Костя долго лежал с открытыми глазами, прислушивался.
Тоска точила его сердце. И одна уж мысль покончить с собою, эта одна-единственная мысль овладела всем его истерзанным существом.
Вот он — Костя Клочков, имеющий власть над временем с его часами, запретивший смеяться и грозивший всему миру одиночным заключением, приковывающий к себе людей лягушачьей лапкой и наводящий трепет заячьей лапкой, он больше не верит в свою великую власть. И как ему верить: часы по-прежнему идут, как шли вчера и сегодня, по-прежнему всякий смеется над ним, а Лидочка Лисицына так же далека от него, как и раньше. Да что таиться? — Лидочка ему и руку не подает! 1
Нет, как-то по-другому надо~Г”г1о как надо? Он продал бы душу черту, проклял бы все на свете, что только прикажет проклясть черт, но, видно, и сам черт отступился от него. Он один остался и не может справиться.
И к чему ему жить? Зачем ему жить? Зачем вообще жить с кривым носом?
Костя осторожно слез с сундучка,— теперь никто не услышит! — пошарил вокруг себя. Но ничего не нашел такого, чем бы прикончить себя. Ничего не было. И дрожа всем телом, словно обжигаясь холодом, побрел он вдоль стены и, бродя так, нащупывал руками стену. Но ничего не нашел такого, чем бы прикончить себя. Ничего не было.
И страшная неожиданная мысль иглою прошла через его взбаламученный мозг: стало быть, он не может найти себе смерть, он победил смерть! И небывалое чувство ~*ш]Т1Тцш а ^татттата и л о его душу:
«Бессмертный я — Костя Клочков, бессмертный!»
Чувство Кости, полное восторга, вырастало в крылья, и росли крылья, и, казалось ему, поднимали его с земли под потолок. Поднимался на крыльях Костя — ноги его отделялись от земли. И какой-то зеленый свет, зеленый до боли, проникал в его тело.
«Бессмертный! Я — Костя Клочков, бессмертный!»
— Бессмертный ты, Костя, всемогущий,— словно шептал кто-то Косте из зеленого кольцом охватившего его света.
Наливался свет все зеленее и ярче, плыл зеленым облаком и, вмиг обратившись в огромного гада, вонзил когти в Костю, подъел его крылья и огненной красною пастью придавил под себя.
98
Костя грохнулся на пол.
На грохот вскочила Катя, схватила лампочку, да из детской в коридорчик и, натыкаясь на стулья, скользнула мимо кроватей в коридорчик.
— Костя! Костя! — хрипела Катя и пятилась к двери, хрипела и пятилась к двери в детскую; растрепавшаяся вата клоками висела вокруг ее шеи.
А Костя — в упор смотрели заострившиеся глаза его и неподвижно. Он лежал у сундучка неподвижно, как мертвый. Ему казалось, гад, вышедший из зеленого, ярко-зеленого облака, разверз огненно-красную пасть свою и поглотил его, и, проглоченный гадом, он вертелся в холодных, скользких гадовых внутренностях и вертелся как заводная машинка все шибче и шибче, и не мог спохватиться…
Лампа, дрожа, погасла. Катя, отступая к двери, скрылась. И осталось в темном коридорчике двое: Иван Трофи-мыч на сундучке и Костя у сундучка,— Костя, вертящийся в гадовых скользких внутренностях без остановки.
Трудная и жуткая была ночь.
Заметала метель, свистела, мела печь помелом, рвалась в трубе и, словно скорчившись в три погибели, визжала и выла жалобно, как искалеченная собачонка. И вдруг надсадившись, выскакивала из трубы и мчалась на волю.
И кричала на воле метель и бесновалась.
Она раскидывала белоснежные руки, хлопала в ладоши н, превратившись в юркий клубочек, играя, катилась. Клубок не клубочек, не шар, а граната. Взрывало гранату,— п тысяча тысяч летающих змеек, тысяча тысяч перелетающих весточек-звуков, обманчивых кликов, путаных зовов разносилось по воле.
Чьи-то стальные когти рвали железные крыши. Трещали под напором ворота. Одиноко, бездомно кликал поезд, застрявший в поле. Гудели — развевались проволоки телеграфов. Кто-то в железах с гиканьем скакал, скоком выламывал рельсы, валил столбы.
Сыпало и сыпало снегом.
И бешеном метельном поле под осинкой лежал заяц, закидался заяц хворостом, не знает, что ему делать,— поджимает белые лапки.
/\ метельное поле бесилось.
<‘. вечера до петухов, с первых петухов до свету нет и не будет покоя, глубоко метель зачерпнула, не уплясать-ся, не умориться,— дано ей сто лет веку.
99
А высоко над полем, над домами, над городом, на высокой Соборной колокольне дико колотило в часовой колокол. Чьи-то длинные острые пальцы крутили взад и вперед как попало старые часовые стрелки.
И часы шли, и часы, не выбив положенного боя, били.
Часы не могли стать и в смятении били.
Они не знали срока, не знали, как люди не знают, что будет завтра, что вчера было, где будут, где были, кто завел их, кто поставил, кто назначил на незнамую жизнь — бездорожье..