с тех пор, как, едва живую, привезли ее с вокзала. И какая-то упорно-гнетущая мысль стягивала ее лоб в глубокую, старушечью морщину.

На диване, вытаращив глаза, полулежал старик, и ка­залось старику, голова у него отягчена была тараканьими яйцами. И казалось старику, какие-то рожи с рыжими бородами обступали его: один маленький бесенок с согнутой в кольцо спиною пилил ему ногу, а другой курносый поджа­ривал раскаленным железом подошву.

—   Нет нигде сострадания! Некого упросить! Нет нигде
сострадания! — стонал от бессилия и боли измученный
старик.

И на минуту рожи с рыжими бородами исчезали, будто вняв стонам, но хитрые, обнадежив, вдруг снова появля­лись: трясли рыжими бородами, егозили по полу, пыряли старика: один маленький бесенок с согнутой в кольцо спиною пилил ему ногу, а другой курносый поджаривал раскаленным железом подошву.

—   Нет нигде сострадания! Некого упросить! Нет нигде
сострадания! — стонал от бессилия и боли старик.

Мигала на столе выгорающая лампа.

Дула ночь полым ртом в умирающее пламя, и гонялись тени юркие, как мышата, скакали и липли к посиневшему лицу старика вкруг его щетинистых седых бровей и, измаявшись, ползли по бороде в разинутый рот.

И ползли они темные, неумолимые, темные ночные тени по полу, по ковру, по столу, по Христине, по столу, по полу, по ковру, по всем углам, по всему клочковскому дому.

И бессонные, ложились спать в собачьем сне

Снился свернувшемуся у ног старика клочковскому псу Купону, будто не комнатный он, а дворовый пес-дворняга, и была будто у него теплая конурка, а вот ни за что ни про что ущемили ему хвост и разоряли конурку.

Беспокойный ворочался пес Купон у ног старика.

И только в чулане между дверей, поздним вечером забившись в чулан, сидел, как на царском троне, на по­ганом ведре раздетый, в длинных черных чулках Костя, не Костя Клочков, а Костя Саваоф, не Костя Саваоф, а ворона, и сидел он без времени, счастливый и довольный, нес гусиные яйца да утиные, считал тараканьи шкурки, чтобы никому уж впредь не считать проклятые шкурки, ковырял свой кривой изуродованный нос и ковырял с жаром, с удовольствием.

А время шло, откалывали часы миг за мигом, в пучину

 

без возврата, повторяя все одно и то же, все одно и то же, как вчера, так и сегодня.

На Соборной колокольне пробило три.

Прокатились один за другим три раздумных, три долгих удара, три положенных древних напева.

И было на земле смертельно тихо.

Замолкавшие звоны, подымаясь с земли, летели к звез­дам и, развеваясь белым призрачным паром, колебались, как белые перья.

А синие звезды далекие пели последние надземные песни  и  наземные земною тоской  устилали  холодное  небо.

— Чего балуешь. Костя! — окрикнул со сна старик соборный сторож и, зломив голову кверху, вдруг согнул­ся и зашагал угрюмо по своей полосе вкруг холодной, такой суровой и гордой, белокаменной колокольни…

Высоко над домами, на самом верхнем ярусе Собор­ной колокольни, в оконном пролете, упираясь костлявыми ладонями о каменный подоконник и выгнув длинно по-гусиному шею, хохотал кто-то, сморщив серые, залитые слезами глаза, и сквозь хохот и слезы посылал воздушные поцелуи вниз земле в этой звездной ночи.

1908.