Захолодев’ший и озябший Костя вдруг отогрелся.

Ощеривая рот с пробитыми передними зубами, Костя схватил железный прут. И легко как перышко подбрасывая железо, бросился к оконному пролету, проворно вскарабкал­ся на подоконник, изогнулся весь и, нечеловечески вытянув руку, дотронулся дрожащим железным прутом до большой часовой стрелки, зацепил стрелку и повел вперед, и вел ее, подводя часы на целый час вперед.

Побежали за стрелкой минуты, не могли уж стать, не могли петь свою минутную песню, и бежали по кругу вперед с четверти на полчаса, с полчаса на без четверти, а с без четверти на десять, а с десяти на пять, а с пяти на четыре..

Отвел Костя железный прут, бросил часовую стрелку и на страшной высоте в шарахающем противном ветре дожи­дался, когда пробьют часы. И, выгнув длинно по-гусиному шею и упираясь костлявыми ладонями о каменный подо­конник, смотрел он вниз на копошившийся, обманутый им город. Не мог уж сдержать клокотавшего чувства своей безграничной власти, не мог сомкнуть искривленных, хохо­чущих губ.

Прыскали от хохота слезы и рассекались слезы фыр­кающим Костиным хохотом.

А покорная стрелка, завершая круг, шла по кругу вперед, подходила к своей последней точке.

И ударил часовой колокол чугунным языком в свое певучее сердце, запел свою древнюю неизменную песню — ударил колокол свой час.

Не могли часы остановить положенного боя. Прокати­лись один за другим десять ударов: девять, назначенных Богом, и десятый Костин.

Ужас и плач и хохот рвались из певучего колокольного сердца.

Луна, задымленная морозным облаком, нагая луна, катилась по небу, а замолкавшие звоны, подымаясь с земли, лезли, дымились, покрывали собою лунное тело.

И стало на земле тихо до жути.

Вдруг дикий  крик  пробил   жуткую тишину.   Костя   пел ч/  Костя Клочков, знающий, как перевернуть мир, всемогущий ^остя, д руке которого само время.

И, допев свою гордую песню, Костя плюнул вниз на копошившийся, обманутый им город.

Город, живший по Соборным часам, встрепенулся.

На каланче пожарный, закутанный в овчину, в своей ужасной медной каске вдруг остановился и стал искать по­жара, но зарево над колокольнею погасло, и снова заша-

58

 

гал пожарный вокруг черных сигнальных шаров и звенящих проволок. Отходящие поезда, с запозданием на час, спеша, нагоняли ход, свистели безнадежно. Подгоняли, лупили кнутом извозчики своих голодных лысых кляч, сами под кулаком от перепуганных, торопящихся не опоздать, на час опоздавших седоков. Согнутый в дугу телеграфист бойчее затанцевал измозолившимся пальцем по клавишам ап­парата: перевирая телеграммы, сыпал ерунду и небылицу. Непроспавшиеся барышни из веселого Нового Света в ожидании гостей размазывали белила по рябоватым синим щекам и нестираемым язвам на измятой, захватан­ной груди. Нотариус, довольный часу, закрывая контору, складывал в портфель груду просроченных векселей к про­тесту. И кладбищенский сторож с заступом под полой шел могилы копать для завтрашних покойников. Сторожева свинья подхрюкивала хозяину. Пивник откупоривал послед­ние бутылки. И запирали казенную лавку. Беда и горе и все их сестры переступали городскую заставу, разбре­дались по городу, входили в дома обреченных. И отмечен­ная душа заволновалась. Глядя безумными глазами куда-то на задымленную, хмельную от облачного дыма полную луну, обрадованнее заголосил юродивый {Ааркуша- Наполеон свою ночную молитву. «Господи просвети нас светом твоим солнечным, лунным и звездным!»

Не торопясь и медленно, Костя спустился с колокольни, запер колокольню и заковылял домой.

Не было у него на душе страха, не было боли, и лишь фыркал неусмирившийся хохот:

— Переставил на десять, десять пробило, хо, хо! Захо­чу, полночь сделаю — черт мне не брат, хо, хо! Приду домой, чаю напьюсь: я больше всего чай люблю.

И на минуту погрузился Костя в ту тьму и бездумье, откуда не выходит ни единого голоса. Гордостью переполня­лось сердце..