— А знаете, что я сделал? — Костя вломился в магазин
и, фыркая, раскутывался из своего башлыка.
От таявшего снега натекала вокруг него целая лужа. Мотя, не обращая внимания, сиповато вполголоса продолжал читать свой Ключ к женскому сердцу.
— «А который молодой человек, чувствуя влечение к приятной молодой особе женского пола и желая покорить юное сердце…»
— Я зацепил Фросю заячьей лапкой,— фыркал Костя,— и Фрося задрожала и посинела, как синька…
Тихонько подкравшаяся Рая придавила сзади ладонями глаза Моти. Мотя завертел беспомощно головою и, вырвавшись, бросился за Раей. И в комнатке за прилавком что-то грохнулось об пол, понатужилось и хряснуло; Мотя и Рая возились.
Полетели подшлепники, сипело и визжало:
— Лампу срони!
— Мотька!
— Пусти, говорят!
— Вот тебе! Вот тебе, кобыла!
Дремавший у кассы мастер Семен Митрофанович, не вставая, тяжело нагнулся, поднял брошенную Мотиву книгу, сдунул пыль с книги и непривычно, как-то глупо разделяя слога и словно возводя маленькие буквы в прописные, принялся читать трогательным голосом.
Костя, угомонившись, взялся вычистить часовые стеклышки, и трет стеклышки, натирает лайкой из всей силы.
90
— А Лидочка Лисицына такая” хорошенькая стала, как
цветочек, она, знаете, Семен Митрофанович, хорошеет и хо
рошеет…
Мастер сделал ужасное лицо, будто собираясь заплакать, и громко и грозно чихнул.
На чох кубарем скатился сверху из мастерской мальчишка Иван Трофимыч, а за Иваном Трофимычем пес Купон.
— Спрашивали? — угрюмо озирался мальчишка.
— Спрашивали?! Огузок! — Костя бросил на пол часовое стеклышко, надул щеки и, облизываясь, направился в мастерскую за чаем, но, сделав несколько шагов, остановился: — Семен Митрофанович, что это такое, что ни днем ни ночью не дает покою?
— А если чешется да глубоко,— высовывает язык мастер, передразнивая Костю,— подешевеет молоко, а если чешется близко —
— Редиска! — перебивает с удовольствием Костя.
Вдруг затрещал пробужденный будильник. И допевали
стены свои останные песни, допевали устало. А за окном метель колотила, бухала. Метался огонь у витрины, бесилась метелица. И хоть плачь, хоть не плачь, не поможет.
Издерганный Мотя оправился, стал за прилавок, пощипывал усики.
Рая все еще вертелась перед зеркальной дверью у комнатки: зажимая зубами шпильки, поправляя прическу. Тяжелый нынче покупатель пошел, а бывало пролому пег, зевнул мастер и, захлопнув книгу Ключ к женскому Сердцу, пошел к граммофону, отыскал какой-то персидский марш, завел граммофон.
И покатили — пошли стиснутые, будто покрытые густым слоем пыли, будто завязающие друг в друге притоптывающие звуки, они шли и закатывались.
И под музыку мысли у мастера закатывались.
Думал мастер Семен Митрофанович, что теперь уж окончательно ясно,— хозяин, проскочив в трубу, сбежал, платить не будет, и что не удрать ли и ему самому подобру-поздорову, пока еще цел? Впутаешься в историю — не расхлебаешь. Видал он таких штукарей Клочковых: на шармочка норовят. Только не прособачить бы ему выгодного места.
Наверху что-то треснулось и, мелко раскатившись, задребезжало по ступенькам вниз, а вслед по лестнице затопали тяжелые шаги.
— Чай пить пожалуйте! — топал Костя, внося в магазин
из мастерской полный поднос со стаканами.
91
Мастер переменил кружок. Да, он удерет от Крючковых подобру-поздорову, пускай сами расхлебывают.
Начинается чаепитие. Звенят ложечки — мешают чай, хряпает сахар,— прикусывают, отдуваются, а граммофон тянет свою музыку.
— Плачет, словно Лидочка! — замечает Костя.
Мотя приятно улыбается:
— Никогда я не видел губернаторши, говорят, она старуха, но очень привлекательная…
— Я б ему замахнул, знал бы куда! — взбрыкнул вдруг мастер, продолжая вслух свои мысли. Он опять расстроился деловым своим соображением: не прособачить бы выгодное место.
Вваливается покупатель, садится наседкою. В магазине поднимается крик, говорят все сразу, торгуются.
— Глухой,— фыркает Костя,— жизнерадужный, своих
лошадей имеет, а глупый.
— Набуркался! — подмигивает мастер, прибирая товар.
И нехотя, с досадой скрипит перо: глухому отпускают
в кредит.
И опять за окном загудела метель: или не хочет глухого выпустить на волю? Ударило дверью, ушел глухой из магазина.
Мастер поставил новый кружок в граммофон.
И сиротливо завторил трогательной музыке растроганный Костя:
— Я, Семен Митрофанович, хоть мне и грешно говорить,
но вам как человеку, а не как старшему: когда на Лидочку
Лисицыну смотришь, что-то отрадное чувствуешь, уж привык
взор глаз моих видеть ее, Лидочку Лисицыну. А не смотришь
на нее, не то уж выходит, все начинает не делаться, жизнь
начинает мешаться.
Рая, глядя на Костю и гримасничая, хихикает.
— Оставить Клочковых, говоришь, нельзя, хорошо,— мастер, растопырив руку, загнул большой палец и, наступая на Мотю, продолжает,— но опять же какая твоя роль: кто ты такой и в каком ты костюме?.. Приказчик ты здесь, доверенный, отходник или просто дикий человек? Разве тут выбьешься? Мало ли местов! Тут непременно захряснешь по горло. Он что, сукин сын, купил тебя, что ты ему обязан?
— Есть и другие барышни, но к ним не влечет меня,— объясняется Костя, продолжая свое,— я не говорю с Лидочкой: дар слова теряется, так хороша она, не может быть лучше ее на всем белом свете. Пойдешь гулять, раз пять посмотришь на Лидочку, поклонишься ей и убежишь…
92
Рая, хихикая, наклоняется к Косте и дует ему в ухо.
— Я учусь петь, Сеня, принаторел уж в пении, и голос
у меня бас, как у Шаляпина, я певцом буду,— я буду
товарищ Шаляпина,— оправдывается Мотя перед насту
пающим на него мастером Семеном Митрофановичем.
И взбрязнула вдруг резкая, забористая пощечина: Костя хватил Раю по щеке.
— Ты не смеешь! Не смеешь! — взвизгнула от боли
зардевшаяся Рая.
А Костя, запрокинувшись, потерял равновесие и ткнулся носом в пасть граммофона.
— Кривой нос — кривой нос! — заегозила Рая, отбежав
к зеркальной двери и готовая каждую минуту юркнуть от
Кости в комнатку.
И Костя очнулся. Закусив до крови губу, схватил граммофонный кружок. И свистнул кружок. Сверху донизу затряслась зеркальная дверь, и посыпались стекла.
Сыпались звенящие стеклышки, звенели мелким серебром, раздирали зеркальное разливное поле разбитой двери.
Мотя поймал за ногу Костю и, отшвырнув его, бросился в комнатку к Рае.
Рая рыдала:
— Мотька, голубчик, Мотька, жить тут, убьет он,
поганый!
Мастер, подпирая бока, григоготал от удовольствия.
— Сыпь, плюнь, да чеши ее в зубы! — натравливал
он Костю на Раю.
А уж время приспело, пора было кончать и запирать магазин.
Иван Трофимыч снес сверху из мастерской жестяную лампочку — бессонную ночную сторожиху, поставил ее под разинутую металлическую пасть граммофона, замеревшего в зевоте.
И только часы ходили, как утром, как днем, как вечером, не могли забыться: им не уснуть..