Пять пальцев секретарских в голову полезли. Когда заа
труднительный случай, секретарь голове руками помогал, и
она от такой помощи кудлатилась, как ветром растрепанная
копна. Вопрос такой, что добрых трех минут не стоит, а вот
уперлось в него бюро, как слепой щенок в угол. И выхода не
найдет.
Дело в том, что на ближайший праздник воскресник наа
значили, спортплощадку оборудовать, а тут архиерея черт
несет. И что ему, архиерею, нужно?
— Ну, ребята, на каком вы мнении остановились?
Секретарь еще раз провел от лба до затылка пятерней,
восстановил на роже самое вопросительное выражение и
глянул на свой актив. А актив: Афонька Олейник (он сейчас
с настойчивостью охотника большим пальцем руки гонялся
за мухой в окне, с предательской мыслью раздавить ее, как
буржуазию), Илько, и точка.
Наконец Афонька Олейник муху догнал, раздавил ее до
основания, вытер палец о полотняные штаны и сказал:
— Мое мнение остается при старом постановлении.
— При старом!.. А циркуляр читали? За самими настоящии
ми подписями сказано, чтобы религиозных чувств верующих
не задевать.
Илько вмешался:
— Мы их не будем задевать, они себе, а мы себе. Может,
ихний архиерей все лето будет тут, так нам и спортплощадки 72
сделать нельзя. Не сделаем воскресника, весь авторитет перед
молодежью потеряем. Скажут: «Архиерея побоялись».
И постановили: воскресник делать, секретарю в лесничее
стве столбов достать, а так как лошадей все равно никто не
даст, площадку ярочком своею силой обвести. А Афоньке, как
не имеющему ни отца, ни лошадей, плут притянуть.
Церковь к воскресенью разубрали. С самой среды возились
бабы. Кругом ограды песком посыпали. Сторож церковный
дорожку от церковных ворот до поповых сделал: посередине
песок, а по бокам глина рудая, издали на ковер похожа. Окна
ветками убрали, где были трещины — замазали и забелили.
Казалось, что старуху, которую в гроб завтра класть, под
молодицу приодели и морщины белилами замазали.
Служба в церкви тянулась долго. Сам архиерей служил, а
после проповедь читал. Дребезжащие слова бросались в прии
хожан; еле долетали до дверей, и дальше им и не выйти.
Когда Семен, отец Ильков, из церкви вышел, в глазах
архиерей мерещился, а в ушах слова архиерея:
— Две пути теперь у народа: правая и неправая. И пути
эти накрест лежат. И крест этот Господь на народ возложил.
Чада мои! Идите по пути правой.
Знает Семен, что за путь — правая. Это, значит, та, что по
закону Божескому жить. Ну, Семен по неправой не пойдет.
Вот Илько только, собачий сын, срамит перед народом. Что
ему, Ильку, сделать, и сам не знает.
Семен за ограду вышел очень растроганный. Только за
ограду… и глаза чуть на лоб не полезли. Прямо против церкви
человек двадцать ребят возятся. Люди молятся, а они — кто
ямки роет, кто столбы пилит, а человек шесть плуг на себе
тащат. Не видали бы Семеновы очи.
Архиерей в это время вышел и тоже остановился. Поп и
староста церковный под руку его поддерживают. Поп к Сее
мену:
— Твоййто, кажется, тоже там?
Глянул Семен — и впрямь Илько. Загорелось у Семена в
груди.
— Вот они пути неправые, — тихим шепотом преподобб
ный. Угодливо изогнулся староста Павло Бурый.
— Он у него, ваше преподобие, комсомолист… На старии
ков, значит, наплевать и на законы Божие, прости Господи!
Ты бы, его, Семен Панкратыч, поучил маленько. 73
Нечего говорить Семену.
Разве пойти на месте убить?
А глаза преподобные углями жгут. Кровь Семенову разжии
гают. Горит кровь, как солома в ветряную ночь.
Илька отец с зарею разбудил.
— Вставай, господин комсомолец. Волов запрягай. В сее
нокосное орать поедем.
— Сами поедем или спрягаться будем?
— Спрягаться, с Павлом Бурым.
Не нравится Ильку такой спрягач. Староста он церковв
ный, и мужик преехиднейший.
Только выехали за ворота, Павло на своих серых погнал.
Отец к Павлу на воз пересел. Долго о чеммто говорили. Видит
Илько, отец сердится, а знает, если сердится — зверем делаа
ется… Приехали. Илько волов выпряг. Павло Бурый подоо
шел, бороду поглаживает.
— Для чего это вы, комсомольское благородие, вчера
столбы ставили, али вешать кого будете?
Илько молчит. Догадался, неспроста задирает. Павло к
Ильку нагнулся:
— А знаешь, скоро всех вас в Архангельскую губернию
погонят. Верные люди говорили.
Не стерпел Илько.
— Верные люди в Черном море рыб кормят, а ежели и
остался кто, мы на столбах, что вчера делали, повешаем, —
и плюнул.
— Это на нас, на стариков, плюетеето? Ваша власть,
говоришь? Нет, голубчик, власть над вами еще наша, все
можем, что схочем. Эх, не твой отец я. Я б тебя…
— А что отец? — и не договорил: кнут в Илькову спину
врезался.
Стоит отец, глаза будто у кота, и борода трясется. Значит
— на высшей точке.
— Ну, говори, что отец? — И еще раз кнутом.
Молчит Илько, и зубы сцепил. Отец упрям, а он еще
упрямее.
— Что же ты молчишь? — и матерным словом.
— Они теперь молчать и должны, на манер быков, видал,
пахали вчера против церквиито.
Ильков голос слезами зазвенел:
— И будем пахать… А ваше дело людей в церкви грабить. 74
— А, собачий сын! Пахать?.. Запрягайся в ярмо.
Илько пнем в землю врос.
— Запрягайся! — И через лоб кнутовищем.
Илько в лес глянул. Дернуть бы сейчас, да рука отцовская
тяжела, не вырваться. А отец совсем рассвирепел… Прикрутил
к ярму вожжами, с другой стороны быка запрягли.
Павло наперед зашел.
— Что, значит, повешаете всех стариковвто? Цобе, серый.
У Илька в глазах птицы красные, полный рот слюны
набрал и прямо Павлу в бороду. А дальше — не чувствовал.
Тяжелый кулак отцов на голову обрушился… Зазвенело в
ушах… Лес из зеленого красным сделался… Повис Илько на
ярме. По первое число исполосовал Илька расходившийся
отец.
В больницу к Ильку все бюро в гости привалило. Афонька
на окне сел, секретарь на кровати, возле ног. А Мишка
торопливо рассказывал:
— Клуб ты теперь не узнаешь, сцену настоящую сделали…
Шахта каждое воскресенье инструктора по спорту присылаа
ет… Во, а отца твоего под суд отдадим.
Сдвинулись Ильковы брови.
— Не надо.
— Ну а как же?
— Домой я теперь не пойду. А отца не троньте… Пусть его.
А я… Я на шахту пойду.
Пять пальцев секретарских в голову полезли.
— Ладно, на бюро обсудим.