Если образы классических для соцреализма носителей эстети­
ческого идеала — нравственных максималистов и «выходцев из
1 Вопросы литературы. — 1978. — № 5. — С. 148.
34 народа» — стали низводиться с соцреалистического олимпа, то
совсем иной оказалась судьба образа «делового человека», за ко­
торым стоял реальный тип личности, вступивший на обществен­
ную арену в самом начале 1970-х годов.
В романе Даниила Гранина (р. 1919) «Картина» (1980) показан
один из лучших представителей этой когорты — Сергей Лосев,
председатель горисполкома в старинном русском городе. Он один
из лучших хотя бы потому, что действительно озабочен судьбой
своего Лыкова, что не отмахивается от таких неприятных, но неот­
ложных хлопот, как налаживание нормальной работы водопрово­
да и канализации; что мечтает иметь возможность каждой при­
ехавшей в город чете молодых специалистов вручить ключи от но­
вой квартиры, наконец, он хорош тем, что выбивает всеми прав­
дами и неправдами строительство в городе завода счетно-аналити­
ческих машин, куда бы потянулась лыковская молодежь.
Таков он, «деловой человек» высшей пробы: немного демо­
крат, немного демагог с набором соответствующих жестов, улы­
бок, фраз, но прежде всего — крепкий хозяйственник, прагма­
тик, предпочитающий реальную синицу в руках всяким там эфе­
мерным журавлям в небе. Однако жизнь, в которую в сущности
случайно вошел предгорисполкома Лосев, жизнь, где есть под­
линная красота — красота живописных полотен, большой и пе­
чальной любви, красота истории родного города, — эта жизнь
заставляет некогда довольного собой, своей карьерой Лосева на­
чать «пересмотр себя». И — лопаются пуговицы доверху застегну­
того чиновничьего мундира, и расправляет плечи личность, ов­
ладевающая радостной способностью чувствовать красоту и стра­
дать от любви. Такой, ревизующий себя «деловой человек» те­
перь уже ставит в своей хлопотной государственной деятельнос­
ти заботу о духовном здоровье людей — об упрочении в их серд­
цах любви к своему родному городу, о воспитании способности
чувствовать красоту и делать добро — выше всех самых неотлож­
ных хозяйственных задач.
Такая перемена ориентиров — в сущности, только самый пер­
вый шаг к иному мышлению — уже влечет за собой драматиче­
ские последствия. Из мыслящего в соответствии со здравыми и
вроде бы вполне гуманными (по меркам «развитого социализ­
ма») установками современного «делового человека» Лосев пре­
вращается в человека преждевременного, ибо его жизненные ори­
ентиры оказываются на целый порядок выше, умнее, добрее об­
щепринятых норм. Отказ Лосева от кресла мэра и от других кре­
сел повыше, суливших больше простора для деятельности, сви­
детельствует о том, что он выломался из существующей системы
координат, что он в нее не вписывается, что она ему тесна и
неинтересна.
35 Выходит, что тип «делового человека», выпестованный обще­
ством «развитого социализма» и заявленный в качестве положи­
тельного героя наисовременнейшей выделки, по логике своего
духовного развития перерос породивший его мир и занял пози­
цию его антагониста. Если же «деловой человек» пытается найти
компромисс со своим окружением и начинает играть по тем пра­
вилам, которые приняты в обществе, он неминуемо деградирует
как личность.
Подобные тенденции исследовал в пьесах «Обратная связь»
(1977) и «Наедине со всеми» (1981) Александр Гельман (р. 1933). В его
пьесе «Мы — нижеподписавшиеся» (1979) предстал целый веер
вариаций «деловых людей» — от тех, кто с веселым цинизмом
пускается во все тяжкие ради помощи настоящему руководителю
(Леня Шиндин), до тех, чью честность и порядочность использу­
ют для потопления конкурентов (Солдатов).
Так что «деловой человек» не засиделся на соцреалистическом
олимпе — либо он его сам покинул, либо его оттуда «ушли».
От «простого советского человека»
к «человеку т рудолю бивой душ и»:
ром аны Чингиза Айт м ат ова
Наиболее показательные мутации произошли с образом «про­
стого советского человека». Он был выдвинут в годы «оттепели» на
самые первые роли как носитель векового опыта и хранитель нрав­
ственных устоев народа. Шолоховский Андрей Соколов, колхозни­
ца Матрена Васильевна Григорьева и зэк Иван Денисович Шухов
из рассказов А. Солженицына, мудрая Толгонай из «Материнско­
го поля» Чингиза Айтматова… Благодаря своей цельности, опира­
ющейся на традиции народной жизни и на опыт собственных тру­
дов и дней, они сумели выстоять в испепеляющих испытаниях са­
мой жестокой в истории человечества войны, сохранить душу живу
и великий дар беречь и растить жизнь. В этих монументальных обра­
зах заявлял себя идеал «соцреализма с человеческим лицом».
По мере расширения поля исследования отношений между
«простым советским человеком» и окружающими его обстоятель­
ствами стали открываться неожиданные вещи, а именно: несов­
падение помыслов и деяний этого героя с самим укладом совре­
менной ему действительности.
В середине 1960-х годов заметным событием литературной жизни
стала повесть Сергея Залыгина «На Иртыше» (1964). Главный ге­
рой повести — Степан Чаузов, из тех крестьян, что умеют и хотят
думать. «Дайте мужикам подумать… — Покажи ты ее, правду, если
учен коли, но после дай ее запомнить, к ней прислушаться», —
36 требует он от тех, кто навязывает деревенскому миру жестокие
идеологические догмы. Он не отвергает самой идеи коллекти­
визации, но он не понимает, почему надо при этом отказывать­
ся от сострадания к лишившимся крова членам семьи поджига­
теля. И тогда, по логике колхозных «революционеров», уже сам
Чаузов признан врагом и выслан с семьей «за болото»1.
Большой резонанс вызвала повесть Бориса Можаева (1923 —
1996) «Из жизни Федора Кузькина» («Живой») (1966). Герой по­
вести — это самый что ни на есть «простой советский человек», в
меру простодушный и в меру лукавый. Простодушие его в том,
что он истово принимает те социалистические мифы, о которых
слышит по радио и читает в газетах. И, что называется, старается
руководствоваться ими в практической жизни. Но все его попыт­
ки действовать в соответствии с официально провозглашаемыми
лозунгами (про равенство, про власть трудящихся, про права про­
стого труженика и т.п.) приводят к острейшим противоречиям с
«реальным социализмом» — с косным государственным меха­
низмом в самом конкретном (колхозном, сельсоветовском) об­
личье и его меднолобыми слугами местного разлива. А лукавство
Кузькина выражается в том, что он ведет свою тяжбу с властью
по-скоморошьи, каждый раз изобретая веселые, карнавальные
формы демонстрации государственной дури и абсурда. В его ус­
тах деревенский «потребсоюз» превращается в «потрёпсоюз», а
истории про выверты колхозных начальников (вроде той, когда
они дружка дружке пробивали высокие оклады) оборачиваются
самыми что ни на есть пошехонскими сказками. Он артист, уме­
ющий целую сцену разыграть. Вот как, например, звучит защит­
ное слово Кузькина на суде, где за то, что он засадил картош­
кой свой старый огород, его обвиняют в «самовольном захвате
колхозной земли»:
Товарищи граждане! В нашей Советской Конституции записано:
владеть землей имеем право, но паразиты никогда. И в песне, в
«Интернационале» об этом поется. Спрашивается: кто я такой? Здесь
выступал прокурор и назвал меня тунеядцем, вроде паразита, зна­
чит. Я землю пахал, Советскую власть строил, воевал на фронте. —
Фомич как бы нечаянно провел культей по медалям, что они глухо
звякнули. — Инвалидом остался… Всю жизнь на своих галчат спину
гну, кормлю их. <…> Выходит, я не паразит-тунеядец?
1 Политическое объяснение того, что произошло с героем повести Залыги­
на, дал в «Архипелаге ГУЛАГ» А. И.Солженицын: «Нужно было освободиться от
тех крестьян (иногда совсем небогатых), кто за свою удаль, силу, решимость,
звонкость на сходках, любовь к справедливости были любимы односельчанами,
а по своей независимости — опасны для колхозного руководства. (Этот крестьян­
ский тип и судьба его бессмертно представлены Степаном Чаузовым в повести
С.Залыгина.)» {СолженицынЛ. Малое собр. соч. — М., 1991. — Т. 5. — С. 49).
37 Но в этой артистически сыгранной сцене комизм сливается с
трагизмом. И вся жизнь Кузькина такова. Да, он — живой! Он из
любого тупика, куда загоняют его властные дуроломы, вывернет­
ся. Но чего же ему это все стоит — ведь все на жилах, на непо­
сильном напряге, на муках. И не видно конца и края этому про­
тивоборству…
Но проблему «простого советского человека» стали осложнять
не только несовпадения между идеалом и обстоятельствами. Сам
идеал оказался не таким-то уж идеальным, ибо чем глубже, по
логике собственного развития, вникало художественное сознание
внутрь характера «простого советского человека», стремясь полу­
чить ответы на вопрос о секретах цельности, тем больше возника­
ло вопросов…
При взгляде «изнутри» довольно быстро стал терять кредит вы­
зывавший прочную симпатию в 1960-е годы так называемый «про­
стой парень», тот, что любит и умеет работать, что на «ты» с
суровым морем, обрывистыми скалами, глухой тайгою, что жи­
вет, не утруждая себя головоломными проблемами, полностью
доверяется душевному порыву и нередко именно поэтому имеет
репутацию человека, с которым не страшно идти в разведку. Вгля­
дываясь в охотника Арканю из «Живых денег» (1974) А. Скалона,
рыбака Михаила Хабарова из повести Ю. Галкина «Красная лод­
ка» (1974), рабочего геолого-разведочной партии Деревеньку, ге­
роя рассказа Б. Путилова «Двое на профиле» (1968), авторы пока­
зывают, что их цельность — от бедности, от неразвитости души,
ущербно ограничившей себя «установкой на сытость». Сигнал
тревоги шел здесь от автора, сам же герой пребывал в полном
довольстве собою, считая свой образ жизни и свою меру вещей
неким непререкаемым эталоном — ведь за ним авторитет мозоли­
стых рук.
Тогда же, на рубеже 1960— 1970-х годов, литература стала улав­
ливать и противоположную тенденцию: зарождение в «простом
человеке», находящемся в плену у грубой практической потребно­
сти, глубокого недовольства бедной цельностью, усиливающую­
ся жажду полного, насыщенного бытия.
Это решительный драматический сдвиг, взламывающий при­
вычное существование. И уж не хочет тащиться по жизни «круж­
ным путем» деревенский садовод Лексан Земсков, герой рассказа
Валерия Климушкина «Кружным путем» (1965). И задыхается,
гибнет в своем аккуратном дворике, незаметно превратившемся в
золотую клетку, честный почтовый служащий Джелал-муаллим
из повести Максуда Ибрагимбекова «И не было лучше брата» (1975).
А сильнее всех этот сдвиг выразил шукшинский «чудик»: его ме­
тания взорвали традиционные представления о внутреннем ладе
и покое, якобы царящем в душе «простого советского человека».
(См. гл. III части второй.)
38 Иной вариант эволюции «человека трудолюбивой души» пред­
стает в целом ряде произведений, созданных Чингизом Айтмато­
вым (р. 1928) в период, который мы называем «семидесятыми
годами». В начале этого ряда стоит повесть «Прощай, Гульсары!»
(1966), затем идет роман «И дольше века длится день» («Буран­
ный полустанок») (1980), а завершает его роман «Плаха» (1986).
Главные герои этих произведений родственны друг другу. Со­
здавая эти образы, Айтматов развивает и углубляет концепцию
«простого советского человека». И табунщик Танабай («Прощай,
Гульсары!»), и путевой обходчик Едигей («И дольше века длится
день»), и чабан Бостон Уркунчиев («Плаха») относятся к той
породе простых, внешне незаметных и зачастую не замечаемых
людей, на которых мир держится. Живут они в глухих аилах, на
далеких стойбищах, на затерянных в бескрайних пустынях желез­
нодорожных разъездах, делают свою повседневную, ничем вроде
бы не выдающуюся работу. Но не делай они эту работу, все бы в
стране остановилось. Например, если б путевой обходчик Едигей
Жангельдин не сметал бы в летний зной песок, а в зимнюю стужу
снег с дороги, соединяющей центр и космодром, не было бы
никаких великих свершений в космосе. Этот образ-символ: чело­
век с метлой или лопатой, расчищающий дорогу между Землей и
Космосом, — в высшей степени характерен для художественной
системы Ч. Айтматова.
Будучи незримо, но тесно связанными с историей, такие, как
Танабай или Едигей, прежде всего они, самой дорогой ценой
расплачиваются за все ошибки, которые допускаются на истори­
ческом пути страны. В масштабах пятилеток эти ошибки могут
выглядеть малозначительными, на огромной карте державы их и
вовсе не заметить. Но в сердцах танабаев они остаются незажива­
ющими шрамами, горькой памятью о невосполнимых утратах и
потерянных годах. Вопреки соцреалистическому постулату об от­
ветственности человека перед историей тяжкими судьбами своих
героев Айтматов утверждает идею ответственности истории пе­
ред ее главным творцом, рядовым тружеником.
Но сам-то айтматовский герой не чувствует себя жертвой исто­
рии. Не к снисходительности или жалости он взывает. От произве­
дения к произведению писателя его герой все внимательнее вгля­
дывается в окружающий мир, все ответственнее осознает себя. Если
жизнь и подвиг первого учителя комсомольца Дюйшена, принес­
шего свет знаний в глухой аил, осмыслили спустя годы те, кого
он воспитал, кого за руку вывел в люди, то уже старая Толгонай
в своем слове, обращенном к материнскому полю, исповедуясь,
сама собирает свой жизненный опыт в единое целое, охватывает
его эпическим взглядом.
Табунщик Танабай Бакасов не только перебирает всю свою
жизнь: тридцатые — с безоглядным азартом обновления, войну,
39 которую прошел солдатом, послевоенные с их радостными на­
деждами и новыми бедами, — он мучительно осмысляет ее, осоз­
нает как душевный опыт. С высот этого опыта обретает способ­
ность объективно судить о минувшем, видеть в нем добро и зло,
находки и потери. При этом сам Танабай не щадит себя: не спус­
кает себе даже давние ошибки, допущенные еще в молодые годы,
когда он собственного брата загнал на выселки, и не прощает себе
отказа от борьбы с «новыми манапами» сейчас, на старости лет.
Не хотелось ему умирать одинокой птицей, отбившейся от своей
быстрокрылой стаи. Хотел умереть налету, чтобы с прощальными
криками закружились над ним те, с которыми вырос в одном гнез­
довье, держал один путь…
В романе «И дольше века длится день» (1980) исторически кон­
кретная современность с ее острейшими социальными, нравствен­
ными, психологическими конфликтами освещена, с одной сто­
роны, теплыми лучами памятливого народного сказания, а с дру­
гой — холодным, предостерегающим светом новейшей фантасти­
ческой антиутопии. В таком стереоскопическом пространстве су­
ществует путевой обходчик Едигей Жангельдин, главный герой
романа.
Едигей — прямой воспреемник Танабая Бакасова. Да и объем
непосредственных жизненных впечатлений у них примерно оди­
наков. Такого героя Айтматов назвал человеком трудолюбивой души.
Это явление настолько принципиально, что писатель счел необ­
ходимым в предисловии к роману заранее оговорить свое пони­
мание его сути и новизны: «Однако я далек от абсолютизации
самого понятия “труженик” лишь потому, что он “простой, нату­
ральный человек”, усердно пашет землю или пасет скот. В столк­
новении вечного и текущего в жизни человек-труженик интере­
сен и важен настолько, насколько он личность, насколько бо­
гат его духовный мир, насколько сконцентрировано в нем его
время»1.
«Человек трудолюбивой души» не может не отозваться на слезу
чужого ребенка, не может он не откликнуться на горе других на­
родов, его не могут не тревожить беды, угрожающие всему чело­
вечеству. Человек, хранящий в своей памяти древнюю легенду о
манкурте — рабе, насильно лишенном памяти и убившем свою
родную мать, человек, сталкивавшийся в сороковые годы с «кре­
четоглазыми» манкуртами, что заставляли забывать прошлое яко­
бы во имя светлого будущего, становится нелицеприятным судь­
ей своего времени, с болью и тревогой предупреждающим о ката­
строфических последствиях, которые ждут тех, кто утрачивает
историческую память, кто рвет бесконечную нить преемственно­
1 Айтматов Ч. Собр. соч.: В 3 т. — М., 1983. — Т. 2. — С. 196.
40 го опыта поколений. Более того, он готов вступить в бой с совре­
менными манкуртами. Но за современными манкуртами стоит мощь
государственной машины. Это она превратила родовое кладбище
в космодром.
Отношения между этими двумя пространственными образа­
ми — кладбищем и космодромом — очень существенны в общей
концепции романа Ч. Айтматова. Кладбище — символ старины и
памяти о прошлом, космодром — символ новизны и порыва в
будущее. Но со стартовых площадок, поставленных прямо на мо­
гилах забытых предков, звездные корабли не уходят в будущее, с
них лишь взлетают боевые ракеты, предназначенные образовать
вокруг планеты новое «шири», непроницаемое кольцо, которое
будет препятствовать возможным контактам между землянами и
другими цивилизациями, — обнесут весь мир новой «Берлинской
стеной».
Верный соцреалистическому правилу — любой ценой выво­
дить к оптимистическому финалу, Айтматов делает все возмож­
ное, чтобы утвердить своего героя в качестве победителя. Если
первое путешествие Едигея по поводу арестованного учителя Абу-
талипа в Москву по счастливой случайности (разумеется, под­
строенной автором) совпадает со смертью Сталина, то путеше­
ствием Едигея куда-то в «почтовый ящик, к начальству тамошне­
му» по поводу судьбы родового кладбища роман завершается. Фи­
нал остается открытым. Художественная логика не позволила ав­
тору благополучно свести концы с концами — слишком уж силь­
но расходятся нравственные принципы «человека трудолюбивой
души» с нормами, принятыми в обществе, где правят современ­
ные манкурты.
И вот появилась «Плаха» (1986). Здесь переплелись еще слож­
нее, чем в «Буранном полустанке», современность и библейская
легенда, жизнь людей и жизнь попираемой ими природы, высо­
кие философские споры и злободневные «производственные» кол­
лизии. И в этом контексте образ «человека трудолюбивой души»
предстает более наполненным, а судьба — трагичнее, чем в «Бу­
ранном полустанке».
В определенном смысле действие романа «Плаха» начинается с
того, чем завершился «Буранный полустанок». Два главных героя
нового романа, семинарист-расстрига Авдий Каллистратов и бри­
гадир овцеводов Бостон Уркунчиев, вступают в борьбу со злом,
злом могучим, агрессивным, опасным, имя ему — бездуховность.
Лики у этого зла разные, но тем оно опаснее. Ведь Авдию Калли-
стратову, например, совершенно ясно, что наркомания, с кото­
рой он, рискуя жизнью, начал бороться, есть просто наиболее
явная, патологическая форма бездуховности. И редактору-пере-
страховщику он так прямо и говорит: «…наркомания — это соци­
альная катастрофа». А те, кому Авдий объявил войну, очень умело
41 используют, так сказать, социальную конъюнктуру. Гришаны, эти
идеологи наркотического кайфа, хорошо знают, что спрос на их
товар растет в пору сомнений и разочарований, когда наступает
усталость души, поколебавшейся в своей вере в справедливость и
в возможность осуществления идеалов.
«Человеку так много насулили со дня творения, каких только
чудес ни наобещали униженным и оскорбленным: вот царство
Божье грядет, вот демократия, вот равенство, вот братство, а вот
счастье в коллективе, хочешь — живи в коммунах, а за прилеж­
ность вдобавок ко всему наобещали рай. А что на деле? Одни сло­
веса! А я, если хочешь знать, отвлекаю неутоленных, неустроен­
ных… Я громоотвод, я увожу людей черным ходом к несбыточно­
му Богу», — говорит Гришан.
Его логика соблазнительна. Ибо путь к счастью, который ука­
зывает Гришан, доступнее и короче всех иных путей, доселе пред­
лагавшихся человечеству. И — самый разрушительный для лично­
сти, обрекающий ее на неминуемую и быструю деградацию.
Что же предлагает взамен Авдий? Благородную, старую идею
нравственного самосовершенствования.
В романе эта идея влагается в уста самого Иисуса: «Смысл су­
ществования человека в самосовершенствовании духа своего, —
выше этого нет цели в жизни». Но, как уже не раз бывало со
многими благородными проповедниками, провозглашавшими эту
выстраданную абсолютную идею, Авдий терпит поражение. Не
физическое, а идейное поражение. Его растаптывают, над ним
глумятся те, кого он хотел наставить на путь истины, кого он
хотел вывести из мрака бездуховности. Всем этим «гонцам» за
анашой, всем этим отстрельщикам из «хунты» Обер-Кандалова
куцее, обманное, низводящее до утраты человеческого облика
счастье наркотической затяжки или глотка водки дороже всех ду­
ховных радостей, к которым их зовет «спаситель Каллистратов»,
как его язвительно величает Гришан. Да и сам Авдий подсозна­
тельно понимал, «что поражение добытчиков анаши — это и его
поражение, поражение несущей добро альтруистической идеи».
Никакие рыдания арестованного Леньки-«гонца», никакие аллю­
зии на распятие Христа при расправе пьяных отстрельщиков с
Авдием не смягчают горечи поражения этого героя, самоотвер­
женно преданного идее добра и человеколюбия.
Оценки, которые давал Ч. Айтматов своему Авдию в публич­
ных выступлениях, в частности на встрече с читателями в Остан­
кино (март 1987 года), выглядят завышенными по сравнению с
тем, как этот герой объективно представлен в романе. По художе­
ственной логике, воплощенной в романном эпическом событии,
Авдий терпит поражение потому, что тоже соблазнился вроде бы
наиболее прямым, наикратчайшим путем преодоления бездухов­
42 ности — стал взывать к душам падших, уповая на непосредствен­
ную перемену их убеждений, игнорируя условия среды, соци­
альные обстоятельства, под влиянием которых они сформирова­
ли свои потребности, свою систему ценностей.
В полном соответствии с внутренней логикой развития конф­
ликта в роман входит Бостон Уркунчиев.
Он входит после того, как потерпел поражение проповедник
Авдий Каллистратов. Чабан Уркунчиев выступает как человек ак­
тивного социального действия, как сила, стремящаяся изменить
сами обстоятельства, с тем чтобы они стали благоприятными
для свободного, ничем не скованного духовного совершенство­
вания личности.
Разумеется, Бостон Уркунчиев так не формулирует свои мыс­
ли. Он, в отличие от Авдия, не искушен в словесных баталиях,
но, в сущности, , за сугубо «производственной» идеей семейного
или бригадного подряда, которую отстаивает чабан Уркунчиев,
стоит в высшей степени духовная идея — идея хозяина, который
добивается права на творчество, на гражданскую ответственность,
на доверие к себе, на уважение своего человеческого достоинства.
Претензии Бостона Уркунчиева небеспочвенны. Он, воспитан­
ный послевоенной нуждой, «прирожденный хозяин», умеющий
и любящий работать («на работе зверь зверем»), сын земли своей,
знающий каждую ее пядь, хорошо изучивший нрав и повадки
всякой живности, человек, мудро соотносящий свою судьбу с
бесконечной цепью поколений, продолжает линию тех любимых
айтматовских героев, на которых мир держится.
Но что же мешает ему, земному (в отличие от умозрительного
семинариста Авдия) «человеку трудолюбивой души», утвердить
свои идеалы в жизни? С какими ликами бездуховности приходит­
ся ему сталкиваться в смертельном поединке?
На эти вопросы в романе даны совершенно определенные от­
веты. По Айтматову, главное зло, которое мешает свободной, хо­
зяйской, творческой, одухотворенной жизни бостонов, это социа­
листическая демагогия, а точнее, те, кто ее насаждает, и те, кто
ею прикрывается.
Трудно найти во всем творчестве Айтматова образ большей
сатирической силы, чем созданный им в «Плахе» образ Кочкор-
баева, совхозного парторга. Этот «газета-киши», то есть «человек-
газета», «пустослов», «типичный грамотей с дипломом областной
партшколы», способен лишь, подобно щедринскому органчику,
изрекать готовые заученные формулы. Вот как, например, Коч-
корбаев дает «отповедь с теоретических позиций» Бостону Уркун-
чиеву, предложившему внедрить бригадный подряд:
«…До каких пор вы будете смущать людей своими сомнитель­
ными предложениями?», «атака на историю, на наши революци­
онные завоевания, попытка поставить экономику над полити­
43 кой…», «поощрять частнособственническую психологию в социа­
листическом производстве не к лицу кому бы то ни было», «очень
важно вовремя пресекать частнособственнические устремления,
как бы хорошо они ни маскировались. Мы не позволим подрывать
основы социализма…»
Казалось бы, чего стоит камня на камне не оставить от этой
«раз и навсегда заученной логики демагога»?
Однако демагогию кочкорбаевых не так-то просто сокрушить.
Именно потому, что она «заученная», и не одними лишь Кочкор-
баевыми. За словесными блоками начетчика тянется длинный и
неодноцветный исторический шлейф. У одних людей эти фразы
вызывали воспоминания о романтике первых пятилеток, у других
рождали довольно тягостные ассоциации, а третьих вообще вго­
няли в столбняк. Зато Кочкорбаевы поощряют и прикрывают одоб­
рительными политическими формулировками циников, которые
используют изжившие себя, опровергнутые опытом установления
и инструкции для собственной корысти. По начетнической шкале
Кочкорбаева труженик Бостон Уркунчиев — это враг, «кулак и
контрреволюционер нового типа», а бездельник и пьяница Ба-
зарбай Нойгутов — это «человек принципиальный». Как же! Он
ведь изъял выводок волчат, изолировав хищников, которые на­
носят вред «общенародной собственности». А что Базарбай сотво­
рил это лишь ради наживы, что его «подвиг» обернется еще боль­
шим вредом «общенародной собственности» от разлютовавшихся
волков, лишившихся своих детенышей, — все это не дано понять
Кочкорбаеву с его «заученной логикой».
А кто же расплачивается за экологические подлости базарбаев
и политические глупости кочкорбаевых? А расплачиваются бос­
тоны, и расплачиваются страшной ценой. Такова логика отноше­
ний между честным тружеником, с одной стороны, политиче­
ским демагогом и бездельником — с другой, какой ее раскрывает
Ч. Айтматов. Ведь выстрел Бостона, поразивший насмерть малень­
кого Кенджеша, которого уносила волчица Акбара, стал выстре­
лом в самого себя, стал самоубийством. Потому что Бостон этим
выстрелом перебил нить своей судьбы в бесконечной пряже по­
колений. Читатели Айтматова помнят, каким огромным философ­
ским смыслом наполняется в его книгах мотив Отца и Сына: в
«Белом пароходе» Мальчик кончал жизнь самоубийством, тоскуя
об Отце, в «Ранних журавлях» Султанмурат выверял свои поступ­
ки по отцу, воюющему на фронте, в «Пегом псе, бегущем краем
моря» отец и дед принимали добровольную смерть, чтобы сохра­
нить капли воды для сына и внука, в «И дольше века длится день…»
этот мотив был связан с образами учителя Абуталипа и его сы­
ночка Ермека. Отец, переливаясь в сына, продолжал себя в нем,
сын, опираясь на отца, утверждался в жизни… Выстрел Бостона
положил конец всему.
44 Бостон Уркунчиев, в отличие от Авдия Каллистратова, не толь­
ко жертва, он и судия. И судия справедливый. Но его выстрел в
Базарбая оглушает, потрясает, ошеломляет.
Неужели, кроме кровавого самосуда, Бостон не мог найти
никакого иного способа установления справедливости? А гадать
нам не приходится: событие свершилось, и свершилось именно
потому, что Бостон не смог найти иного пути. Его самосуд озна­
чает горькое разочарование и утрату доверия к системе принятых
моральных норм.
Убив человека, даже если этот человек негодяй и пьяница Базар-
бай Найгутов, сам Бостон Уркунчиев преступает ту нравственную
черту, которая отделяет его «от остальных», от рода людского.
«Это и была его великая катастрофа, это и был конец его света…»
Таков финал романа «Плаха». Горький, трагический финал, ко­
торый не только не завершает эпический конфликт, а, наоборот,
распахивает его в историческую перспективу. Если «человек тру­
долюбивой души» уже не вписывается в координатную сетку дав­
но сложившихся критериев и норм, если он терпит страшный
моральный урон от косных догм и установлений, а при попытке
активного социального действия в соответствии со своими идеа­
лами и возможностями «выламывается» из существующей систе­
мы общественных отношений, вступает с нею в трагическое про­
тиворечие, значит, социальная катастрофа неизбежна.
* * *
Начатое в годы «оттепели» развитие «соцреализма с человече­
ским лицом» было отмечено в семидесятые годы органическим
перерастанием концепции «простого советского человека» в кон­
цепцию «человека трудолюбивой души». Именно в «человеке тру­
долюбивой души» (будь то герои Айтматова, или Бачана Рамиш-
вили из романа Н.Думбадзе «Закон вечности», или Келин из пье­
сы И.Друце «Святая святых», или командарм Мещеряков из ро­
мана С. Залыгина «Соленая падь») авторы, которые оставались
верны принципам социальности и гражданственности, пытались
смоделировать новую духовную цельность, которая представля­
лась результатом требовательного совершенствования личности,
открывающей себя навстречу всем впечатлениям бытия, всем ра­
достям и горестям земли, нагружающей себя памятью и чувством
долга перед прошлым и будущим.
В сугубо теоретическом плане явление такого типа героя прог­
нозировалось в эстетике социалистического реализма. Его вроде
бы и ждали, к нему взывали чуть ли не в каждом отчетном докла­
де на очередном партийном или писательском съезде. Однако, когда
такой герой явился на страницах книг, то он оказался крайне
неудобен для официальной идеологии.
45 Во-первых, полнотой своей духовной жизни он оспаривал ка­
ноническое представление о цельности как об аскетическом са­
моотречении во имя надличных ценностей. Во-вторых, он, этот
«новый человек», в своих убеждениях вовсе не опирался на офи­
циальные идеологические и политические постулаты, а отталки­
вался от них, убеждаясь на собственном опыте в животворности
совсем иных устоев духа — «простых законов нравственности»,
«закона вечности», национальной и мировой культуры.
Наконец, — и это самое главное — «человек трудолюбивой
души» оказался фигурой в высшей степени трагической. Ибо его
ценностные представления вступают в неразрешимое противоре­
чие с устройством окружающего мира — нравственного, соци­
ального, политического, экологического. За верность своим, до­
бытым дорогой ценой нравственным принципам герои, подоб­
ные Едигею или Бачане, Ефрему Мещерякову или Бостону Ур-
кунчиеву, вынуждены бороться постоянно. И они все время ис­
пытываются ситуацией выбора, ибо каждый шаг связан с приня­
тием решения: поддаться ли соблазну компромисса, силе инер­
ции, желанию покоя или следовать беспокойному зову своей че­
ловечности, своей совести?
Трагедийностью судьбы «человека трудолюбивой души», неразре­
шимостью его противоборства с той государственной и идеологи­
ческой Системой, в которой он вырос, литература социалистическо­
го реализма самым очевидным образом продемонстрировала свою
тупиковость. Герой, носитель эстетического идеала соцреализма,
взращенный на утопических мечтах, либо погибал в казематах
системы, пытаясь проломить лбом стену, либо, вынужденный
воевать со своими врагами по их законам, терял свою человеч­
ность.