-Костя Клочков —– мальчик часового магазина Крючковых. Вот вышел Костя заводить часы на Соборной колокольне,— всякую неделю вечером Костя заводит часы на Соборной колокольне, а всякий вечер проверяет.
— Костя, почему у тебя нос……….. кривой? — донесло будто
ветром и ударило Костю в ухо.
Костя закусил от злости длинную жалкую губу, задергался: у него и вправду нос кривой.
И как ни сжимается Костя, как ни прячется, всякому в глаза лезет,— башлык не помогает, ветер срывает башлык. А прохожие не упускают случая подразнить и посмеяться над уродом.
Такие уж прохожие. Такой уж Костя.
Костя пробирался через людные толкучие улицы к Собору, на Соборную колокольню часы заводить.
В кармане у него гремели часовые ключи» Этими страшными ключами он мог бы проломить самый упорный череп любому из задиравших его прохожих, но проклятая печать — торчащий на сторону нос не давал ему покоя. Словно рана, разрасталась проклятая печать и уж не на лице его, а где-то в сердце, и, как тяжесть, тяжелела она со дня на день, становилась обуз неё’, пригибала ему хребет.
И опускались руки.
Не раз дома перед зеркалом зажимал Костя пальцами свой кривой нос. Он хотел, чтобы у него был правильный нос, как на картине] И сжимал его до тех пор, пока не казалось ему, что нос выпрямлялся.
Но это только так казалось ему, все было по-старому, по-прежнему, хуже — Костю ловили перед зеркалом, подымали на смех, и нередко, впадая в ярость, он бросался и кусал своих обидчиков, а за это попадало.
И опускались руки.
«А если завтра, утром завтра, когда я раскрою глаза
54
и подойду к зеркалу, и вдруг я буду не такой. Тогда скажут все: Костя! — Костя, замечтавшись, прищелкнул языком от удовольствия.— Костя, скажут, у тебя нос…»
— Костя, почему у тебя нос кривой? — донесло будто
ветром и снова ударило ему в ухо.
— Врешь! Ты врешь! — крикнул на всю улицу Костя.
Но где ему оборониться от назойливого приставания,
где ему перекричать всю эту проклятую долбню, преследующую его даже в свисте ветра!
Сперло дыхание, мороз пробежал по коже.
Вспомнил Костя обиды, насмешки и всякие прозвища, какие только пришлось ему слышать за всю свою маленькую уродливую жизнь, и какие сам на себя, растравляя себя, выдумывал. Они падали ему на голову и, казалось, щипали за башлык, ползли за ворот под рубашку и там кусали грудь. И, прокусив грудь, слились в гадкую пиявку И принялась эта гадкая пиявка сосать Косте сердце.
Ну раскроет он завтра глаза, подойдет к зеркалу, ну и что же? Какие у него глаза? Один — косой, другой — выпученный. Косой и выпученный. И не глаза у него, а бельма. И никто никогда не приставит ему ни нового носа, ни новых глаз, никогда! Как родился, так и помрет, он — дурак и ворона. А если и не дурак и не ворона, ну идиот,— разница небольшая.
Окатывало жаром засунутые глубоко в карманы руки, саднило морозом пальцы.
Пристанет к человеку такая гадина, такая пиявка, берегись! — не даст уже пощады, измучает, иссосет все сердце.
Костя вдруг заплакал, и сквозь слезы увидел себя дурак дураком, ведь так все его и звали дураком, вороною, идиотом: он ходил не так, как другие, а как-то боком, он смеялся не так, как другие, а как-то срыву, он все не так делал, не по-людски.
Но как надо? Кто его научит?
А почему бы ему руки на себя не наложить? Или он не может на такое решиться? А если не может, то он, кроме того, что дурак, ворона и идиот, он еще и дрянцо порядочное. Нюнит, клянчит. Ну зачем он живет? День-деньской торчит в магазине, вечерами на колокольне заводит часы. Для чего ему часы заводить? Чтобы шли они, не останавливались? Чтобы шли они ровно и скучно от часа до часа? А его щиплют и будут щипать. У него нос кривой! Но дело не в часах и не в носе. Вообще-то зачем жить?
Костя пристыл к месту. Вздрагивающие в слезах губы
55
его перебирали детскую песню,— эту песню пела Христина, жена его брата Сергея над своей Иринушкой. И казалось ему, напевая песню, он говорит с кем-то, кто еще светит ему в его темную косолапую жизнь. Казалось ему, он отдает в этой чуть слышной песне всю свою горечь: и то, что бьется в нем и никто не услышит, и то, что болеет в нем и никто не заглянет, и то, что горюет в нем и никогда не откроется, и то, что умирает в нем и помрет. А он хочет жить. И как бы он зажил, если бы возможно было, проснувшись утром, увидеть себя в зеркале другим — с другим носом, с носом, как на картине!
Не двигался Костя, вытянулся весь, горел, как свеча.
Ком снега пролетел мимо Кости, но Костя не заметил, и другой ком шарахнул его, будто крепким крылом, но и его Костя не заметил, и третий ком птицей клюнул Костю в темя, и ткнулся Костя носом в обветренный холодный тротуар, и все вдруг загасло.
Костя лежал ничком, не смея шевельнуться, маленький и всем чужой. На себе он чувствовал камень, и перед глазами его стыл камень. Будто вымерло все и не осталось ни одной жизни кругом на белом свете. Нет, все было живо, но сам он умер. Костя умер!
И, представив себе внезапно наступившую смерть, Костя ужаснулся: ведь он хотел жить, и как еще зажил бы, если бы возможно было, проснувшись утром, увидеть себя в зеркале другим — с другим носом, с носом, как на картине!
А удар за ударом тяжелыми гирями бухал по спине, колотил в загорбок: какие-то мальчишки, подкараулив урода, напустились на него, закидывая его веселыми снежками.
И, взвизгнув от боли, Костя живо вскочил на ноги и пустился.
И бежал, как собака с перешибленной ногой, визжал, как собака.
— Куда ты на людей прешь! — огрызались прохожие.
— Ишь тебя окаянный носит!
— Сторонись, грызило-черт! — кричали кучера. Поздний вечер, темнея, кутал в саван землю и уж темный
плыл над городом, сливал и смешивал дома и фабричные трубы, зажег лунное полымя и поднимал луну.
Костя прикладывал к носу слипающиеся, такие огромные, словно не свои, отдавленные пальцы: из носа кровь шла, мазала губы и сгущалась в горле.
— Эй ты, собачья кровь, я тебя! — развернулся
56
вдруг Костя и из всей мочи хряснул кулаком о фонарный железный столб.
И ясно почувствовал, что он, Костя. Клочков, кривоносый Костя — сам по себе, а все вокруг — другое, и он может перевернуть это другое — весь мир. Он может перевернуть весь мир и знает, как это сделать.
Твердо шагал Костя, больше не чувствуя ни боли, ни пинков, ни затрещин, гордо на показ выставлял Костя кривоносое лицо и поводил кривым своим носом.
Только сердце, как кусочек льда, бултыхалось в горячей груди. А в кармане гремели часовые ключи.
Костя схватился за ключи и, уверяясь в себе, в своем решении, готовый двигать горами, сам превращался в ключ, и ключом уж плелся уверенно в каком-то пьяном полусне.
Проходил Костя улицу за улицей, переулок за переулком, залезал в сугробы, катился по льду уверенно в каком-то пьяном полусне.
Уж мелькала навстречу и с каждым шагом подвигалась, росла и белела каменная Соборная колокольня с золотою главой под звезды..