Другие авторы «тихой лирики», каждый по-своему, развивали
отдельные стороны созданного Рубцовым поэтического мифа. Так,
Станислав Куняев (р. 1932) выдвинул в центр своей поэзии про­
тивостояние между родным миром русской деревни и всей совре­
менной цивилизацией. При этом отношение ко всему, что не от­
мечено принадлежностью к национальной традиции, окрашива­
ется у него в зловещие тона ксенофобии. А единственную защиту
от агрессии внешних и чужеродных сил Куняев ищет у старых
институтов тоталитарной власти:
От объятий швейцарского банка,
Что простерся до наших широт,
Упаси нас ЦК и Лубянка.
А иначе никто не спасет!
Радикальная попытка переосмысления мифа «тихой лирики»
была предпринята Юрием Кузнецовым (р. 1941). Если мифологи­
ческие очертания рубцовского мирообраза как бы неосознанно
61 вырастали из элегического мировосприятия, то Кузнецов после­
довательно и в высшей степени сознательно обнажает мифологи­
ческие черты своего художественного мира (активно используя
образы, почерпнутые из «Поэтических представлений славян о
природе» А. Н. Афанасьева и скандинавских преданий) и полно­
стью изгоняет элегическую сентиментальность. В итоге созданный
Кузнецовым мир приобретает резко трагические и в то же время
языческие, как бы донравственные, докулътурные черты. Он одновре­
менно воспевает и «сказку русского духа», и «хаос русского духа».
Милый сердцу поэта «кондовый сон России», вековой душевный
покой, по его мнению, искони прекрасен и гармоничен, потому
что освобожден от придуманных нравственных установлений, от
«ига добра и любви» («Тайна добра и любви»). Неслучайно даже
символический абстрактный образ поиска древнего истока, по­
иска, прорезывающегося через позднейшие наслоения истории и
культуры, даже он несет смерть живому, даже он беспощаден и
жесток:
Из земли в час вечерний, тревожный
Вырос рыбий горбатый плавник,
Только нету здесь моря! Как можно!
Вот опять в двух шагах он возник.
Вот исчез, снова вышел со свистом.
— Ищет моря, — сказал мне старик.
Вот засохли на дереве листья —
Это корни подрезал плавник.
Лирический герой Ю. Кузнецова мечется между двумя крайно­
стями. С одной стороны, он мечтает вернуться к этому изначаль­
ному языческому — сверхчеловеческому! — покою, возвыша­
ющемуся над заблуждениями человечества. Тогда в его лирике по­
являются стихи, наполненные презрением к «поезду» человече­
ского быта, к «обыкновенному» человеку, который «не дорос» до
’простора: «ему внезапно вид явился настолько ясный и большой,
что потрясенный он сломился несоразмерною душой». С другой
стороны, лирического героя Кузнецова не отпускает чувство пус­
тоты, тоска по пониманию и теплу. Это предельно обостренное,
но знакомое по лирике Рубцова чувство богоставленности, экзи­
стенциального одиночества. «Не раз, не раз о помощи взывая,
огромную услышу пустоту…», «Все, что падает и кружится, вели­
кий ноль зажал в кулак…», «Меня убили все наполовину, а мне
осталось добивать себя…», «Мир остался без крова и хлеба. Где
вы, братья и сестры мои?» — такие безысходные формулы прохо­
дят через его лирику, зримо свидетельствуя об условности и
абстрактности предлагаемых «сверхчеловеческих», «языческих» ре­
шений. Поэзия Ю. Кузнецова стала эпилогом «тихой лирики»,
доказав с несомненным талантом невозможность построения но-
62 вого религиозного сознания на основе «крови и почвы» — тех
категорий, которые выступают из мира «тихой моей родины»,
лишенного элегической дымки.