Вес вокруг распадалось. Тени, вырастая в великанов, шли по земле и запрудили всякий свет. Ветви дерева плясали от поднявшегося ночного ветра и похожи были на руки скелетов. А выглянувшие звезды закишели на ясном небе, будто собирались сорваться и улететь прочь, не смотреть на измученную пленницу, бродячую в пространствах странницу-землю.
И пронеслось перед Нелидовым его человеческое странствование.
Да, он когда-то не таким был.
Детство ему выпало хорошее, счастливое. А за детством наступила пора всяких надежд. Он верил со всею горячностью своего счастливого сердца в какую-то новую жизнь, которую можно создать на земле, он верил, что ‘ можно низвести небо на землю и вернуть людям какой-то потерянный рай. И построил себе несокрушимый храм человеческого спасения и стал обладателем бесценных сокровищ— всяких средств человеческого спасения.
Но скоро несокрушимый его храм рухнул как карточный домик. А от сокровищ остался один прах. Кто-то его обманул. Он кого-то обманул. А потом и сам перед собою слукавил. Так и кончилась счастливая пора.
И почувствовал он какой-то ужас перед человеком,
78
перед самим собой, и вырастал этот ужре, заволакивал, заслонял всякий просвет.
Он опозорил, оклеветал все незапятнанное, все правдивое, отверг доверчивый взор, как лукавство, и подслушал он в боли притворство, и уж видел всюду одну гадость, одни помои, одни ямы жизни.
И только верил еще в свое сердце: оно ему казалось непомерным — его сильное сердце. И тоже неправда: его сердце оказалось бессильным.
В университете, кроме Сергея Клочкова, был у него еще приятель Федоров,— противоположность Клочкову. И дороги их были совсем другие: Сергей женился и взял от отца торговлю, Федоров, странный был человек Федоров, бесстрашный, играл со смертью.
И вот, когда Федорова приговорили к смертной казни, Нелидов испытал силу своего сердца — ничего не мог сделать Нелидов для своего друга. Он словом своего сердца бессилен был повернуть смерть, остановить ее руку, и все его слова трепетали на его губах, как блеклый лист на осенней ветке. И Федорова казнили. Что ему было тогда делать? Идти и отмстить? Но этого ведь мало. Какая наивность: смерть за смерть! Разве смерть врага, убившего друга, поправит что-нибудь, сотрет смерть друга? Какая простота! И разве месть вернет отнятую жизнь. Разве местью заполнится сердце, его сердце? Уж лучше самому умереть, никому не отмщая: ни Петру, ни Ивану, ни Сидору, которые наплюют и на твою вольную смерть. Да, надо отказаться от такой жизни, уйти прочь без оглядки. И он уж готов был умереть. И почему-то не умер с своим бессильным, ничего не стоящим сердцем.
Не мог умереть. Хотелось ему еще пожить. Ведь,/он один из тысячи похожих и отличающихся лишь по фамилиям, 1 он бывший чиновник, актер и учитель, он просто некий господин Нелидов, один из бывших, настоящих и будущих, ^ ! захряснул в водовороте всяких мелочей и грызни, лишь бы жить и постоянно лезть в свалку и постоянно отскакивать ошарашенным и других ошарашивать. 5Где- ему вольно умереть, где ему отказаться от жизни! ‘Он и сам это ясно .сознавал, всю правду сознавал о себе и презирал себя^
Уйти бы ему тогда на край света, спрятаться бы куда-нибудь, лишь бы его никто не видел, лишь бы не видеть никого.
И пошли дни своею чередою, неверные дни. Казалось ему, все двери были настежь отворены,— иди куда
знаешь! — да за дверьми-то, казалось ему, ничего Не было — пустота.
А жить надо. Надо было ему во что бы то ни стало суметь прожить. А ведь чтобы суметь прожить, надо построить себе храм и поверить в его несокрушимость и уж ничего другого и не замечать и не чувствовать.
И вспомнив то время, свои неверные дни, Нелидов вспомнил одну картинку из жизни, от которой он долгое время не мог отделаться.
Это было по случаю каких-то благоприятных вестей с войны. Улицы запрудила тысячная толпа, и под звуки гимна победоносно двигалось шествие. Пересекавший дорогу трамвай затормозил. И вот из-под колес выползла искалеченная собачонка. Визжа, с высунутым кровавым языком, болтающимся на раздробленной челюсти, и размахивая, как хвостом, переломленною ногою, пустилась собачонка навстречу победоносному шествию. И визг ее словно плевал в одичавшие от успеха торжествующие лица и пронзал крики, музыку и восклицания. Но этого мало. Когда кончились празднества и народ разошелся, а собачонка где-то под забором подохла, визг ее не прекращался. Собачий визг сверлил стены, проникал в комнаты, прогрызал ткани, влетал в ухо и где-то внутри безжалостно ковырял и, ковыряя своим острым отравленным жалом, пробирался в мозг, спускался по горящим жилам в сердце и там разъедал все живое.
И уж не верилось ни в какие победы, и не надо было никаких благоприятных вестей с войны, и было все равно: победит ли Россия или разгромят родину враги. Не было ни врагов, ни России, а был один изводящий визг- за что-то раздавленной трамваем и подохшей под забором собачонки.
Вспомнив картинку из жизни — несчастную раздавленную собачонку, вспомнил Нелидов и свой странный сон в ту страшную ночь, проникнутую собачьим визгом. Снилось ему, будто очутился он в галерее собора. Все люди внизу казались одинаковыми, однолицыми, как какие-нибудь китайцы. Он стоял на галерее собора и, перегибаясь через перила, не мог оторваться и смотрел вниз на высокий катафалк с высоким гробом, покрытым пурпурною парчою. Заупокойная всенощная давно отошла, но народ не расходился, все ждали чего-то, устремляясь к страшному гробу, покрытому пурпурною парчою. Тихо было в соборе, не было слышно ни вздоха, ни трения, только красные огни паникадил горели странно, будто с болью, и от боли
80
чуть потрескивали. И вдруг ударил колокол, ударил колокол, как на Пасху, и понеслись громкие воскресные звоны. И как один человек грохнулась толпа на колени, согнулась к земле, и по замеревшим телам зыбью пронесся тонкий визг ни за что искалеченной собачонки, со дна сердца, веками скрываемый, потянулся собачий визг. И зашевелилась пурпурная парча на страшном гробе и медленно стала приподниматься. А он перегибался весь через перила, не мог оторваться и смотрел вниз на этот страшный гроб. Медленно поднималась парча. И в миг тихим светом осенился собор, и обезьянья морда, выглянув из-под парчи, оскалила зубы и, позевывая, протянула лапы страждущему человечеству. А перила, не выдержав тяжести, рухнули, и с высоты он полетел вниз головой…
И вспомнилась другая, не собачья ночь, хуже собачьей, синяя ночь.
Нелидов вскочил, зашагал по комнате, а его испуганное сердце, словно обороняясь, застучало часто.
Синяя ночь… Она выпила всю его кровь, она измотала всю его душу, она источила все его сердце. Синяя в своем звездном венке, она не ответила ему, она только мучила его.
У Нелидова была невеста. Он создал себе в любви несокрушимый храм, но чья-то рука разрушила его храм до основания: умерла его невеста.
И было тогдгГтак — такой”сон”он увидел тогда, в синюю ночь,— будто не один он, а их много таких же, у которых чья-то рука разрушила храм, и они, оторопевшие от боли, жмутся друг к другу где-то у лобного места и одного желают, одного ждут — смерти. И вот она подымается на лобном месте — сгорбленная, маленькая, совсем старушонка и, как дитя малое, цапается тоненькими костлявыми ручками, постукивает костыликом и улыбается. «Не надо, говорит, мне вас, идите по домам, голубчики, у меня своих довольно, в свое время все явитесь, идите, голубчики!» И улыбается.
Да, ему не пришло еще время, он и тогда не умер, в ту синюю ночь. Не мог умереть..