С полдня весь остаток дня прошел у Клочковых в сборах и приготовлениях.

И было так, будто вошло в дом огромное счастье, все были почему-то страшно веселы и, хоть стеснялись свою радость показывать, да утаить не утаишь ее.

Иринушка раскудахталась, что курочка, глухой Мотя пел, все забираясь выше и выше до каких-то невероятных птичьих верхов. Рая помогала ему — безголосая выводила трели желудочно-писклявым голоском, и оба, зходя в раж, вдруг подымали хохот на лошадиных нотах.

Христина, праздничная, принарядившаяся для праздни­ка как-то особенно к лицу, в мягкой пушистой кофточке, ну,  словно солнышко,  красила  сумрачный,  снежный  день.

Костя, с утра мрачный и беспокойный, понемногу дошел до такого озорства, никакого слада с ним не было. Лицо у Кости стало какое-то оголтелое, и весь он дергался, обдрыпанный и взъерошенный,— с обезьяньим гоготом сы­пались слова, хоть возом вези, без удержу, беззастенчиво. Поминутно вынимал он из кармана какую-то таинственную коробочку и, приоткрывая ее, незаметно выпускал на волю из коробочки блох — и человечьих и собачьих, скопленных им в течение месяцев для своих, совершенно не понятных никому целей.

112

Как самовар красная Фрося, не пропускаемая ни Мотей, ни Костей, визжала и огрызалась и подзатылила за черес­чур уж откровенные любезности, а главное за то, что всю ее новую кофточку оборвали.

И старик, взлохмаченный, с торчащими, будто наклеен­ными волосами, в своем засаленном коричневом халате нараспашку, весь в горчичниках, не то куролесил, не то прыгал от щиплющей горчицы, помахивая газетою под фырканье, наскоки и несмолкаемые остроты Кости.

Безостановочно барабанило несчастное, поглупевшее от глупостей и глупых пьес расстроенное пианино, а розетки на подсвечниках, как полоумные, прыгали.

Выл и визжал расстроенный пес Купон. И, прыгая, кусали выпущенные на волю голодные Костины блохи, и человечьи и собачьи, всех, кусали и самого Костю.

А приспел обед — сели за стол, шум не унялся. На столе по-праздничному красовались бутылки,— такого обеда не было в доме с самого отъезда Сергея. И все это по случаю рождения и отъезда Кати.

Ждали Нелидова, единственного и неизменного гостя Клочковых… И когда раздался звонок, все повскакали. Но вместо Нелидова в столовой появился мастер Семен Митрофанович.

И поднялся такой гвалт, стены дрожали.

Правда, вид мастера был ужасен, было что-то невозмож­ное в его одной оплошности, происшедшей, надо полагать, не от излишней торопливости мастера, а от волнения: из-под кургузого франтоватого пиджачонка курдюком ви­села сзади не вправленная в брюки сорочка.

Явился Семен Митрофанович с окончательным решением   ‘ сказаться   хозяйке   о  своем   уходе   и   потребовать   расчет,  | но, опешенныи  необычайным  приемом,  приналег  на  водку и решение свое отложил.

Обед шел своим порядком.

Костя в азарте опрокинул себе на голову тарелку с лапшою и, увешанный клейкою лапшой, полез к соседям мазать.

Рая, так близко пододвинувшая свой стул к Мотиному, сидела уж не на стуле, а у Моти на коленях и, покрываясь красными пятнами, визгливо хохотала.

Водка действовала. От водки мастер захмелел и, захме­левший, растроганно, как подвыпившая баба, принялся он что-то рассказывать и рассказывал путано и невероятно: начинал свои мастерские повествования от третьего лица и, поминутно   сбиваясь   на   первое,   переходил   спрохвала