было дело! И так ее все измучило, и боль не проходила -улучшений она никаких не чувствовала.

—   Умереть бы! — Катя закрыла глаза.

В наполненной каким-то гулом тьме поплыли перед ней, цепляясь друг за друга, блестяще-колкие зубчатые часо­вые колесики.

И показалось Кате, кто-то тихонько приотворил дверь, заглянул   к   ней   в  детскую   и   на   цыпочках  отошел   прочь.

И тотчас заговорили за стеною,— выскочил писк, сор­вался смех,— говорили сначала вполголоса, потом тихо, и так волною: смех, писк.

«Должно быть, подумала Катя, вернулись из магазина и думают, что я сплю!»

Словно тупые тиски зажимали ей горло, все туже и туже сжимали тяжелым слепым железом.

Хотелось Кате повернуть опухшую шею, но тяжесть была непомерна и, обессилев, она лежала пластом.

А за стеною смеялись и смеялись беззаботно. И было ей горько от беззаботного чужого смеха. Так и она когда-то смеялась,  только  уж  давно.   Вот   вспомнила,   и   ей  горько.

Щипали слезы коготками истосковавшиеся ее ресницы. Спирало дыхание. Не хватало воздуха. Таким недоступным, таким желанным стал для нее воздух. Жить захотелось, и взгорькнуло сердце:

—   Умереть бы!

И опять показалось Кате, кто-то тихонько приотворил дверь и уж подошел к ее кровати, наклонился и, такой горячий, обжег ей лицо.

Силилась Катя открыть переплаканные глаза, по­смотреть, кто это все подходит и стоит над ней. И не могла. А скоро ей стало все равно. Тупая боль задавила в ней все желания.

И вдруг увидела Катя мать свою: стала перед ней мать, как когда-то с забинтованною головой и, посматривая на нее скоса, покачивала забинтованною головой, словно упрекая ее в малодушии.

—   Мама! — закричала Катя, и уж последние силы оста­
вили ее, и другой сон без видений покрыл ее слипшиеся
от боли глаза.

Костя, подсматривавший в щелку к Кате, шарахнулся от двери.

—   Господи, концов не найти! — бормотал Костя и, вы­
тянув руки и шатаясь, раздетый, в одних длинных черных
чулках, пошел через комнаты наверх в столовую..