Видно, не нашлось у докторов малиновых фонарей, которыми, как слышно, можно прогонять самую страшную злую напастницу — оспу. Или уж  Кате никакие фонари не

109

помогут, засвети их, хоть сотню, и малиновых и всяких других красных цветов.

Болезнь,   со   дня   на   день   разрастаясь,   точила   Катю.

Бедная милая Катя — несчастная девушка! Не сказала она своих тайных горячих девичьих слов, не излила она свое любящее сердце, полное ключей, закипавших и готовых разлиться и озарить светом своим весь мир.

Белый, чуть брезжущий свет светил в детскую через маленькое, закутанное снегом окошко. А когда оттает окно и сойдет снег и выглянет солнце.  Кати  уж  не будет.

Бедная милая Катя — несчастная девушка! Да кто же виноват в ее жестокой судьбе, в ее наступающей ненужной, непонятной, непостижимой смерти? Старик отец любил ее, старик не хотел ей смерти. И все ведь так случайно вышло. Когда-то давным-давно, вскоре после женитьбы, поехал старик по торговым делам в Петербург и в первый же свой петербургский день, как Мотя, после веселого развле­чения с какою-то ночною дамой с Невского, захворал. И разве он предполагал что-нибудь, разве он думал о каких-нибудь неприятных последствиях? Нет, старик совсем   не  виновен.   Да   кто   же   в   конце  концов   виновен?

Скоро будет весна, скоро выглянет солнце, но ни весны, ни солнца Катя не увидит. Ее перевезут на юг — в теплый край. Может быть, она и поправится, может быть, и вернет­ся…  Конечно, все возможно!

Бедная милая Катя — несчастная девушка!

Катя дремала в своем глубоком кресле. Большие глаза ее были слишком духовны, не было в них ни капельки крови, а брови резкие на обтянутой коже чернелись, как две черные часовые стрелки, остановившиеся на двадцатой минуте девятого часа, и вся она была какою-то непрежней, и какие-то ненужные, какие-то заостренные кольца висели на ее исхудалых пальцах, то и дело соска­кивая.

БШьшие глаза се будто и думали о чем-то глубокую думу, но мысли шли тихие, переходили мысли грань жизни и, с каждым часом приближаясь к чему-то другому, теряли свою обычную речь.

Катя их не могла разобрать. И глубокое равнодушие проникало все ее существо.

Катя ничего не хотела, ее ничто не влекло, ее ничто не приковывало, словно за душою у ней ничего и не было, ровно ничего, о чем бы вспомнить, потужить, помечтать можно было. Она не помнила вчерашних дней, ни курорта, ни студента   Кузнецова,   ни  брата   своего  Сергея.   И  пусть  за

НО

окном снег идет, и на гвоздике в углу коньки висят, ей теперь все равно.

Черные Катины часики на тумбочке у кровати шли — шептали покойно и верно от часа до часа: им был уж отмерен путь, и не о чем было им, черным, заботиться.

Был праздник. По случаю праздника у Клочковых пекли пироги и из кухни несло пирогами да жареным; жирный запах съедобным ложился горечью во рту, где-то на языке Кати.

В доме было пусто, старик спал, один Костя, не находя себе места, где-то наверху слонял слоны, топал глухо, будто стучал молотком, да Нюша, кухарка, отрываясь от печки, забегала понаведаться. Но и кухарка Нюша пропала — пошла она в погреб за капустой, иссяк и стук шагов наверху.

Шел снег, окно порошил, уменьшал и без того чуть брезжущий маленький свет.

Был полдень, а похоже было на вечер.

И вот тихонько приотворилась дверь в детскую. Озираясь и как-то беспокойно вошла в детскую какая-то незнакомая женщина, покрытая платком.

Катя хотела поздороваться с вошедшей незнакомой женщиной, но язык не шевельнулся и только губы, кривясь, раз улыбнулись.

«Должно быть, та самая сиделка, с которой отправят меня в теплый край»,— подумала Катя и успокоилась.

Незнакомая женщина — сл&алж-гне торопясь, уселась против Кати.

—   Пора, барышня,— сказала сиделка,— в дорогу пора,
в теплый край, там тепло, хорошо, уж так хорошо, милая
барышня, трудно и представить себе. Тут у нас ничего
этого нет, тут у нас и дышать нечем как-то, милая барышня.

Катя вглядывалась в незнакомую — в свою сиделку, и казалось ей, уж видела она ее однажды, только не припомнит, когда видела.

—   Там весна, милая барышня, там всегда весна.
А когда, даст Бог, вернешься, опять к нам сюда приедешь,
ты будешь другая, ты будешь такая светленькая…—
голос сиделки пресекся, протянула руку к тумбочке, метко
схватила черные Катины часики и, зажав в кулаке часики,
поднялась со стула высокая, гордая, размахнулась и броси­
ла часики об пол,— там нет этого!

Катя дрожала как лист: из-под сбившегося платка у си­делки белел тугой бинт, как у покойной матери.

—   Там нет этого! Там . нет времени! — и, стукнув
каблуком, сиделка расплющила часики.

111