Трудная и жуткая была ночь. Костя, вернувшись из столовой, один боялся оставаться в комнате и перебрался к Ивану Трофимычу.
Они лежали рядом на сундуке в темном коридорчике у черного хода между приказничьей и кухней.
В кухне безалаберно-глупо болтали одногирьные дешевые часы.
А в дверь заметала метель и свистела, мела печь помелом, рвалась в трубе и, словно скорчившись в три погибели, визжала и выла жалобно, как искалеченная собачонка.
— Эх, Костя,— вздохнул, пригорюнившись, Иван Тро-фимыч.— Бог мне росту не дал.
— Нет, очень просто быть маленькому и без всякого Бога,— вздрогнул Костя,— а будешь учиться, и совсем испортишься. Я сам, Иван Трофимыч, куда выше был бы и статнее, я весь в мать, а моя мать была высокая… Я, Иван Трофимыч, до десяти годов не ходил, а так сидел, как клоп, или лежмя лежал. И была у меня одна игрушка — свинка, из глины сделана, свиночка, я с ней и разговаривал, лежала свинка и слушала, свиночка…
— Маленькому и жениться нельзя, смеяться станут.
— Смеяться никто не смеет, понимаешь ты, смеяться запрещено.
— Так что ж что запрещено, у нас в деревне на это не посмотрят, проходу не дадут, недоросток, скажут.
— А ты укуси.
96
— Я не собака, Костя, кусаться-то.
— Вот за это тебе Бог и не дает росту, так и останешься карандашом, на всю жизнь останешься.
— А у нас в деревне, Костя, у князя Мыловарова на балу всякие огни зажигают и наводнение солнца делают. Раз пропал князь без вести, семь ден искали, нигде не нашли, и, наконец, объявился князь, где и не думали искать, объявился князь Мыловаров в сарае, засел лягун нагишом в собачьей конурке, сидит, на цепь привязан… сам себя, Костя, привязал на цепь, вот как!
— Князя твоего убить мало. Я б ему все это отрезал! Как он смеет? Кто ему позволил?
— И хуже еще бывает, Костя. Говорят, Костя, такая уж природа.
В кухне завозились. И кто-то, шлепая босыми ногами, прошел по коридорчику.
— Мастер,— шепнул замеревший от страха Иван Тро
фимыч,— сам Семен Митрофанович от кухарки Нюши, даст
еще лупцовку!
— Я никого не боюсь! — также шепотом сказал Костя.
Но мастер прошел, не тронул.
И когда снова затихло, повернулся Иван Трофимыч к Косте и, крепко прижавшись, дыхнул прямо в лицо:
— Костя, скажи мне, Костя, почему у тебя нос кривой?
И то же самое, словно эхо, ударило тут за стеною и,
выкинув на улицу, пошло из ворот в ворота, размахнулось широко, закрутилось и снова ударило тут в головах. Костя не двинулся.
— Ты бы, Костя, Богу молился. Костя молчал.
— Ты молись Богу, Костя, о носе.
— Никогда я не молюсь,— огрызнулся Костя,— я не буду молиться.
— А знаешь, Костя, в Бесинии, страна такая есть Беси-ния, живут люди куринасы, с кривыми носами, и живут эти самые куринасы в песку, тепло им и любо, в песку несут они большущие яйца, гусиные… ими и питаются, гусиные, Костя.
Костя весь подбросился от злости.
— Гусиные и утиные,— засыпающими губами промям
лил Иван Трофимыч,— с кривыми носами! — и засопел.
Весь коридорчик засопел с Иваном Трофимычем..