Солнечным февральским днем пожилой мужчина, укрыы
ваясь от ветра воротником светлой дубленки, тяжело взбиралл
ся по лестнице, ведущей к Кирилловской церкви на Куреневв
ке. Через каждые 556 ступеней останавливался, тяжело дыы
шал, жадно хватая открытым ртом морозный воздух и, щурясь
сквозь запотевшие очки, пытался разглядеть открывающуюся
перед ним панораму города.
Звали его Василием Андреевичем Двинициным. Он был
уже пенсионного возраста. Недавно перенес операцию на
сердце, но продолжал работать собственным корреспонденн
том одной из киевских газет. Вот уже несколько лет, приезжая
в Мать городов русских, он обязательно приходил сюда,
взбирался на холм к Кирилловской церкви и подолгу стоял
молча на коленях у иконы Божьей матери, написанной когдаа
то Михаилом Врубелем.
Киев лежал, засыпанный пышными сугробами розоватого
от солнечных лучей снега. На холмах сверкали золотом купола
храмов и колоколен. Среди старых, кажущихся приземистыы
ми с холма зданий, как неровные розоватые зубы в искусстт
венной челюсти, хаотично торчали дома новостроек. Зримые
символы нашего прагматичного времени.
«Какая неумная эклектика», – поморщился Василий.
Добравшись до очередной площадки, он остановился,
протер носовым платком запотевшие очки и вспомнил, как
пришел сюда первый раз. Это было лет десять тому назад.
Над землей полыхал тогда летним зноем август. Но, нее
смотря на жару, он вбежал к храму, как бегут в надежное
укрытие от грозящей его жизни опасности. Раньше ему не
доводилось бывать в Кирилловской церкви, но он давно
мечтал побывать здесь, посмотреть работы, сотворенные
Михаилом Врубелем. Ему о них еще в детстве рассказывала
мать.
Она наказывала, чтобы он, оказавшись в Киеве, обязаа
тельно пришел поклониться этой иконе. Мать побывала в 379
Кирилловской церкви в молодости и на всю жизнь сохранила
впечатление от этой необычной работы живописца.
Тогда он тоже находился в командировке здесь, в столице
Украины. С утра сидел в редакции газеты, собкором которой
работал по Донбассу и вычитывал очерк, посвященный защии
те несправедливо осужденного на 12 лет тюрьмы молодого
лейтенанта милиции. В материале Василий подробно разбии
рал прокурорскую версию обвинения героя его очерка и
камня на камне не оставлял от подлой казуистики, сотворенн
ной продажными служителями Фемиды.
Едва Василий успел дочитать материал до половины, как
зазвонил стоящий перед ним телефон. Он машинально снял
трубку и, не успев сказать: «Алло», — услыхал взволнованный
голос своей жены:
– Мне Василия Рюмина, пожалуйста!
– Таня, это я!
– Пришла телеграмма от твоей сестры – умерла мать!
Он услышал горестный всхлип жены, и трубка просигнаа
лила короткими гудками отбоя.
Бросив недочитанный очерк на стол заместителю редактоо
ра Олечке Кошкиной и сообщив ей о своем горе, он кинулся
в аэропорт, но стояла пора отпусков и билетов не было на
десяток дней вперед. Та же картина повторилась и на железз
нодорожном вокзале.
Неприступные дежурные на все его мольбы и просьбы о
билете отвечали: «Покажите телеграмму, заверенную врачом».
Телеграммы не было. Он дозвонился до жены, но и на
телеграмме сестры не оказалось визы врача. Тогда и вспомнил
он наказ матери: сходить в Кирилловскую церковь.
Взлетев на холм, с какоййто робостью вошел он в каменн
ную прохладу храма. Народу внутри было мало. Трепетные
кисточки электрических лампочек разгоняли полумрак.
И первое, что он увидел – это глаза Богородицы. В них
вскипала вселенская тоска. Только потом Василий рассмотрел
чуть склоненную набок голову Божьей матери и маленького
Иисуса. Сын Божий благословлял идущих к нему людей. В
позе Богородицы непостижимым образом сочетались такие
понятия, как решимость отдать своего сына ради спасения
человечества на смертные муки и огромное горе матери.
Несмотря на бесконечное, как космос, его горе, от этого
взгляда Богородицы словно чуточку отступило, на душе нее 380
много полегчало. Загипнотизированный взглядом, он медленн
но шел к иконе и странное умиротворение постепенно охваа
тывало его существо. Подойдя, он опустился перед ней на
колени и понял, постиг, что Богородица Врубеля знает о том,
какая мученическая смерть ждет ее Сына. Но она знает и то,
что только через Его распятие будет спасен род человеческий.
Василию в тот миг показалось, что Богородица разделяет с
ним и его горе. Понял он и то, какое неземное страдание
довелось ей пережить. И на сколько ее потеря, ее горе
страшнее всех несчастий их, обычных людей.
Выйдя из храма, Василий безучастно опустился на дерее
вянную скамью возле его стены. Сквозь тонкую ткань летних
брюк почувствовал тепло нагретых солнцем деревянных реек.
Развернувшись лицом на североовосток, туда, где за степями,
за лесами, за озерами и реками находилось Поморье, – его
далекая родина, – Василий погрузился в воспоминания. Он
вдруг осознал, что с этого дня выходит уже на финишную
прямую. Со смертью матери он перестает быть чьиммто сыном
и в чеммто ребенком. Теперь Василий только глава семьи,
только муж и отец!
Вспомнил он и последнюю встречу с матерью. Это проо
изошло весной того же года. Василий был в командировке в
Москве. Он любил первопрестольную. Ему часто доводилось
бывать в ней, в детстве и в юности. Тетя его матери, происс
ходившая из старых русских интеллигентов, Вера Павловна
Грузинская по мужу, а в девичестве Рюмина, приглашала
Василия пожить у нее во время школьных каникул.
Он называл ее бабушкой. Отец Василия отбывал в ту пору
тюремный срок на Колыме как враг народа. Матери прихоо
дилось туго с тремя детьми. А Вера Павловна любила маленьь
кого Васю и охотно забирала его на лето: подкормить, повоо
дить по театрам и музеям, да и просто скрасить ее одиночее
ство. В тот год осталась она вдовой.
Он помнил, как Вера Павловна водила его по театрам и
музеям, как перед каждым таким походом рассказывала, что
они сегодня увидят, как настойчиво заставляла его учиться.
Вера Павловна, как юная девочка заветному подарку, о коо
тором страстно и долго мечтала, радовалась его университетт
скому диплому.
Уже давно покоилась Вера Павловна рядом со своим мужем
Алексеем Петровичем на СреднееКалитниковском кладбище 381
Москвы. Василий, приезжая в столицу, всегда приходил на
могилу дорогих ему людей, возлагал на плиты надгробий
цветы и мысленно давал бабушке отчет о своем житьеебытье.
Как всегда по утрам, он звонил из московской редакции
в Донецк жене. На третий день командировки Татьяна сообб
щила, что пришло письмо от матери, в котором она пишет,
что находится в больнице и просит его приехать.
Василий сразу же отправился на Ярославский вокзал, сел
в поезд «Северное сияние» и на следующее утро был в Вельь
ске. Не заходя к сестре, он на такси поехал в больницу. Мать
лежала в кардиологии.
Быстро нашел лечебный корпус. Это было новое деревянн
ное двухэтажное строение. Внутри крепко пахло лекарствами
и пихтовой стружкой. Мать лежала в четырехместной палате.
За то время, что он не видел ее, она словно уменьшилась в
росте и заметно усохла, похудела. Ее седые, как выбеленный
лен, волосы были собраны в тугой узел на затылке. На
бескровном лице радостью засветились синие, не выцветшие
от прожитых лет, глаза.
Мать тяжело поднялась, увидав его. Темноосиний вельвее
товый халат, в который она была одета, висел на ней, как на
девочкееподростке.
– Не чаяла, что ты так скоро обернешьсяято, – по северноо
му «окая», говорила мать, целуя Василия.
– Я был в Москве, – пояснил он, осторожно обнимая мать
загруженными сумками руками. – Потомууто так быстро и
приехал!
Василий прошел к столу, поставил на него разноцветные
сумки, набитые ранними овощами, апельсинами, бананами,
купленными им перед самым отъездом из Москвы и, обраа
щаясь к женщинам в палате, сказал:
– Угощайтесь, пожалуйста! Витамины тут. Они вам будут
полезны.
Они медленно пошли с матерью на берег Ваги, сели на
скамейку, стоящую под тенистой старою елью. Василий поо
целовал ей руки и еще раз сказал: «Здравствуй, мама!»
– Здравствуй, сынок, здравствуй! Извини, что вот я так
срочно оторвала тебя от дела. Но очень повидать хотела и
поговорить с тобой. Может, последний раз свидимсяято.
– Ну что ты, мама! – горячо возразил он.
– Я не боюсь того, что будет! Пришло время уходить и 382
моему поколению. Чувствую, что мне пора уже собираться к
отцу. Ждет он наверное, не дождется. Мы ведь при жизнии
то много лет врозь прожили и очень скучали друг по другу.
Так, видимо, было нам на роду написано. То – война, то –
тюрьма, то в голодные годы на заработки уезжал: в Арханн
гельск на лесопилки, в Ярославль на стройки. Семью надо
было кормить. Только вы со мной и оставались. Да и тебяя
то тетя Вера забирала, чтобы подкормить, да поучить. Любила
она тебя!
– И я любил ее, мама. Даже диплом об окончании унии
верситета ей первой привез показать, а уж потом и к вам с
ним явился.
– Ну да ладно! Рассказывай, как Татьяна, как внучек
Алешенька поживают?
– Мама, о нас ты не беспокойся, мы живем дружно. За
двадцать три года мы с Татьяной худого слова друг другу ни
разу не сказали. И в этом не моя заслуга.
– Да и ты у меня тоже не скандалист. Умеешь терпеть и
быть упорным. Умеешь семью беречь. Я благодарна тебе за
это. Я знала, что у тебя в семье все хорошо будет еще в то
время, когда ты школьником был. Помнишь, как в пятый,
шестой и седьмой класс вы с ребятишками аж за десять верст
в школу ходили. Бывало, ни свет ни заря поднимала тебя
зимами, снаряжала, а сама едва слезы сдерживала. Вы и в
пургу, и в мороз становились на лыжи и бежали на учебу.
– Мама, я же в пургу у тети Таисии оставался ночевать,
а она рядом со школой жила, – напомнил Василий.
– Ты оставался ночевать у Таисии, когда в школе тебя
непогода заставала. А после выходных бежал на занятия в
любую непогодь. Я не отпускала, а ты все равно убегал. Но
я не об этом сейчас вспомнила и заговорила.
Однажды ко Дню Советской Армии вам в школьном буу
фете продали по килограмму конфеттподушечек. В 1951 году
это было. Я на всю жизнь запомнила. Ты, как все дети,
сладкое очень любил. В те годы и обычный сахар был больь
шой редкостью. А в доме у нас все почаевничать, да посидеть
за самоваром любили.
Ты пришел домой замерзший, голодный, но ни одной
конфетки в дороге не съел, вытерпел, победил соблазн –
выдюжил. Я тогда аж расплакалась и сама не поняла от чего.
То ли от нашей беспросветной бедности, то ли от того, что 383
ты у меня молодец: крепким парнем растешь. Ведь у наших
соседей Колька Максимов, помнишь его, все конфеты тогда
съел, пока до дому дошел. Мать его, Настя, сильно ругала. На
всю деревню слышно было.
– Мама, а, кстати, что с ним сейчас? Где он – Колькаато?
– На механика выучился, в леспромхозе работал, да спилл
ся, семью потерял. Все на пропой из дома тащить начал.
Теперь гдеето шляется по свету, как неприкаянный. Много
за последние годы здесь мужиковвто спилось. Стержня в душе
нет. В Бога не верят. Власть не любят. Хотя ее и любитььто
не за что. Пути для себя не видят. Жалко их. Да что подее
лаешь?
– А я другой случай из тех лет запомнил, мама. Это было
гдеето в августе, в 1947 году, кажется. Мы с ребятишками
пошли на речку искупаться, да рыбу половить. Ничего не
поймали, конечно. Снастей хороших не было. А на обратном
пути забрались на колхозное поле: горох там поспевал. Мы
нарвали стручков.
Я целую пилотку набрал! Голодали мы тогда. Помню, как
у наших соседей дочка лет семи была, Тамарой, кажется,
звали. Она вначале вся распухла от голода, а потом умерла.
– Много народууто в те голодные года померло, – горестно
сказала мать и истово перекрестилась. – Царство им небесное!
– Несу тогда я домой горох и думаю, что ты меня похваа
лишь. А ты принялась ругать и каккто очень уж горько
заплакала. Говорила мне: «Как ты посмел так сделать? Ведь
гороххто это не наш. Это же воровство! Ведь не только мы
голодаем. Почитай все люди бедствуют».
С той поры, мама, я копейки чужой взять ни разу себе
не позволил. Соблазны, конечно, были! Но каждый раз тот
горестный плач твой меня останавливал. И уважение чужим
людям, и честность мне нужна не для демонстрации комууто,
как теперь это часто делается, а для себя и для тебя, мама!
Мама, я все хотел спросить тебя. Почему ты тогда со
школы ушла? Ведь учительницей было бы легче работать. Там
хоть какуююто зарплату, но платили?
– Не я ушла, сынок. Меня уволили! Считали, что жена
врага народа не имеет права учить детей. Я ведь преподавала
литературу. А это близко к идеологии. Вот и пришлось идти
работать телятницей.
Проговорили они тогда часа три. Потом пришла медсестра 384
и позвала мать на укол. Он крепко обнял ее, приподнял,
поцеловал и, отвернувшись, принялся вытирать платком заа
кипающие в глазах слезы.
– Что с тобой, сынок? – забеспокоилась она.
«Я вчера поднял на руки мать и заплакал: так легко было
тело ее», – ответил он, вытирая слезы.
– Это чтоото из любимой тобой японской поэзии? –
спросила она сына. – Ты подарил мне сборничек и я часто
заглядываю в него. Книжка эта здесь в палате, со мной.
Хорошие стихи. Нам и в школе, и в педучилище, да и потом
в институте о них даже не говорили. Ты же знаешь, училасьь
то я заочно…
– Они самые, мама, мои любимые японские стихи, –
ответил Василий и, понурив голову, не оглядываясь, зашагал
прочь.
Но едва успел пройти шагов десять, как его окликнула
мать.
– Вася, посмотри на небо! – сказала она.
Он поднял голову – вдали над городом сияли две радуги.
Одна большая, яркая, как подсвеченный витраж, охватила
полнеба, другая была чуть поменьше и побледнее. Они сияли
над серыми тесовыми и шиферными крышами Вельска, над
темной каймой далекого леса, над тихой, раздольной рекой
его детства – Вагой.
Мать глядела ему вслед, улыбалась сквозь слезы и говории
ла: «Старики наши всегда считали радугу хорошей приметой,
а тут аж две! Все будет хорошо у тебя, сын. Благословляю тебя
и Танечку, и Алешеньку. Храни вас Господь!»
Он тогда успел на часок заскочить к сестре, спросил, есть
ли у них обменные пункты валют. И узнав, что уже появии
лись, оставил ей 300 долларов на лечение матери. Это было
почти все, что он взял с собой в командировку из дома.
Сестра вначале никак не хотела брать валюту.
– Зачем так много? – протестовала она. – Мы же не
бедствуем. Все работаем…
Но он настоял. На следующий день был в Москве. Получил
в газете гонорар за несколько опубликованных статей в стоо
личных изданиях и поехал в Донецк. Еще в дороге почувствоо
вал, что вряд ли доведется ему еще раз увидеться с матерью.
С этим тяжелым чувством надвигающейся утраты Василий 385
жил все лето. И случилось то, что неизбежно должно было
случиться…
Все последующие годы, приезжая в Киев, он стремился
попасть сюда, в Кирилловскую церковь. Теперь, после опее
рации на сердце, путь по лестнице превращался для него в
тяжелое восхождение. Но в любую погоду одолевал он подъем
и не жалел об этом.
Отдышавшись на паперти, Василий открыл тяжелые двери
церкви и вошел внутрь храма. Здесь было значительно теплее.
Огоньки лампочек высвечивали лики святых и иконы
словно оживали. В их мигающем свете, казалось, шевелятся
губы на ликах, словно молились они за нас, грешников.
Оживали их глаза и они, хотя и сурово, но понимающе
смотрели на прихожан. Только глаза Богородицы, переполл
ненные неземным страданием и любовью, сочувственно встрее
чали всех пришедших в храм людей, разделяли их беды и
горести.
Василий привычно направился к иконе. Подходя, обратил
внимание на стоящую на коленях женщину в дорогой шубе
из голубых песцов. Голову прихожанки облегал белый оренн
бургский пуховый платок. На безымянном пальце левой руки
синеефиолетовым лучиком сверкнул золотой перстень с крупп
ным аквамарином. Перстень был надет поверх тонкой перр
чатки из светлой замши.
Василий встал рядом на колени и, скосив глаза, увидал
чистый профиль богомолки, гладкую смуглую кожу ее щек,
темноокарие глаза, с молитвенным экстазом устремленные на
икону. До его слуха донесся страстный шепот: «Богородице
Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою; благоо
словенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко
Спаса родила еси душ наших. Аминь»
После молитвы последовал то ли вздох, то ли всхлип и
снова мольба: «Богородица, помоги мне, грешной! Защити
моего сына, там, в далеком Ираке. Сделай так, чтобы никто
не убил его! Ты же, как и я, – Мать! Помоги мне, Богороо
дица!»
– Мать, проси Божью Матерь о том, чтобы твой сын там
никого не убил! – услыхал Василий твердый мужской барион,
доносившийся иззза молящейся женщины. Чуть наклонивв
шись вперед, он увидал смутно знакомое ему лицо мужчины.
Тугой, багровый, как разлохмаченный шпагат, шрам, идущий
13.3112 386
ото лба через висок до ушной раковины, придавал ему суроо
вую мужественность средневекового воина.
Женщина замолчала, словно смутилась оттого, что чужой
человек подслушал ее тайные молитвы, узнал ее мысли. Она
каккто суетливо перекрестилась и, встав с колен, торопливо
пошла к выходу. Мужчина со шрамом вдруг улыбнулся ему,
как старому знакомому, и спросил:
– Вася, не узнаешь? Чечня! Расстрелянный мной из пулее
мета внедорожник с тремя пассажирами…
– Михаил, Миша! – удивленно и обрадовано прошептал
Василий, чтобы не нарушать сосредоточенную тишину в храме.
– Он самый! Рад, что тебя здесь встретил. Ты чем сейчас
занят?
– Да ничем! Домой, в Донецк сегодня отчаливаю. До
отхода моего поезда еще часа четыре.
– Пойдем, посидим гдеенибудь, пообедаем, поговорим, –
предложил Михаил. – Я на машине! – добавил он.
– Тогда, может, на вокзал махнем?
– Можно и на вокзал, – согласился Михаил.
Через полчаса они сидели в привокзальном ресторане.
Вспомнили тот день, когда Василий упросил командира взвоо
да мотопехоты старшего лейтенанта Михаила Панина взять
его в патрульный рейд по дорогам мятежной республики. Шла
вторая чеченская война. Из станицы Шали они направились
на бронетранспортере в Ведено. Проехав километров пятьдее
сят, свернули на грунтовую дорогу, обсаженную стройными
шеренгами тополей, и остановились на обочине под их прии
крытием.
Михаил рассказал, как на этом участке совсем недавно из
проезжающей машины бандиты расстреляли из гранатомета
патрульный «бобик». Трое парней из их подразделения погибб
ли сразу, а у четвертого, раненого, «духи» отрезали половые
органы и забили их ему в рот и бросили на обочине истекать
кровью.
Вскоре им по рации с соседнего поста сообщили, что со
стороны Ведено к ним едет серебристый джип, который не
реагирует на команды патрулей.
Михаил выдвинул бронетранспортер так, чтобы он был
виден с дороги и приказал одному из солдат выйти на асфальт
и остановить джип. Вскоре они увидали вынырнувший иззза
поворота серебристый автомобиль. Стоящий на обочине солл 387
дат поднял руку, жестом показывая водителю, куда встать.
Автомобиль притормозил, но, подъезжая к бойцу, вдруг резко
увеличил скорость и вильнул в его сторону, явно пытаясь
зацепить солдата бампером.
Патрульный оказался настоящим профессионалом. Он
мгновенно отпрыгнул назад и сорвал с плеча автомат.
– Отставить! – Скомандовал ему Михаил и, передвинув
турель пулемета вправо, дал короткую, но точную очередь по
колесам джипа.
Водитель внедоржника к тому времени резко даванул на
газ, стремясь побыстрее уйти из зоны обстрела. Подбитый
джип, как живое существо, с лету нырнул в придорожную
канаву, вылетев из нее, сделал смертельный кульбит и юзом
прополз на боку, теряя по ходу детали, до стоящего на
обочине тополя.
Когда они подбежали к нему, это была бесформенная груда
искореженного металла. Двое из пассажиров мертвы. Третий,
сидевший сзади за водителем, сумел вцепиться в сидение,
пригнуться и отделался поломанной ключицей и множеством
ушибов.
Михаил срочно вызвал «скорую» и сообщил в штаб об этом
случае. Погибшими оказались мальчишки из Ведено. Они
решили покататься и угнали чеййто джип, потому и не реаа
гировали на сигналы патрулей. Это были чеченцы, родители
которых явно культивировали у своих юных чад патологичесс
кую нелюбовь к России и к «федералам». Так в Чечне назыы
вают солдат русской армии.
Оппозиционная пресса подняла вой. Во всем, как водится,
обвинили Михаила, окрестили его профессиональным убийй
цей невинных детей. Журналисты раскопали, что Михаил был
потомственным военным, что его отец, дед и прадед были
офицерами вначале русской, потом советской армии. Даже
его происхождение поставили в вину, назвав фамилию Пании
ных династией убийц.
Василий выступил в прессе со статьями в защиту старшего
лейтенанта Михаила Панина. За это и ему тут же навесили
ярлык продажного и прикормленного генералами писаки.
Но, узнав, что он не является даже гражданином России,
приумолкли. Суд над Михаилом учел свидетельство Васии
лия, а судья во время процесса ссылался на его статьи и
очерки. 388
Михаил воевал еще год. В одном из боев его тяжело
ранило: осколок мины глубоко пробороздил ему кости черепа
ото лба до уха. Взрыв к тому же тяжело контузил офицера.
Военная карьера на этом закончилась.
– Хотя умом я понимаю, что в той ситуации не мог
поступить иначе, – говорил он Василию, грея в ладонях бокал
с коньяком, – но никак не могу забыть тех погибших пацанов.
Дурачье. Им бы жить да жить, а они по военным дорогам
покататься захотели. Ночью снятся их плачущие матери.
– Я понимаю тебя. Вижу как ты изводишь себя гибелью
тех пацанов. Но и на родителях тех ребят тоже лежит вина
за их гибель. Ты – боевой офицер и не имел права поступить
иначе. А если бы они не воспитывали их как абреков, для
которых угнать табун лошадей у соседей, или автомашину со
стоянки является не воровством, а геройством. Хотя у нее под
капотом тоже целый табун дремлет. Если бы воспитывали их
в духе уважения к чужим людям и существующим законам,
то такой трагедии никогда бы не произошло. Так что уймись
и не казни себя. Тебе еще жить надо. Кстати, как ты в Киевее
то оказался? – вопросом закончил свой страстный монолог
Василий.
– Да женился я после демобилизации на киевлянке. Раа
ботаю в украинском филиале российской научноопроизводд
ственной фирмы компьютерщиком. Часто хожу в Кирилловв
скую церковь к Врублевской Богородице. Ты знаешь, я стал
после тех событий верующим. А молитва помогает каккто
успокоиться. Надеюсь, что еще успею отм