Недружелюбие старшего механика теплохода «Должанск»
Фомы Гордеевича Кустистого к старшему электромеханику
Гене Корнюшину еще более усилилось на подходе к Гибралл
тару.
А неприязнь возникла еще в Мессинском проливе, на пути
к Генуе. Корнюшин был, в общем, неплохим спецом по
своему заведованию, хотя перевалило ему всего лишь за
тридцать с хвостиком. Претензий по работе к Гене не было,
но Фому Гордеевича раздражала манера его общения посредд
ством радиограмм с некой особой на родном берегу.
Фома Гордеевич начинал молчаливо кипеть, когда в стоо
ловой комсостава Гена в окружении зеленых штурманцов
зачитывал вслух содержание любовных посланий. Стармех
торопливо допивал компот и удалялся прочь, обуреваемый
чувствами, которые сразу и не мог выразить словами. Одно
лишь приходило на ум — «щегол тухлый». Почему именно
такое определение просилось на кончик языка, Фома Гордее
евич не понимал, но чувствовал, что есть некое иное слово,
точно подходящее к поведению Корнюшина.
Пришедший на флот из рыбацкой семьи добрых сорок лет
назад, Фома Гордеевич знал одно — сюсюкать с бабами
недопустимо. Иначе с ходу сядут на шею. Мужчину, чья
судьба связана с морем, баба должна почитать и быть ему
преданной до конца дней, а сантименты полагаются только
в виде плача на могиле мужа. Так издавна велось на Азовье.
Потому и вызывали у Фомы Гордеевича буквально физичесс
кое отвращение фразочки Гены, доносившиеся иззза соседд
него стола под жеребячье ржание штурманцов: «Среди синих
волн Средиземного моря я так одинок без вас…», «Мне ваши
так глаза увидеть хочется…» Или вовсе уж пошлое признание:
«Не сплю в штормах, мучительно целую в мыслях ваши
ручки…»
Спускаясь в машину, Фома Гордеевич размышлял: «И
какая только лахудра верит этим идиотским признаниям?» Он 364
знал, что сдвиг по «женской фазе» происходит в экипаже
после месяцаадругого плавания. Тогда и начинают появляться
в радиограммах скупые ласковости к оставленным на берегу
женам и подругам. Но чтобы через неделю гнать в эфир
слюнявую белиберду — такого на веку стармеха еще не было.
Размышляя над поведением Гены, Фома Гордеевич вместе
с тем отмечал, что Корнюшин был мужик как мужик, травил
скабрезные aнeкдoты и кидал вполне определенные взоры на
ту часть буфетчицы Нади, которая на корабле зовется «корр
мой» или «винторулевой группой».
За все это время сам Фома Гордеевич отправил домой всего
одну радиограмму: «Перенаправили Италию, затем Куба.
Здоровье в норме. Фома». И то пущена была она уже при
переходе через Атлантику. Гена к этому времени приутих в
любовных излияниях и переключил свои чувства на пса
Рыжика, подобранного на причале в Равенне.
Пес, говоря поомариупольски, «тынялся» между ошвартоо
ванными судами, с надеждой заглядывая в глаза вахтенным
у трапа. Возле итальянских судов он коротко лаял, чтоото,
видимо, говоря на местном языке. Его впускали на судно, а
через время Рыжик спускался на причал, крепко покачиваясь,
и укладывался спать у железной ноги портального крана.
Иностранные моряки считали, что пес отлично пообедал, но
дело было иного рода.
Рыжик являлся законченным алкоголиком. Приютивший
его на «Должанске» Корнюшин обнаружил данный песий
порок при первом же «междусобойчике» по случаю дня рожж
дения одного из электриков. Собравшаяся в каюте «шефа»
после вахты небольшая компания только успела открыть
бутылку «Столичной», как за дверью послышались тихий
скулеж и царапанье.
Впущенный в каюту рыжик подбежал к столику, встал на
задние лапы и стpacтнo стал глядеть на налитые рюмки. На
чудную закуску из шпрот, ветчины, жареной печенки и куу
риных ножек Рыжик не повел и глазом. Все стало понятно.
Псу бросили смоченный в водке хлебный мякиш, он его
быстро слопал и вперил масляный взор в Гену с немой
просьбой повторить. Рыжик уже считал «шефа» за своего
хозяина, поскольку тот взял его в плавание и делился выпивв
кой.
Какоеето время Гена пытался запирать псааалкоголика в 365
каюте, чтобы он не шастал по судну и не обнюхивал двери
помещений, где могла произойти выпивка. Но ничего из
благих намерений не получилось. Рыжик превратился в наа
стоящего попрошайку, наподобие тех, что бродят между
пивными столиками в береговых буфетах и молят оставить
хотя бы каплю на донышке кружки.
Борьба Гены за вывод итальянского кобеля из алкоголиков
в положительные псы, как заметил Фома Гордеевич, облагоо
родила и самого старшего электромеханика. Корнюшин стал
грустен и прекратил читать в столовой тексты романтических
посланий приверженнице своего сердца. «Ото и вся любовь!»
— с удовлетворением сделал вывод Фома Гордеевич.
Но он глубоко ошибался. Через два месяца, на обратном
пути, радиолиния «Должанск» — «несравненная Люся» зараа
ботала с удесятеренной эротической силой, соответствующей
сроку разлуки. И Фома Гордеевич стал уходить из столовой,
даже не принимаясь за любимый компот, как только начии
нало доноситьcя из корнюшинского стола: «Люся! Ваш проо
филь чудился мне в чертах сотен кубинских креолок…», «Мои
губы покрыты солью океана, и только вы в силах вернуть им
нежность…»
Выходя подышать на спардек, Фома Гордеевич неожиданн
но для себя подружился с Рыжиком. Пес, лишенный общего
внимания в виде угощения наспиртованным хлебом, пытался
однажды нагло появитьcя в капитанской каюте в тот момент,
когда «мастер» угощал виски шипчандлера — агента по снабб
жению продуктами.
Из каюты Рыжик с позором был изгнан, поселился на
вязаном матике на спардеке и принялся абстиненствовать в
укор всем. Фома Гордеевич первым заметил оздоровление
внешнего вида Рыжика и расчувствовался, начав с ним разз
говор о пагубности водки на флоте, не отрицая, однако,
полностью роли пары чарок для снятия стрессов после шторр
мов и сложных ситуаций. А поскольку Рыжика никак нельзя
было назвать ни матросом, ни мотористом, ни штурманом,
то к выпивке ему и не следовало тянуться изначально.
В миссионерских беседах с Рыжиком то и дело всплывало
имя Корнюшина, и однажды Фому Гордеевича «пробило».
Он, наконец, вспомнил блуждающее в подсознании слово,
которому соответствовал стиль поведения «шефа» с неведоо
мой Люсей. 366
Когда в очередной раз началось ржание за соседним стоо
лом, Фома Гордеевич спокойно допил компот и обратился к
Корнюшину:
— Эти ваши ланцыыманцы с какоййто Люсей не соответт
ствуют поведению настоящего моряка. Вы ведете себя как
альфред! Один французский писатель, которого я читал еще
в мореходке, не помню фамилии, хорошо обрисовал подобб
ный тип.
— Вы хотите сказать, видимо, альфонс, Фома Гордеевич,
уточнил Корнюшин, смеясь глазами.
— Никаких «фонсов», — рассвирепел стармех. — Именно
альфред! Нечего классиков перевирать! И вообще с таким, как
вы, я бы в разведку не пошел!
— А я бы вас и не взял, Фома Гордеевич! — ответствовал
Корнюшин, отчего стармех слегка опешил, а потом и обиделл
ся. О разведкеето он первый упомянул, а получилось, что не
взяли бы в опасный поиск как раз его.
Вскоре рейс закончился. Корнюшин списался с судна в
отгулы, а затем морские дороги развели его со стармехом
«Должанска» на добрых три года. Встретиться вновь им прии
шлось при весьма странных обстоятельствах.
Однажды пребывающего в отпуске Корнюшина вызвали в
кадры и сообщили, что необходимо подменить на «Должанн
ске» заболевшего старшего электромеханика. Судно идет изз
за рубежа в Бердянск, будет там через двое суток.
Из общения с морской братией Корнюшин знал, что на
«Должанске» поопрежнему стармехом Фома Кустистый, а пес
Рыжик вполне оморячился, живет на борту, к выпивке не
возвратилcя. Эту страсть он заменил природной, и на стоянн
ках в иностранных портах заводил скоротечные любовные
романы с подругами многих рас и национальностей, оставляя
по всему миру щенячье потомство. Рассказывали, что в Анн
голе Рыжик испытал жyrкое потрясение, увидев на берегу
людей со сплошь черной шкурой, забился в канатный ящик
и только ночью, выходя на палубу, со страхом поглядывал на
причал.
Шагая с чемоданчиком на бердянский автобус, Корнюшин
с теплой иронией вспоминал и «деда» Кустистого, проповее
довавшего домострой, и корабельного пса, нашедшего в себе
волю «завязать» с пьянством. Веселая мысль мелькнула в
голове Корнюшина. Он зашел на телеграф и отбил телеграмму 367
следующего содержания: «Теплоход «Должанск», Кустистому
Фоме Гордеевичу. А в разведку все же придется идти вместе.
Связным Рыжик. Альфред».
На борту «Должанска» Корнюшин не встретил обычного
оживления. Судно словно вымерло. Вахтенный у трапа был
хмур и сообщил, что подменного «шефа» срочно ждут в
капитанской каюте.
Капитан «Должанска» сидел на диване с отрешенным лицом
и недружелюбно скосил глаза на вошедшего Корнюшина. За
его рабочим столом расположился молодой человек неуловии
мого облика, но с очень проникновенным взглядом. У торца
стола сидел почти его двойник, такой же строгий и внимаа
тельный. Оба задавали какиеето вопросы бледному, как мел,
стармеху Кустистому.
— Прекрасно, вот и ваш сообщник явился, — сказал
сидящий за столом. — Так в какую разведку вы намеревались
идти вместе? И что вы собирались передавать через связного
Рыжика?
Корнюшин похолодел, поняв, что это за люди и какую
глупость он сморозил посредством дурацкой телеграммы…
Битых два часа работники органов задавали всевозможные
перекрестные вопросы Кустистому и Корнюшину, предлагаа
ли не увиливать от правды, а сознаться в намерениях испольь
зовать заграничный рейс для переправки тайной информации
за рубеж. Или налаживания там агентурной связи. Отметались
уверения в том, что телеграмма была просто шутка в морском
духе. Был вызван в каюту и Рыжик, бодро завилявший хвоо
стом при упоминании своего имени. Но его готовность к
сотрудничеству особистов ни в чем не убедила. Они полагали,
что кличкой корабельного пса завуалировали настоящего
агента для большей достоверности его легенды.
Собеседование кончилось тем, что двух подозреваемых во
враждебных намерениях списали с судна и отправили домой
своим ходом, взяв подписку о невыезде из Мариуполя. На
автостанцию Кустистый и Корнюшин шли порознь. В ожии
дании автобуса каждый из них несколько раз заглядывал в
дорожное кафе, принимая по сто граммов для успокоения
нервов. В очередной раз они столкнулись у двери, поглядели
друг другу в глаза и, вздохнув, уселись за общий столик.
— Я тебя не виню, — промолвил Фома Гордеевич, заедая
стопку резинистой котлетой. — Но как они не понимают, что 368
была просто хохма и такую глупую телеграмму ни один
настоящий шпион в открытую не отобьет?
— Им положено бдеть, вот они и бдят, — сказал Гена. —
Работа такая. Надо было подписаться не «альфред», как вы
меня ошибочно нарекли тогда, а поонастоящему — «альфонс».
Тогда бы они еще сильнее задумались…
— Вот теперь мы будем думать, когда визы закроют, —
печально произнес Фома Гордеевич.
— Мне кажется, — подытoжил Корнюшин, — если этот
факт дойдет до Рыжика, он вновь ударится в запой. Пропадет
без нас пес…