Про младшего из Павловичей, Михаила, рассказыва­
ли, что за границей, в штатском платье, он был очень
простым и приветливым собеседником, а возвращаясь
в Россию, переодевался на границе в туго затянутый во­
енный мундир, говорил себе в зеркало, перед которым
оправлялся: «Прощай, Михаил Палыч», и выходил на
люди тем резким и жестким фронтовиком, каким его
знали в России. Та же двойственность, прикрывавшая
условной личиной человеческую натуру и в конце кон­
цов неизбежно ее искажавшая, характерна и для его
братьев — Константина, Николая. Тяжелый, неуравно­
вешенный нрав, мелочной формализм и порывы грубой
раздражительности были общими у Константина и Ми­
хаила. Конечно, можно эти черты отнести, в значитель­
ной мере, к наследственности по отцу. Но и весь строй
жизни, в атмосфере тогдашней военщины, создавал ус­
ловия для крайнего развития этих черт. Николай знал
312 особенности своих братьев и часто тяготился ими. Но по­
делать с этим ничего не мог. Отношения к старшему,
Константину, были осложнены теми правами на престол,
которые от него перешли к Николаю и память о которых
осталась в его пожизненном титуле цесаревича, а Кон­
стантин не раз пытался проявлять свой авторитет стар­
шего, к тому же блюстителя заветов Александра. Но
н помимо того, династические воззрения Николая прида­
вали его отношению к братьям особый характер; он не
мог отрицать за ними права на некоторое соучастие во
власти, по крайней мере в военном командовании.
В письмах к жене он иной раз жаловался на тяжелый
прав Михаила, который своими выходками производит
нежелательное впечатление и в обществе, и в армии. Он
считал его нервнобольным: «Это прискорбно, — писал
он, — но что я могу поделать; в 50 лет не излечишь его
от такой нервичиости».
Николай был, в общем, более уравновешен, чем его
братья. Но и его натуре не были чужды те же черты, то
и дело выявлявшиеся весьма резко. И он легко терял са­
мообладание в раздражении — и тогда сыпал грубыми
угрозами или произвольными карами; терялся в отчая­
нии от неудач — и тогда малодушно жаловался, даже
плакал. Сильной, цельной натурой он отнюдь не был, хо­
тя понятно, что его часто таким изображали. Его образ
как императора казался цельным в своем мировоззре­
нии и политическом поведении, потому что он — выдер­
жанный в определенном’ стиле тип самодержца. Но это—
типичность не характера, а исторической роли, которая
не легко ему давалась.
Бакунин в 1847 г. так характеризовал внутреннее со­
стояние России: «Внутренние дела страны идут пресквер­
но. Это полная анархия под ярлыком порядка. Внешнос-
стью бюрократического формализма прикрыты страшные
раны; наша администрация, наша юстиция, наши финан­
сы, все это — ложь: ложь для обмана заграничного мне­
ния, ложь для усыпления спокойствия и совести госуда­
ря, который тем охотнее ей поддается, что действитель­
ное положение вещей его пугает». Николай представлялся
ему иностранцем в России; это — «государь немецко­
го происхождения, который никогда не поймет ни потреб­
ностей, ни характера русского народа».
А в 1858 г., после смерти Николая, прямой антипод
Бакунину Валуев положил начало блестящей чиновничь­
313 ей карьере запиской «Думы Русского», где главной при­
чиной падения Севастополя объявлял «всеобщую офи­
циальную ложь». И таково было почти общее суждение
о николаевской России.
Глава этой официальной России любил декоратив­
ность, придавал своим выступлениям театральные эф­
фекты. Порывы несдержанной резкости покрывались
сценами великодушия. Он был способен после грубого
оскорбления, нанесенного публично, извиниться торже­
ственно, пред фронтом, и думал, что одно искупает дру­
гое, зная, что такие жесты производят впечатление на
среду, пропитанную сознанием несоизмеримости между
господином и слугой. Иностранцы, не без иронии и воз­
мущения, отмечали эту смесь резкого высокомерия
и вульгарного популярничанья в его поведении: покорные
слуги должны были трепетать перед своим господином
и ценить на вес золота его привет, рукопожатия, поце­
луй.
Самая «народность», принятая в состав основ офи­
циальной доктрины, вырождалась в декоративный мас­
карад русских национальных костюмов на придворных
празднествах. Этот маскарад получал иной раз жестокое
политическое значение, когда, например, в Варшаве бы­
ло предписано польским дамам* представляться императ­
рице— в сарафанах. Польки повиновались, и Николай
писал с удовольствием: «Так цель моя достигнута; оне
наденут не польский, а русский костюм». Бакунин был
прав: подлинное русское самолюбие подсказало бы Ни­
колаю, что такой сценой унижены не польки, а русский
сарафан. Николаю такое ощущение было чуждо: ведь
и любимое им военное дело вырождалось в декорацию,
вредную для боевой техники, мучительную для войск.
Нашелся патриот, который решился пояснить ему, что
принятый им способ обучения войск ведет к «разруше­
нию физических сил армии», к необычайному росту смерт­
ности, подрыву сил и неспособности к труду. «Принята,—
писал он, — метода обучения, гибельная для жизни че­
ловеческой: солдата тянут вверх и вниз в одно время,
вверх — для какой-то фигурной стойки, вниз — для вы­
тяжки ног и носков; солдат должен медленно, с напря­
жением всех мускулов и нервов, вытянуть ногу в полови­
ну человеческого роста и потом быстро опустить ее, по­
давшись на нее всем’ телом, от этого вся внутренность,
растянутая и беспрестанно потрясаемая, производит бо-
314 лезни; солдат после всех вытяжек и растяжек, повторя­
емых несколько раз в день по 2 часа на прием, идет в ка­
зармы, как разбитая на ноги лошадь». Но результаты
этой массовок пытки — стройные движения масс в кра­
сочных мундирах на смотрах и парадах — восхищали
Николая своей яркой картинностью. Тут — высшее для
него воплощение «порядка». Его эстетика пропитана ми­
литаризмом как ее лучшим воплощением. Его политика
и эстетика удивительно гармонируют между собой: все
по струнке. Он любил единообразие, прямолинейность,
строгую симметрию, правильность построения.
Эстетика Николая сказалась на строительном деле
его времени. Оно входило в круг его личных интересов,
а кроме того, он ведь считал своим долгом* во все вни­
кать, все решать самому, не только в государственных
делах, но и, например, в вопросах искусства. В этюде,
который А. Н. Бенуа посвятил -той деятельности Нико­
лая, собраны любопытные наблюдения1. Ни один част­
ный дом в центре Петербурга, ни одно общественное зда­
ние в России не возводились без его ведома: он рассмат­
ривал все проекты на такие здания, давал свои указания,
утверждал их сам.
Унаследованный Николаевской эпохой классицизм
в архитектуре постепенно засыхает в новой атмосфере,
принимает более жесткие формы, подчиняется «казар­
менной» прямолинейности. В применеиии к иным зада­
чам он и мельчает, обслуживая запрос на «изящные»
и «уютные» искусственные «уголки». Но не этот «нико­
лаевский классицизм» характерен для данной эпохи.
Внутренно противоречивая во всем быту и во всем строе
своем, Николаевская эпоха изживает старые формы и су­
етливо ищет новых, часто впадая в эклектизм, сочетая
разнородное. И сам Николай с 30-х гг. увлекается «всем
тем, чем увлекались при дворах Фридриха-Вильгельма
IV прусского, Людвига и Макса I баварских и даже не­
навистного ему Луи-Филиппа». В художественное твор­
чество ‘ проникает «некоторая хаотичность и та пест­
рота, которая вредит общему впечатлению от него». Ис­
чезает впечатление общего цельного стиля.
В духе времени началось тогда изучение подлинной
русской старины и увлечение ею. Но использование ее
1 Бенуа А., Лансере Н. Дворцовое строительство императора Николая
1//Старые годы. 1913, Июль — ссят. С. 17.3—165.
315 форм приняло, также в духе времени, всю условность
«официальной народности». Характерны, например, вве­
дение в «ампир» таких декоративных моментов, как дву­
главые орлы, с одной стороны, а с другой — древнесла­
вянского оружия, взамен римского, или сухие и скудные
попытки ввести «национальный» элемент в стиль постро­
ек, светских зданий и церквей. «В официальных здани­
ях», замечает Бенуа, отразились, конечно, сухость, суро­
вость и холодность, все равно делалось ли это в клас­
сическом еще стиле или уже в новом духе с намерением
передать «национальность», как, например, в дворцах
(Николаевский и Большой в Московском Кремле),
в православных церквах К. А. Тона, многочисленных
дворянских собраниях, губернаторских домах, присутст­
венных местах, казармах, госпиталях и подобных здани­
ях, не без основания заслуживших термин «казарменного
стиля».
Как во всем режиме, и тут казенная условность да­
вила и связывала творчество. И сам Николай, в своих
личных переживаниях, типичен для своей эпохи. И он
подчас остро переживал давящую напряженность своей
роли. Вот характерные строки одного из его писем:
«Странная моя судьба; мне говорят, что я — один из са­
мых могущественных государей в мире, и надо бы ска­
зать, что все, т. е. все, что позволительно, должно бы
быть для меня возможным, что я, стало быть, мог бы по
усмотрению быть там, где и делать то, что мне хочется.
На деле, однако, именно для меня справедливо обратное.
А если меня спросят о причине этой аномалии, есть толь­
ко один ответ: долг! Да, это не пустое слово для того, кто
с юности приучен понимать его так, как я. Это слово име­
ет священный смысл, перед которым отступает всякое
личное побуждение, все должно умолкнуть перед этим
одним чувством и уступать ему, пока не исчезнешь в мо­
гиле. Таков мой лозунг. Он жесткий, признаюсь, мне
под ним мучительнее, чем могу выразить, но я создан,
чтобы мучиться». Иной раз он жалуется на непосиль-
ность своих обязанностей, на чрезмерно напряженную
свою деятельность: вахтпарады, смотры флота, манев­
ры, испытательная стрельба разрывными снарядами, не­
удачный ход кавказских боев, работы комиссии по кре­
стьянскому делу, очередной вопрос о постройке железной
дор’оги и т. п.—время надо заняться, всюду поспеть. По­
давленность его настроения бросалась в глаза. Она под­
316 I
держивалась сознанием бессилия справиться с разгу­
лом хищений, злоупотреблений, бесплодной тратой сил
и средств. «Я работаю, — писал он Фридриху-Вильгель­
му,— чтобы оглушить себя, но сердце будет надрывать­
ся, пока я жив». Он замыкался в себе, становился все
более резок и порывист, внутренняя напряженность н рас­
терянность сказывались то вспышками неуравновешен­
ного настроения, то жесткой, холодной выдержкой. «На
императора, — пишет наблюдательная графиня Нессель­
роде,— иногда страшно смотреть, так жестко выражение
его лица; а он принимает внезапные решения и действу­
ет с непонятной торопливостью». Императора считали
склонным к хандре, к ипохондрии. Такая настроенность
сложилась рано и проявлялась ярко еще в начале
40-х гг., задолго до явных и грозных проявлений опас­
ного кризиса внутренних сил страны. Неминуемое бан­
кротство «системы» предощущалось уже тогда. Та же
графиня Нессельроде пишет в 1842 г.: «Удивительно, как
машина продолжает работать. Тупая скорбь царит по­
всюду, каждый ожидает чего-то и боится опасностей,
которые могут прийти непредвиденные, чем бы ни гро­
зили». Неясная, неопределенная тревога держит в на­
пряжении правящие круги с императором во главе. Она
неустранима, но подавляется суровым деспотизмом и при­
крыта декорацией казенного благополучия и порядка.
Поддерживая шатающееся здание всей правительствен­
ной силой, Николай чем дальше, тем меньше верил в его
прочность.
Конечно, он по-своему твердо разыгрывал свою роль.
Но она бывала ему часто не по силам. Даже вся внеш­
няя обстановка императорского быта, которую он раз­
рабатывал с таким, казалось бы, увлечением, часто его
утомляла. Замечали, что в отсутствие императрицы он
живет гораздо проще, отказываясь от многих удобств.
Казарма была бы ему милее дворца, и во дворце он
ютился в тесных комнатах нижнего этажа с более чем
скромной обстановкой.
А. Н. Бенуа отметил в его строительстве характерную
черту. «Раздвоение характера Николая Павловича, —
пишет Бенуа, — как человека и как императора, отрази­
лось и на возводимых им сооружениях: во всех построй­
ках, предназначенных для себя и для своей семьи, видно
желание интимности, уюта, удобства и простоты».
Желание личной жизни, для себя, раздваивало наст­
317 роение императора. Его считали хорошим семьянином.
И он выдерживал по отношению к императрице тон вни­
мательного и сердечного супруга. Но вся обстановка их
быта, а вдобавок болезненность жены не замедлили рас­
строить идиллию семейной жизни, связать ее с идеей
«долга», придать ей показной характер. С увлечением
фрейлиной Варварой Нелидовой Николай долго борол­
ся, но кончил созданием второй семьи. Опорой Клейнми­
хеля в роли влиятельного временщика стало то, что он
усыновил детей от этой императорской связи.
И в личной, и в официальной жизни Николая много
трещин, которые все расширялись. Личная — искажена
и подавлена условиями императорства, официальная —
условиями исторического момента. Императорская власть
создала себе при нем яркую иллюзию всемогущества, но
ценой разрыва с живыми силами страны и подавления ее
насущных, неотложных потребностей. Энергия власти,
парализованная трусливым консерватизмом и опаской
потрясения, направилась с вызывающей силой на внеш­
нюю борьбу. И эта борьба была двойственна в своих ос­
новах. Она велась и для защиты в общеевропейском мас­
штабе давних начал политического строя, крушение ко­
торых подкапывало положение самодержавной империи,
и для завоевания России возможно значительного места
на путях мирового международного обмена. Николаев­
ская Россия не выдержала испытания этой борьбы. Ее
государственная мощь оказалась мнимой: северный ко­
лосс стоял на глиняных ногах. Рушилась вся политиче­
ская система Николая I. Оборвалась и его личная жизнь.
Он умирал с сознанием, что оставляет сыну тяжелое
наследство, что тридцать лет правительственной деятель­
ности завершаются катастрофой. Война разрушила де­
корацию официальной России. «Она, — пишет современ­
ник, — открыла нам глаза, и вещи представились в на­
стоящем свете: благодеяние, какого тридцатилетний мир
и тридцатилетняя тишина доставить нам были не в со­
стоянии». И еще голос современника, раздавшийся под
свежим впечатлением смерти императора: «Я никогда
не сомневался, что он этого не вынесет. Многое, а можно
сказать всего более несчастная война, ускорило подав­
ление могучего организма и привело к смерти человека,
который сознал многие свои ошибки. Человеку, каким о:!
был, оставался только выбор: отречение или смерть».
Отречение едва ли было мыслимо для Николая. Остава­
318 лась смерть. Она избавила его от расчетов с итогами всей
жизни 18 февраля 1855 г. Пошли слухи, что он отравил«
®я. Это казалось вероятным. Наспех стали опровергать,
Уже 24 марта вышло на 4 языках (русском, французском,,
английском и польском) издание II Отделения «собствен­
ной» канцелярии: «Последние часы жизни императора
Николая Первого», а еще раньше, 3 марта, в Брюсселе-
брошюрка, тоже официозная, Поггенполя о том же. Но
вопрос о смерти Николая не заглох, и недавний, тща­
тельно выполненный пересмотр всех данных за и против
его самоубийства дает вывод, что этот вопрос не может
считаться разрешенным1. В то время как немецкий био­
граф Николая, Теодор Шиманн, решительно отвергает
подобную мысль, на том, впрочем, только основании, что
самоубийство слишком противоречило бы церковно-ре­
лигиозным убеждениям Николая, Н. С. Штакельберг за­
ключает свой этюд признанием, что оно психологически
допустимо, а по данным источников — не может быть ни
доказано, ни отвергнуто.
1 Штакельберг И. С. Загадка смерти Николая 1//Русское прошлое Пг к
М., 1923. Вып. 1. С. 58—73.