Мастер Семен Митрофанович и на воле, уж послав тысячу воздушных поцелуев Новому Свету, все никак не мог уняться: он вырвался из Мотиных объятий и, обнимая кого-то, какую-то воображаемую веселую даму, вертелся углом вниз по улице.

—     Так гуляла бондыриха, с бондырем, эх-ма, да не дома, да не на печке, бейтесь сапоги, ломайтесь каблуки! охо-хо…— и, ослабев, снова ухватился мастер за Мотю,— я, брат, толк знаю, первое дело, чтобы дама в танцах подпрыгива­ла, а которая подпрыгивает, та в деле ходок, чище нет ее, а ты что понимаешь, дай спичку! — закурил, сплюнул,— Райка твоя дура, а. ты дурак.

—     Я все понимаю,— сопел Мотя.

—     Ничего ты не понимаешь, а мне, брат, и очков не надо, я теперь все докажу. Ты много заработал у Клоч-ковых? — Много.— Ни хрена ты не получишь. И кой хрен тебе платить станет, в самом деле?

—     Я поговорю с сестрою, с Христиной.

—     Чего поговоришь, черт!

—     Я поговорю насчет денег, жалованья.

 

—    Этого видел, шкулепа! — мастер ткнул Мотю. Мотя брыкнулся.

—    Сам ты шкулепа, портковый хулиган.

Но мастер уж кипел весь и так тряс руками, будто нанес яйца.

—    Я тебе морду разобью! Скажите, какой король. Могол великий! Ему же добра желаешь, а он тоже ругается, черт! Хочешь, уму-разуму наставлю, хочешь, говорят?

—    Я хочу.

Ну так и удирай от Крючковых, вот что, а я тебя не оставлю, полагайся! Санька говорит: «Приезжай! Сеня, го­ворит, беспременно и все готово, и который товарищ твой тоже!» — черт!

—    Христина мне не чужая, куда она одна пойдет?

—    Одна? — залился мастер,— одна? Да она с этим дубоносым, с Нелидовым путается… нечего сказать, почище нас!

—    Христина мне сестра.

—    Сестра! — Сестра так сестра и пошел к свиньям! — мастер зашагал твердо и, круто повернувшись, схватил Мотю за горло и, что есть силы, затормошил Мотю,— побить тебя, пьяницу, мало, убоец ты, черт, куда ты пойдешь, глухая тетеря, кто тебя этакую гундырку возьмет, кому ты нужен, товарищ Шаляпина? Хорош артист! Как из … пуля. Я тебя определить хочу, понимаешь?

118

 

—     Я все понимаю.

—     Ничего ты не понимаешь! — мастер, выпустив Мотю, взял его под руку и как ни в чем не бывало пошел мирно, сподговаривая: — Похвастаться, брат, не травы покосить, я заявляю хозяйке, а ты удирай прямо в Петербург с своею Райкой, упустишь момент,— пропадешь. Сестра! Знаем мы этих сестер… черта с два! — и вдруг умилился,— скажу тебе, Мотя, по чести, первый сорт твоя сестрица, да, конечно, образования у нас нет, мужики мы, не можем, серый народ… первый сорт…

И впал Семен Митрофанович в мрачную полосу, забор­мотал что-то совсем непонятное и жаловался и ругался. Тащил он Мотю к фонарю и, сорвав сердце на неповинном железе, увлекал спутника на середку улицы. И рассказы­вал о каких-то неуловимых крысах, которые развелись повсюду во всех домах и всех поедом едят, но что со вре­менем этих крыс дворники метлами разгонят й не будет тогда мужиков, серого народа и дадут всем один первый сорт, чтобы наслаждаться и утопать в блаженстве… И, взрывая ногами снег, мастер изображал дикую лошадь, а из дикой лошади как-то внезапно превращался в клячу отходников, трусил, бормотал, и жаловался, и ругался.

А в отяжелевшей голове Моти маятником ходила одна мысль. И он не противился этой мысли, а крепко за нее держался. Он знал, начнет возражать, и нога подвернется, упадет он в сугроб и уж никогда не поднимется: «Ему надо удирать от Клочковых непременно…»

—   Лови момент — лови момент…— мычал Мотя.
Так с грехом пополам добрались приятели до дому.

И когда заспанный Иван Трофимыч принялся за свою ночную работу,— разувать мастера, угрюмо настроенный Семен Митрофанович вдруг просиял весь и, ткнув пальцем куда-то в грязный угол, где ставилось на ночь поганое ведро, сказал спрохвала:

—   Иван, подай это!

Мальчишка покорно согнулся,— и требуемое ведро появилось.

—   Отлей себе в чашку,— приказал мастер и сам широ­
ко разинул рот от удовольствия.

”    И   отлил   мальчишка   гадости   себе   в   чашку   и,   смекая в чем дело, дожидался.

И прошла долгая минута мытарящего ожидания.

—   Лакай! — скомандовал мастер.

И мальчишка, часто закрестившись, выпил до дна всю чашку..