В последний раз подымался Костя на Соборную коло­кольню заводить часы. Одним духом сигал он со ступеньки на ступеньку.

А ветер, налетая, толкал его в грудь, будто хотел сбро­сить вниз.

—   Ты не смеешь! Не смеешь! — кричал, казалось
Косте, ветер в пролетах.

И пугали, тряслись седые колокола, гудели вековым своим гудом_л гудя, грозили размозжить чугунным языком голову носатого урода, задумавшего неслыханное дело.

Костя  не чувствовал усталости,  Костя не знал страха. Что ему усталость и страх? Перегорало его сердце в одном .>    твердом бесповоротном желании,— он задумал думу больше р^ всех дум.

Не человек, не зверь — время с его часами владеет ‘ жизнью и посылает дни и ночи, все от него — все терзания и муки жизни. И он убьет время,— проклятое! — убьет его с его часами и освободит себя, всю землю и весь мир Там на земле ноги его не будет, он не сойдет с колокольни, не исполнив своего дела. И если понадобится, он полезет выше, на самый купол, он ступит на крест и дальше… он готов лезть на облака. Он поклялся и клянется всеми днями своей кривоносой тоски, клянется своею безнадежной

124

любовью к Лидочке Лисицыной, клянется солнцем и ночью,— солнцем, при свете которого мучили его, ночью, под кровом которой он, измученный, придумывал муку.

«Костя, если бы часов и совсем не было, времени не было, ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего!» — вспыхну­ли на миг слова Нелидова, сказанные месяц назад, и еще больше уверили Костю.

Достигнув верхнего яруса, Костя проделал необыкновен­но легко все то, что прежде давалось ему с такими труд­ностями,— свою заводную работу.

Заводной рычаг вертелся в его руках, как соломинка. Костя слышал: жили часы, кишели, как тысяча тысяч бегучих годов, тысяча тысяч маленьких ядовитых червяч­ков. И от этого железного чудовища зависела его судьба, судьба земли и всего мира. Нет, он больше не может жить, он не может ходить по земле, не свергнув железное иго, он своими руками задушит это железное горло!

Ощеривая рот с пробитыми передними зубами, Костя схватил железный прут. И легко как перышко подбрасывая железо, бросился к оконному пролету, проворно вскарабкал­ся на подоконник, изогнулся весь и, нечеловечески вытянув руку, коснулся послушным железным прутом большой часо­вой стрелки, зацепил стрелку и повел вперед. И медленно вел ее, подводя часы на целый час вперед, до последней минуты с четверти на полчаса, с полчаса на без четверти, а с без четверти на десять, а с десяти минут на пять, а с пяти на три и на минуту… И на миг замерев, рванул железным прутом большую стрелку.

Хряснула, звякнула сломанная стрелка и, мелькнув голубым огоньком, канула в звездном вечере.

И ударил часовой колокол чугунным языком в свое пе­вучее сердце, запел свою древнюю неизменную песню — ударил колокол свой час.

Не могли часы остановить положенного боя. Прокати­лись один за другим десять ударов, девять назначенных Богом   и десятый Костин.

Ужас и плач и хохот рвались из певучего колокольного сердца.

Замолкавшие звоны, подымаясь с земли к звездам и развеваясь белым прозрачным паром, колебались, как белые перья…

А синие звезды, далекие, думали свои звездные думы и, осененные светом своим, сияли.

И стало на земле тихо до жути.

Город, живший по Соборным часам, встрепенулся.

125