Тяжелое нависло молчание.
Христина, проводив Нелидова, заняла свое обычное место. Старик, едва дотащившийся к столу, сидел весь скрюченный, страшный, а щетинистые брови его торчали, как тараканьи усы.
И были они друг для друга теми ненужными вещами, той помехою, от которой просто не знаешь, как отбояриться, были они друг для друга тяжким игом, крестом,” данным от Бога за какие-то грехи, должно быть, на всю жизнь.
Старик потянулся было за’ хлебом, и, гримасничая, ртом себе помогал, но так ничего и не мог достать.
Невкусно пил старик пустой чай.
— Вы знаете,— резко сказала Христина,— Катя безнадежна, она тут умрет, ее сейчас же надо отправить на юг, доктор сказал, знаете, что у ней за болезнь и отчего она больна… вам-то это и знать!
Старик, уставясь стеклянными глазами на сухарницу, горько пожевывал губами.
.. – Магазин опишут, платить нечем, и надо что-нибудь
с этим сделать,— она кивнула на Костин порожний стул,— он с ума сойдет, понимаете? Ведь он, Бог знает, что наделает. Третьего дня ночью с ним случился припадок, думали, уж не встанет, и Катю перепугал — ей стало хуже. Вы понимаете? И бредит он, Бог знает что! Он дом сожжет, он всех наг па тот свет отправит. А я не могу больше, у меня своя ЖИ 1нь. Ведь вы прожили свою жизнь, я тоже хочу жить, Наконец, у меня свой ребенок.
Вспомнив о своей Иринушке, с которой за последнее Время так мало приходилось ей бывать, Христина бросила
103
старика, пошла к себе. И заглянув мимоходом на себя в зеркало, закраснелась вдруг, потупилась.
— До завтра! —- повторяла она слова Нелидова,—
до завтра!
А в спальне было неуютно и разбросано.
Сжалось сердце.
Наклонилась она над своей беленькой крошкой, вспомнила она, как молилась когда-то вместе за папу, за маму и за птичку. И улыбнулась.
— Потягунушки-повалянушки, птичка моя маленькая,
ненаглядочка курносенькая!
И долго стояла Христина над кроваткою Иринушки. Не хотелось спать. Но лишь только легла в постель, охватил ее глубокий сон.
Снилось ей, будто она на вокзале. Дожидается она поезда. Полный вокзал. Кто-то говорит: это молодых провожают Вдруг раскрывается дверь, и толпа маленьких девочек в белых платьицах, держась друг с дружкою за руки, кольцом окружает ее. И в это время звонок: первый, второй, третий. И какое-то будто предчувствие, что она опоздала и поезд уйдет, подбрасывает ее,— она прорывает живое кольцо детских рук, расталкивает девочек в белых платьицах, но уж поздно, она не видит уж поезда, поезд ушел. Она видит: в свете каких-то невиданных рефлекторов движется по полотну, словно видение, процессия,— все те же девочки в белых платьицах, а посреди их невеста, только у невесты лица нельзя разглядеть, лицо закрыто фатою. И опять звонок: первый, второй, третий. И кто-то ясно и отчетливо называет ее по имени. И она догадывается, что невеста под фатою — она сама. И кто-то снова ясно и отчетливо называет ее по имени.
Вздрогнув, будто от страшного толчка, Христина открыла глаза и ясно почувствовала: где-то в темноте у стола сидел кто-то и, не имея уж силы сдержаться, тихо безутешно плакал — и пришел украдкою и плакал украдкою, плакал, как тот, кто любит и никогда не встретит ответной любви.
И она уж не может закрыть глаз, и не зажать ей ушей, она лежит, как проснулась, вся горит, а сердце во тьме будто и знает что…
Но что может знать сердце — сердце,— его часто обманывают!— сердце,— оно само часто обманывает!
Это она сама тихо плакала, как тот, кто любит и никогда не встретит ответной любви..