Маленькая сгорбленная Костина фигурка в башлыке зайцем, мирно проковыляв по реке, выюркнула из сугробов.

Костя приостановился у губернаторского дома, заглянул в губернаторские ворота.

«Больно жирно будет, пускай сам понаведается!» — решил Костя про губернатора, к которому хотел было зайти объявить свободную новую жизнь без времени, и пошел себе дальше.

И, поравнявшись с часовою будкой, крикнул часовому:

—   Никогда я не видел губернаторши, говорят, она ста­
руха, но очень привлекательная.

На площади горел костер, у костра жались к огню горо­довой и какие-то бродяги. Кто-то из бродяг сказал:

—   Времени больше не будет.

Костя кивнул головою в знак своей милости.

—   Ты прав, времени нет больше. Это я сделал вас
свободными, я — Костя Клочков, отныне все можно, и нет
невозможного! — и пошел себе дальше.

Так шел Костя, одобряя и поощряя своих освобожден­ных рабов — своих подданных, не замечая времени.

Дворники на ночь запирали ворота. По дворам вы­пускали злых собак. На улице уж появились бездомные люди, воровато притаивались у заборов, в заборных проле­тах, дрожали и прыгали от холода.

На лавочке у прокопченного ночлежного дома примости­лись две старые нищенки и как ни в чем не бывало суда­чили и перемывали нищенские косточки.

Костя остановил их:

—   Чего вы тут сидите, нищенки, разве не слышали:
времени нет больше и все кончено и спорить не о чем! —
и, вынув из кармана часовой ключ, бросил в лицо нищен­
кам: — Возьмите это планетное мясо и раздайте голодным,
я не хочу, чтобы кто-нибудь жаловался, отныне все можно,
и нет невозможного!

А в это время, будто из-под земли, вырос Нелидов, он шел по дороге к вокзалу. Костя сразу узнал его по высокой шапке.

127

—     Куда вы, господин Нелидов? — остановил Костя знакомого. Нелидов вынул часы, посмотрел и сказал:

—     Полчаса времени осталось, Костя. Прощай!

—     Повинен смерти! — в ярости крикнул Костя, возму­щенный непокорством Нелидова, осмелившегося упомянуть о времени, но вспомнив, что время навсегда им раздавлено и вернуть старое невозможно, в упоении завертелся.

И вертелся Костя по улице, как масленичные карусели.

Ему казалось, он сам карусели, на которых всякий может бесплатно кататься.

Какие-то оборванные мальчишки, высыпавшие на ночь из конур и ночлежек за мелким воровством, бросились к Косте и, облепив его со всех сторон, закружились вместе с ним, как карусели.

Костя одобрял мальчишек, он обещал им со временем показать балаганы, в которых цари и вельможи заиграют петрушек, а он, великий ратуй, первый и последний петруш­ка, сшибет для потехи солнце, ибо отныне, когда времени нет больше, все можно, и нет невозможного.

—   Туй-туй-рата-туй! — захлебывался Костя и вертелся,
как карусели.

И вертясь, почувствовал Костя, как что-то медленно, но упорно тает где-то на сердце и огромная стена чуть заметно, но верно наклоняется над ним, а нарастающее сознание какой-то неслыханной силы, какого-то безгранич­ного могущества толкает его вертеться, как карусели.

—   Я даю вам, слюнявые мальчишки, волю, какой с сот­
ворения мира и любви и смерти не имел ни один великий
народ. Слушайте вы, оборванцы и воры, я взял себе время,
я убил время с его часами,— отныне нет времени! Слу­
шайте вы, негодяи, я взял себе грех мира, я убил грех с его
госкою и раскаянием,— отныне нет греха! Слушайте вы,
трусы и обманщики, я взял себе смерть, я убил смерть с ее
ужасом,— отныне нет смерти! Отныне нет времени, отныне
все можно, и нет невозможного. И даю я вам, голодным
и истощенным, первый сорт, чтобы наслаждаться и утопать
вам в блаженстве! Наслаждайтесь и утопайте вы, блажен­
ные рабы, сластолюбцы и развратники, милые братья мои,
которым — моя воля — вырезать у вас все с мясом и
заткнуть ваши собственные прожорливые алчные глотки.
Ь\з есмь Господь Бог твой!\

‘     Оборванец из котов сшиб с Кости шапку и, издеваясь, плюнул ему в лицо:

—     А мне что будет, Костя!

—     Ты     будешь     лизать     мою     свинку,— добродушно

128

обтерся Костя и, обратившись к собравшейся масленичной толпе, возопил: — Приидите ко мне! — и улыбнулся: — Какая я ворона!..

И улыбаясь, пошел дальше.

Шел Костя, не замечая времени, вертел пальцем кружок перед носом.

Довольно ему лынды лындать, он хищный осоед будет днем расправляться по-свойски, он будет бить до крова­вой пены, ‘ а ночью, наполнив все колодцы лягушиного икрой, пойдет на промысел: малых детей загрызать… малых, слепеньких топить в тепленькой водице, чтобы холодно не было.

—   Старый пошел — не дошел, малый пошел — не
нашел, черт вам рад,— ухмыльнулся Костя, заложил руки
в карманы и, вообразив себя лягушачьей лапкой, двинул
плечом фонарь.

Фонарь покачнулся и трах на мостовую, только стекла зазвенели.

Костя сорвался с места и побежал. Бежал, как конь. Он — на карусели и не петрушка, не осоед, не лягу­шачья лапка, он — конь, серый в яблоках, седло серебря­ное, уздечка позолоченная. Он помчится в Собор, он скупит все церковные свечи, он сядет на престол, он умоет­ся холодною росой, он прочитает все книги и загорится, как семипудовая свеча перед Вербницею, перед Громни-цею, перед Лидочкою Лисицыной. Пояс па нем шелковый, шапка бобровая, шуба атласная, а нос, как па картине. Он больше не Костя Клочков, а учитель и сыщик Куринас, первый и последний, Куринас Куринасович. И бьет он копытом землю, вороногий конь, несет в песке большущие яйца гусиные да утиные.

—    Л куда-так-так! не было в нас так! — кричит Кости во все горло и, усыпав всю улицу откуда-то взявшимися золотыми орехами, соображает, что стоит он у дверей галан­терейного магазина Лисицыных, и чувствует, как что-то, чиркнув будто спичкою и ярко блеснув зеленым огоньком, с болью пер имея в его мозгу.

—    Эх вы, куры рябые, конопляные! — рванул Костя дверь галантерейного магазина и, распахнув свою не­простую шубу из макового листа, взарился прямо на Лидочку.

Лидочка, насмерть перепуганная, вытаращила своп лазоревые глазки и, не пискнув, присела от страха.

А КОСТЯ, кусая свою побелевшую губу и дрожа весь, подкрался к прилавку и занес было ногу с намерением пе-

9 А   м.  Рентой                                                                                                              121)

рем.ахнуть за⁴-прилавок,, но почему-то раздумал. Весь изог­нулся, нащупал присевшую Лидочку, вытянул ее из-за прилавка и, притянув к себе, впился в нее губами и целовал ее в в ее сахарные губы и розовые щеки, целовал взасос, присвистывая, причмокивая, приговаривая, и вдруг, ши­роко разинув рот, хап! — и закусил ее сахарно-выточенный фарфоровый носик…

Ахнула Лидочка, закатила лазоревые глазки и обмерла. Обмерла Лидочка и без памяти, как труп, не противилась уж страшным объятиям и поцелуям страшного Кости.

На шум выскочил белобрысый приказчик Мудрая го­ловка, замотал лысеющим капульком и, ругаясь на все корки, ухватил Костю, оттащил от растерзанной Лидочки и, как кошку, вышвырнул вон за дверь на улицу.

Ткнулся с налету Костя в снег и слышал, как с треском захлопнулась дверь магазина.

Вздрагивающие в слезах губы его перебирали детскую песню, которую пела Христина над своей Иринушкой, и. какой-то смертный страх, подкатывая к сердцу, подымал его с земли.

Поднялся Костя и пошел по улице, переваливаясь, уж не Костя Клочков, не карусели и не петрушка, не осоед, не лягушачья лапка, не учитель и сыщик Куринас, не вороногий конь, а отрезанная шкулепа на тараканьих ножках.

Вокруг него шмыгали люди, гнались за ним, но не трогали его, не толкали его — отрезанную шкулепу на тараканьих ножках.

Галдела   масленичная  улица   на  сотни   пьяных   голосов И каждый голос влетал Косте в ухо, и казалось Косте, что он всеслышащий.

Галдела масленичная улица:

—   Мы хотели бы вас расспросить, как подвигается
наше дело? — колол чей-то голос всеслышащее Костино
ухо..    .

А другой свое говорил:

—     Черт, мокрую тряпку положить тебе на нос! А третий приставал к четвертому:

—     Дай огоньку! Милый, дай огоньку!

—     У! дурак какой! — огрызался четвертый.

И  какой-то двадцатый  простуженный  голос  извинялся:

—   Ни копейки у меня нет, чего же я тебе дам!

—   Я тебе прямо говорю, я спички где-то потерял,—
тыкался сотый.

А его уж перебивал сто двадцать первый:

130

%

—   Прогони да гляди хорошенько! — твердил сто двад­
цать первый.

И,  как ни в чем  не бывало, рассуждал тысяча третий:

—    А другой  дурак  всю  жизнь  работает,  вот  и  пойми.

—    Что это долго-подолго нет моего! — сетовал бабий подвыпивший голос.

А старушечий визгливо с плачем запел:

—     Маль-чиш-ка де-вуш-ку обманывает. И какой-то отчаивался:

—     Ни ответа нам, ни привета. И какой-то старуху унимал:

—     Еще песни поет, старуха! И какой-то грозил:

—     Не дури, а то свалишься! И какой-то ругался:

—     Задави тебя шут!

И тенорок городового разливался, прищелкивая:

—   Так гуляла бондыриха с бондырем!

И галдели и галдели на сотни пьяных праздничных голосов.

«Но чего им надо? — спрашивал себя Костя,— я дал им планетное мясо, я все им отдал… И чего мне надо, царю над царями?» В запечатанном неосвещенном лам­почкой-сторожихой клочковском магазине через наложен­ные на окна решетки гляделось черное что-то, как пробитый глаз.

У окна   магазина  стояла  Христина  и  о  чем-то думала.

Костя, увидя Христину, бросился к ней.

И они смотрели друг на друга: он — хищный осоед, она — голубка. И сверлил он ее всю с головы до ног своим осоедовым безумным взглядом.

—   Костя, что с тобою, Костя? — перепугалась Христина.
А с мостовой кто-то крикнул, грозя:

—          Эй, Костя, зачем шапку так, вот я тебе ужо!
Костя слышал угрозу и молчал и молча сверлил Христи­
ну осоедовым безумным взглядом.

Он — хищный осоед, она — голубка.

—   Ты болен, Костя, иди домой, Костя! — слезы пока­
зались на глазах у Христины.

И снова что-то, чиркнув будто спичкою и ярко блеснув зеленым огоньком, с болью завертелось в Костином больном мозгу,   и   огромная   стена   совсем   уж   опустилась   на   него.

Костя протянул обе руки Христине и, наклонившись к самому лицу ее, сказал ей шепотом:

—   Больно мне, Христина, очень больно, но если спросят,

131