Несмотря на откровенную полемичность «тихой лирики» по
отношению к поэзии «шестидесятников», между ними не было
непроходимой стены. Тому свидетельство — творчество Анатолия
Жигулина (1930—2000), которого считают одним из создателей
«тихой лирики».
Свою нить исторической памяти он ведет, в отличие от Руб­
цова, не из легенд и преданий, а из собственной биографии: в
1949 году студент одного из воронежских вузов Анатолий Жигу­
лин был арестован за участие в антисталинской подпольной орга­
низации «Коммунистическая партия молодежи», прошел Колы­
му и был освобожден только в 1954 году. (Обо всем этом он напи­
шет впоследствии документальную повесть-воспоминание «Чер­
ные камни».) Память о Колыме стала постоянным мотивом ли­
рики Жигулина, но на каждой новой фазе пути поэта этот мотив
поворачивался новой гранью.
Колымский опыт обусловил социальный пафос стихов моло­
дого Жигулина, сблизив его тем самым с «поэтами-шестидесят-
никами». Однако, по сравнению с последними, его социальный
пафос значительно трагедийнее. Ибо Жигулин едва ли не первым
«зарифмовал» самое мерзкое преступление режима — тот не толь­
ко лишал своих узников имен, но и старался обречь их на посмерт­
ное забвенье. В стихотворении «Я видел разные погосты…» (1961 —
1963) Жигулин описывает гулаговское кладбище, где на могиль­
ных холмиках «одни лишь знаки номерные/ И просто камни без
примет». Этот «позор посмертный» преодолевается только в вооб­
ражении поэта, которому мнится, как северная ночь «тихо зажи­
гала звезды/ Там,/ Где чернели/ Номера»1.
Другое, причем наиболее существенное, отличие социального
пафоса жигулинских стихов от поэзии «шестидесятников» состо­
яло в преодолении лирического эгоцентризма, в своеобразной эпи-
1 Стихотворения А.Жигулина, за исключением специально оговоренных слу­
чаев, цитируются по изданию: Жигулин А. В надежде вечной: Стихи. — М., 1983.
58 зации субъективного взгляда на мир: в обостренном интересе к Дру­
гим — лирической рефлексии на окружающий мир, извлечении
нравственных уроков из поступков тех, с кем его свела лагерная
судьба. Поэтому многие колымские стихи Жигулина сюжетны, эти
сюжеты балладны по напряженности — в них человек встречается
с роком (хотя бы в виде угрозы быть убитым конвоиром из-за
«полпачки махры») и парадоксальны по разрешению конфликт­
ных ситуаций. Наиболее известны из них «Кострожоги» (1963), «Я
был назначен бригадиром», «Мне помнится рудник Бутугычаг»,
«Бурундук» (1964). Так, в стихотворении «Я был назначен брига­
диром» герой вспоминает, как он, став маленьким начальником,
«опьянен был этой властью». «И может, стал бы я мерзавцем», —
безжалостно говорит он о себе, но кто-то из ребят предупредил:
«Не дешеви!» «…И под полой его бушлата/ Блеснул/ Отточенный/
Топор!» Герой-рассказчик признается, что не угроза расправы, а
страх потерять товарищей, лишиться их доверия подействовал от­
резвляюще, и это стало одним из нравственных уроков на всю жизнь:
Друзья мои! В лихие сроки
Вы были сильными людьми.
Спасибо вам за те уроки,
Уроки гнева
И любви.
С середины 1960-х годов Жигулин, как и поэты-«шестидесят-
ники», вступил в полосу духовного кризиса. В поисках устоев духа
он обратился к онтологическим мотивам. С тех пор центральное
место в его стихах занял образ родной природы — именно с этого
момента его поэзия стала обретать черты «тихой лирики». У Жигу­
лина образ родной природы лепится из нарочито неказистых под­
робностей, скромных цветовых оттенков:
Душой распахнутой приемлю
Седой от стужи березняк,
Морозом скованную землю
И дальний-дальний лай собак.
(1967)
Загорелась листва на березах.
Засветился в низинах туман.
И в предчувствии первых морозов
Помрачнел придорожный бурьян.
(1969)
…И по далеким дорогам
В памяти нежно пронес
Желтое поле над логом,
Тихо звенящий овес.
(1971)
59 Но, в отличие от Рубцова и других «тихих лириков», Жигулин
придает теме родной природы масштабное философское звучание:
эта неброская красота есть воплощение ни с чем не сравнимой цен­
ности Жизни, с которой человеку рано или позно придется расстать­
ся. Поэт ни на минуту не сглаживает трагизма осмысляемой кол­
лизии. Герой стихов 1960-х годов даже бунтарски оглашает свою
непримиримость с роковой обреченностью. Например, стихотво­
рение «О, жизнь! Я все тебе прощаю…» (1965), где лирический
герой перечисляет массу перенесенных бед и несчастий, заверша­
ется так: «Но даже горечь дней колымских/ Тебе я все-таки прощу.
И только с тем, что вечно стынуть/ Придется где-то без следа,/
Что должен я тебя покинуть, —/ Не примирюсь я никогда».
Но по мере того как в поэтическом мире Жигулина раздвига­
лась, обретая все новые и новые подробности и краски, картина
родной природы, происходило изменение тональности — бунтар­
ские, «богоборческие» ноты стали вытесняться нотами элегиче­
скими. Такова тональность одного из самых лучших стихотворе­
ний Анатолия Жигулина, которое начинается поразительно ем­
ким и точным афоризмом: «Жизнь! Нечаянная радость./ Счастье,
выпавшее мне», а завершается теплым, но не лишенным печали
чувством: «Все приму, что мчится мимо/ По дорогам бытия…/
Жаль, что ты неповторима,/ Жизнь прекрасная моя». Это написа­
но в 1976 году, но и спустя двадцать лет поэт спрессует то же
чувство в двустишие: «Жизнь пронзительно прекрасна,/ Только
жаль — не навсегда».
В поисках опор своего экзистенциального самостоянья герой
Жигулина обращается, как и другие авторы «тихой лирики», к
корням. Но примечательно, что в его «корневую систему» автор вво­
дит на равных с легендарной историей Руси семью и семейное ро­
дословие. Это и далекие «мои счастливые предки» (1966), чья жизнь
продлена в детях и внуках. Это и «Дорогие родители! Мать и отец!»
(1976), которых сын просит: «Еще многое мне/ Вы должны о себе
рассказать,/Чтобы я рассказал/ Моему несмышленому сыну». Се­
мейственная душевная слитность предполагает самоотверженную
готовность принять на себя удары, направленные против близких.
Есть у Жигулина короткая баллада «Отец», сюжетом которой ста­
новится сцена допроса в «сером доме», — от отца требовали от­
речения от сына, объявленного «врагом народа». Вот развязка
сюжета:
Но поднялся со стула
Мой старый отец.
И в глазах его честных
Был тоже — свинец.
— Я не верю! — сказал он,
Листок отстраня. —
60 Если сын виноват —
Расстреляйте меня.
Отечественная История для героя Жигулина — это тоже род­
ное, кровное. И на нее он распространяет чувство ответственно­
сти. Но груз такой ответственности он возлагает не на отдельного
человека, а на весь народ. Так, стихотворение «Из российской
истории» (1976), повествующее о том, как в начале 1930-х годов
был разорен старинный северный монастырь, как была уничто­
жена древняя библиотека, «и может быть, подлинник “Слова”
сгорел в том ужасном огне», Жигулин заканчивает неожиданным
риторическим ходом:
Горели и акты и святцы,
Сказанья родимой земли.
Да что же вы наделали, братцы!
Да как же вы эго смогли?
Это «братцы», обращенное к ослепленным вседозволенностью
варварам, переводит весь текст в иной план: сам народ, «брат­
цы», жгли и рушили древние святыни, и поэт не отделяет себя от
них, он принимает на себя моральную ответственность за их пре­
ступления. Это тоже часть истории. И искупить эту вину можно
лишь совестливой болью. Таково новое звучание, которое придал
Анатолий Жигулин мотиву «самой кровной связи» с народом и
народным миром.