Одной из самых первых ласточек «деревенской прозы» была
повесть Василия Белова (р. 1932) «Привычное дело». Явившаяся в
свет в начале 1966 года на страницах в ту пору еще малоизвестно­
го журнала «Север» (Петрозаводск), она была перепечатана в «Но­
вом мире» (факт редкостный для журнальной периодики!) и сра­
зу же стала объектом самого пристального внимания критики: ни
одно из произведений «деревенской прозы» не обросло таким
панцирем односторонних, произвольных интерпретаций, как эта
повесть.
Как только ни величали «Привычное дело» — и «гимном мил­
лионам сеятелей и хранителей русской земли», и «поэмой», и
«эпосом», какие только аттестации ни выдавались Ивану Афри-
кановичу, главному герою повести: цельный характер, «стойкий
характер», «душевно развитый человек с обостренным граждан­
ским сознанием», «активный ум, глубокая пытливость, личность
недюжинная и основательная» и т.д., и т.п.3 Не один критик
1 Белая Г. А. Рождение новых стилевых форм как процесс преодоления «ней­
трального» стиля / / Многообразие стилей советской литературы: Вопросы типо­
логии. — М., 1978. — С. 477.
2 Там же. — С. 473.
3 См. статьи и рецензии В.Кожинова, В.Чалмаева, П. Глинкина, Е. Клепико­
вой, Л.Фоменко, Т. Наполовой, И.Золотусского, М.Лобанова, посвященные
В. Белову и его повести «Привычное дело».
64 пытался использовать обаяние этой, как ее справедливо назвал
Федор Абрамов, «жемчужины российской словесности» для обо­
снования умозрительных, внеисторических, а точнее, неопатри-
архальных концепций народной жизни и духовного облика чело­
века из народа. Не случайно же именно по поводу ряда «аполо­
гий» в честь Ивана Африкановича критик И. Дедков с возмущени­
ем воскликнул: «Диву даешься: полно, да читали ли восторжен­
ные поклонники беловского героя повесть, ее ли имеют в виду?» 1
Игорю Дедкову стоило только восстановить сюжетную канву «При­
вычного дела», чтобы убедительно доказать, что «Иван Африка-
нович написан В. Беловым если и с несомненной симпатией, то
одновременно и с глубокой горечью», что «Иван Африканович —
не одна только отрада русской деревни, тем более не гордость
ее»2.
Повесть В. Белова поначалу может оглушить своим многого­
лосьем. В ней «перемешаны» разные речевые и фольклорные жанры:
пословицы, поговорки, частушки, молитвы, народные приметы,
сказки, деловые бумаги (чего стоит один только «Акт», состав­
ленный по случаю поломки самоваров), бухтины, брань. В ней
сталкиваются разные речевые стили: и поэтическая речь бабки
Евстольи, что сродни народной песне и плачу; и литературная,
«книжная» речь безличного повествователя; и казенное, претен­
дующее на державность, слово «густомясого» уполномоченного
(«А у вас в колхозе люди, видать, это недопонимают, им свои
частнособственнические интересы дороже общественных»; «Вы,
товарищ Дрынов, наш актив и опора…»); и «наигранно-пани­
братский голос» газетчика, вооруженного «поминальником»; и реп­
лики Митьки, освоившего в городе лишь пену «блатных» оборо­
тов («А мне до лампочки»; «Я его в гробу видал. В белых тапоч­
ках»); наконец, в повести очень часто звучит суматошный, захле­
бывающийся говор «бабьих пересудов». Причем автор очень про­
думанно «оркестровал» стиль повести. Сначала он дал каждому
голосу прозвучать чисто, беспримесно: первая глава открывается
монологом Ивана Африкановича, в этой же главе обстоятельно
излагаются бабьи пересуды по поводу сватовства Мишки Петро­
ва, а вторая глава начинается с развернутого авторского слова.
Поэтому, когда все эти голоса схлестываются в речи безличного
повествователя, они легко узнаются, их «характеры» читателю уже
известны.
За каждым из голосов стоит свой кругозор, свое понимание
мира, и именно на этой основе они поляризуются, отталкивая
или притягивая друг друга.
1Дедков И. А. Страницы деревенской жизни: (Заметки) // Новый мир. — 1969. —
№ 3. – С. 243.
2 Там же. – С. 243, 245.
3-21И6 65 Так, стиль «бабьих пересудов» сопровождает все пошехонское,
что есть в героях «Привычного дела»1. Вот как, например, описы­
вается «вылазка» вконец захмелевшего Ивана Африкановича:
Только спел Мишка эту частушку, а Иван Африканович схва­
тил новый еловый кол и на Мишку:
— Это я плясать не умею! Это я со сторонки! — и как хрястнет
об землю.
— Сдурел, что ли? — сказал Мишка и попятился, а Иван Аф­
риканович за ним, а в это время Митька на бревнах засмеялся, а
Иван Африканович с колом на Митьку, а Митька побежал, а Иван
Африканович на Пятака, Пятак от него в загородку.
Все описанное выдержано в стиле «бабьих пересудов»: дина­
мичная фраза, нагнетание однотипных говорных конструкций,
сниженное просторечие («хрястнет»), В таком же стиле повеству­
ется о том, как Дашка Путанка особым зельем привораживала
Мишку, как Мишка «баню с молодой женой в речку трактором
спихивает», как Иван Африканович в Мурманск ездил и т.п.
За речевой зоной «бабьих пересудов» стоит пошехонский ми­
рок, мирок, в котором действуют какие-то нелепые, чуждые здра­
вому смыслу законы. Они захватывают не только бытовую сферу.
В «пошехонском свете» представлены у Белова и характерные для
колхозной деревни методы управления и хозяйствования. Не слу­
чайно рассказ конюха Федора о том, как перед областным на­
чальством показывали механизированную подачу воды из колод­
ца, куда Федор заранее навозил на своей кляче воду, или раз­
мышления старого Пятака о запретах косить в лесу, где трава все
равно «под снег уходит», приобретают черты сказки про поше­
хонцев. Очень кстати рядом с этими современными сказками ока­
зываются описанные непосредственно повествователем сцены с
участием председателя и уполномоченного, который «важно сту­
кал в перегородки, принюхивался и заглядывал в стайки», но
более всего нажимал, чтоб «наглядную» (имеется в виду нагляд­
ная агитация) сделали к совещанию животноводов. Их диалог дан
в откровенно пародийном ключе. Да и вся зона «казенных» голо­
сов, а вместе с ними и «блатной» жаргон Митьки сливаются с
зоной «бабьих пересудов». Это все голоса пошехонского мирка.
Горькая и смешная нескладица в современной жизни критику­
ется самим народом. Именно люди из народа: старик Федор, его
1 О «пошехонстве», как одной из сторон жизни героев «Привычного дела»,
первым сказал В.А.Сурганов. Он заметил, что пошехонцы, «непутевые эти ге­
рои, порождение горьковатого народного юмора… совсем не случайно появились
в повести. За лежащей на поверхности сказки иронической и наивной дидактикой
есть еще и глубинный подтекст — невеселая усмешка над собственной нескла­
дицей и, пожалуй, едва ли не над философией «привычного дела» (Сурганов В. А. Че­
ловек на земле: Историко-литературный очерк. — М., 1975. — С. 501).
66 приятели Куров и Пятак — умеют разглядеть нелепости в окружа­
ющем их мире и осмеять их, не прочь они провести и веселый
розыгрыш на пошехонский лад (вспомним хотя бы, как Куров
перепугал до смерти Еремиху своим требованием платить али­
менты за бойкого петуха). Наконец, сама мера, позволяющая об­
нажить дурость, старую и новую, принадлежит народу. Этой ме­
рой выступают у Белова веселые сказки про пошехонцев, кото­
рые рассказывает мудрая и сердечная бабка Евстолья.
К речи бабки Евстольи и вообще к стилевому пласту высокой
народно-поэтической речи тяготеет и речь центрального персона­
жа, Ивана Африкановича Дрынова. Но именно тяготеет, забива­
ясь всякого рода стилевой чересполосицей: и искаженным «го­
родским» словом («малированное блюдо»), и «официальным» слов­
цом («конфликт»), и веселым сниженным просторечием («налель-
кал ись»). Здесь приведены слова только из первого монолога Ива­
на Африкановича, когда он, пьяненький, по дороге объясняется
с мерином Парменом.
Уже первый монолог Ивана Африкановича написан так, чтоб,
вызвав симпатию к герою, вместе с тем и насторожить, сразу дать
почувствовать какую-то зыбкость, противоречивость в его харак­
тере, намекнуть, что с этим будет связан конфликт повести и все
движение сюжета. А противоречивость характера Ивана Африка­
новича писатель проявляет не только через внутреннюю «разно-
стильность» его монолога, но и через сопоставление «разностиль­
ных» его монологов. Так, второй монолог героя в отличие от пер­
вого начисто лишен сниженно-комического колорита, нет в нем
подчеркнуто «чужих» слов, повествование наполняется поэтиче­
ским, по-настоящему трогательным звучанием.
Утро, Иван Африканович оглядывает свой родной, привыч­
ный с детства мир:
В километре-полутора стоял неподвижно лесок, просвеченный
солнцем. Синий наст, синие тени. А лучше сказать, и нету теней,
ни в кустиках, ни на снегу. Игольчатый писк синички сквозняч­
ком в уши,— где сидит попрыгунья, не видно. А, вон охорашива­
ется, на ветке. Тоже тепло чует. У речки, нестарый, глубоко, по-
ребячьи спит осинник. И, словно румянец на детских щеках, про­
ступает сквозь сон прозрачная, еле заметная зелень коры. Несме­
лая еще зелень, будто дымок. Крупные, чистые заячьи горошины
на чистом же белом снегу, и захочешь побрезговать, да не выйдет.
Ничего нечистого нет в заячьих катышках, как и в коричневых
стручках ночевавших под снегом тетеревов.
Здесь взгляд героя принят автором, их «зоны» (воспользуемся
бахтинским термином) тесно сплелись, и разговорно-сниженное
словцо героя ничуть не расходится по тону с литературным сло­
вом автора-повествователя. Это родство настолько органично, что
Даже в описаниях родного герою мира русской природы, которые
67 не опосредованы взглядом Ивана Африкановича, голос повество­
вателя вбирает в себя живое говорное и одновременно поэтиче­
ское слово своего героя. Так, в частности, «озвучен» пейзаж в
главке «На бревнах»: «Давно отбулькало шумное водополье. Сто­
яли белые ночи»; «Черед же пришел благодатному утру… Белая
ночь ушла вместе с голубыми сумерками, багряная заря подпа­
лила треть горизонта…» От неизъяснимой, скромной красоты
ближнего мира теплеет душа, этой красой и сама жизнь на зем­
ле, и тяготы земных забот и мучений освящаются и оправдыва­
ются.
Собственно, все черты и детали родного герою мира составля­
ют не просто «локус», место действия, они насквозь пропитаны
нравственным и психологическим смыслом, они нередко прямо
соотнесены с духовным миром человека. Например, родничок, у
которого переводили дух Иван Африканович и Катерина, где со­
вершались примирения и происходили расставания, родничок,
пробившийся сквозь неизвестно кем наваленные комья глины,
вызывает у Ивана Африкановича прямую поэтическую аналогию:
«Вот так и душа: чем ни заманивай, куда ни завлекай, а она один
бес домой просачивается. В родные места, к ольховому полю. Дело
привычное».
Родной, ближний мир в «Привычном деле» не весь и не цели­
ком поэтически прекрасен. Да, есть в нем и неумирающий родни­
чок, есть и угор, с которого открывается краса родных мест, но
есть там и Черная речка, и жидкая земля, где «лежали и гнили
упавшие деревья, скользкие, обросшие мхом», есть там и вовсе
«мертвое, гиблое место», где разбойничал когда-то лесной пожар.
Эти тревожно-тягостные образы ближнего мира тоже преломля­
ют в себе духовный мир главного героя и открывают в нем не
только поэтическое мироотношение, но и нечто иное.
Что же на самом деле воплощено в устройстве художественно­
го мира повести Белова?
Отвечая на этот вопрос, в первую очередь отметим, что род­
ной, ближний мир введен в «Привычном деле» в просторы ми­
роздания: он окружен бескрайними далями неба и земли, точ­
нее — «понятной земли» и — «бездонного неба». Собственно, «по­
нятная земля» — это и есть тот самый родной, ближний мир, в
котором живут герои Белова. А «бездонное небо» выводит в про­
сторы бытия, законы которого действуют и на «понятной земле»
Ивана Африкановича. Но вся беда героя в том и состоит, что он
боится смотреть в небо, что он страшится раздумий о законах
жизни и смысле своего, человеческого существования.
Снег на солнце сверкал и белел все яростнее, и эта ярость
звенела в поющем под ногами насте. Белого, чуть подсиненного
неба не было, какое же небо, никакого нет неба. Есть только бес­
крайняя глубина, нет ей конца-краю, лучше не думать, —
68 это Иван Африканович. Неслучайно повествователь сравнивает его
состояние с состоянием шестинедельного сыночка Дрыновых: «Он
ничего не думал, точь-в-точь как тот, кто лежал в люльке и улыбал­
ся, для которого еще не существовало разницы между явью и
сном. И для обоих сейчас не было ни конца, ни начала». Конеч­
но, в таком состоянии Ивана Африкановича есть и умиление,
есть и поэзия созерцания мира, но нет стремления к миропони­
манию.
И в явном контрасте с позицией Ивана Африкановича пред­
ставлено мироотношение старой Евстольи: «Она долго и мудро
глядела на синее небо, на зеленое поле, покачивала ребеночка и
напевала…» Бесстрашием перед бесконечностью неба, перед по­
нятой неотвратимостью законов бытия отличается бабка Евстолья
от Ивана Африкановича. Именно она всегда находит верную меру
во всем, именно она в самой лихой для семьи час, когда умерла
Катерина, заставляет всех, и прежде всего Ивана Африкановича,
продолжать «привычное дело» жизни.
Человек, не соотносящий свою жизнь, свой родной мир с «не­
бом», и на самой земле живет непрочно, неуверенно. Ивану Аф-
рикановичу только кажется, что земля ему понятна. На самом же
деле он до поры до времени «блукает» по ней. И рассказ о том,
как Иван Африканович заблудился в родных-то местах, «где каж­
дое дерево вызнато-перевызнато», как он попал в чужой лес, в
болото, в гарь, приобретает символическое значение. Так вершится
суд над душой, хоть и доброй, и поэтически чуткой, но не возвы­
сившейся до самосознания. Герой сам вершит этот суд, и в ситуа­
цию суда он поставлен жестокой логикой собственных стихийных
метаний и ошибок.
Лишь заблудившись среди глухих мест родного мира, Иван
Африканович заставляет себя взглянуть на ночное небо. И лишь
тогда видит он звездочку:
Звездочка. Да, звездочка, и небо, и лес. И он, Иван Африкано­
вич, заблудился в лесу. И надо было выйти из леса. Звезда, она,
одна, звезда-то. А ведь есть еще звезды, и по ним, по многим,
можно выбрать, куда идти… Эта мысль, пришедшая еще во сне,
мигом встряхнула Ивана Африкановича.
Таким же откровением стало небо и для приблизившейся к
своему жизненному пределу Катерины:
Приступ понемногу проходил, она прояснила, осмыслила взгляд
и первый раз в жизни удивилась: такое глубокое, бездонное от­
крывалось небо за клубящимся облаком.
Как и все, что связано с описанием блужданий Ивана Афри­
кановича по лесу, образ путеводной звезды имеет не только пря­
мое, фабульное, но и косвенное, метафорическое значение, ха-
69 растеризующее духовные искания человека. Параллельно с поис­
ками выхода из леса, Дрынов приходит к неизбежной необходи­
мости поставить перед собой вопрос из тех, что относят к катего­
рии «последних»:
…Вот родился для чего-то он, Иван Африканович, а ведь до
этого его тоже не было… И лес был, и мох, а его не было, ни разу
не было, никогда, совсем не было, так не все ли равно, ежели и
опять не будет? И в ту сторону пусто, и в эту. И ни туда, ни сюда
нету конца-края… А ежели так, ежели ни в ту, ни в другую сторо­
ну ничего, так пошто родиться-то было?
Иван Африканович все-таки додумывет этот мучительный во­
прос, ответ он находит в осознании неостановимого хода жизни,
ее нескончаемости, преемственности рода людского. И в этот миг
кончаются блуждания по «чужому лесу»: «Земля под ногами Ива­
на Африкановича будто развернулась и встала на свое место: те­
перь он знал, куда надо идти».
Вот лишь когда пришел Иван Африканович к миропониманию.
В сущности, весь сюжет «Привычного дела» представляет собой
драматическую историю личности, горько расплачивающейся за
«нутряное» существование, за зыбкость своей жизненной пози­
ции и лишь ценой страшных, невозвратимых утрат возвышающейся
к миропониманию.
Движение самосознания Ивана Африкановича, эта стержне­
вая линия сюжета, преломляется в стилевой перестройке его го­
лоса и — что особенно показательно — в изменении отношений
между речевыми зонами героя и автора (безличного повествова­
теля).
В самом начале повести автор резко и четко отделяет свой го­
лос, литературно выдержанный, от «речевой экзотики Ивана
Африкановича». Тем самым «автор предупредил, что он не только
не вмешивается в поступки и слова героя, но не смешивает себя с
ним»1.
Затем, описывая всяческие приключения и похождения Ивана
Африкановича, повествователь как бы отступал перед «сказовым»
внутренним голосом героя, «озвучивающим» стихийное восприя­
тие мира. А вот с той поры, когда Иван Африканович возвышает­
ся до бесстрашного и мудрого взгляда на жизнь, отношения меж­
ду речевыми зонами героя и автора меняются. Теперь повествова­
тель вбирает мысль героя в свой голос и передает ее своим сло­
вом, литературным, строгим, лишь слегка подкрашенным лич­
ностными метами персонажа. Именно так соотносятся зоны авто­
ра и героя в ключевом размышлении Ивана Африкановича: «Вот
1 Это наблюдение принадлежит И.Шайтанову. См.: Шайтанов И. Реакция на
перемены: (Точка зрения автора и героя в литературе о деревне) / / Вопросы
литературы. — 1981. — № 5. — С. 50.
70 эдак и пойдет жизнь…» — когда открывается перед зрелым взо­
ром героя закон вечного круговорота жизни, которому «конца
нет и не будет».
Сближение в потоке несобственно-прямой речи голоса героя с
голосом автора стало возможным лишь с того момента, когда со­
знание героя возвысилось до зрелой философской позиции пове­
ствователя. А прямое слово Ивана Африкановича теперь сливается
с тем народно-поэтическим миром («зоной Евстольи»), который
с самого начала вносил в повесть чувство естественной, мудрой
народной меры. И финальный монолог Ивана Африкановича,
обращенный к умершей Катерине, звучит как горькая песня-плач:
«…Катя… ты, Катя, где есть-то? Милая, светлая моя, мне-то… Мне-
то чего… Ну… что теперече… вон рябины тебе принес… Катя, голу­
бушка…»
Оценка «голосом», речевой мелодией у Белова в высшей степе­
ни искренна. А истинность этой оценки подтверждается устрой­
ством художественного мира произведения. В устройстве мира
«Привычного дела» объективируется та закономерность диалек­
тического движения бытия, которую выражали народно-поэти­
ческий и «авторский» голоса.
Идея бесконечного круговорота жизни опредмечена здесь уже
в том, что все действие повести совершается в пределах круглого
года, причем четко обозначаются его времена: зима — «белый
буран», «синий наст, синие тени», весна, когда «отбулькало шум­
ное водополье», лето — сенокосная пора, осень с первым снегом
и опять — к зиме, последняя фраза повести: «Где-то за пестрыми
лесами кралась к здешним деревням первая зимка». И даже от­
дельные главы объединены неким «природным» началом: напри­
мер, вся глава вторая — это рассказ об утре, вернее, об утрах
детишек Дрыновых, самого Ивана Африкановича и Катерины; а
глава третья охватывает один день от «широкого благодатного»
утра до «светлой и спокойной» ночи.
А ведь это традиционнейшие способы эпического воплощения
«круговорота» бытия. В круговорот этот вписана и жизнь семьи
Дрыновых. В ней тоже действует общий закон движения и пере­
имчивости. Не случайно девятый, самый малый сын назван по
отцу — Иваном. Не случайно и маленькая Катюшка делает свой
первый зарод вслед за матерью, Катериной, для которой этот
прокос стал последним. Да и весь мир семьи Дрыновых, где есть
трое взрослых — бабка, отец, мать и семеро ребятишек, и каж­
дый из них — на особинку, где есть люлька, в которой перебы­
вали все девять детей, включая уже покинувших родительскую
избу Таню и Антошку, где есть двор с коровой Рогулей, чья
жизнь описана с эпическим вниманием и любовью, этот мир
по-своему закруглен, целостен, внутри себя преемствен и тем
бессмертен.
71 Вот как устроена жизнь, вот что такое привычное дело бытия.
Эта философская эпическая истина возвышается над всеми ины­
ми позициями, заявленными в повести. Через движение от разно­
голосья к диалогу, в котором объединенные голоса народной муд­
рости и пытливой образованности дают отпор множеству фик­
тивных голосов-позиций, В. Белов не только дал развернутую кар­
тину очень непростой духовной жизни народа, но и ясно предста­
вил путь, по которому может и должен пойти сегодня каждый
человек, — это путь возвышения к мудрому миропониманию и
ответственному самосознанию.
Несколько иначе выглядит картина мира в «Плотницких рас­
сказах» (1969). Редко кто из писавших об этой повести не засты­
вал в недоумении, подобно герою-повествователю Косте Зорину,
перед финальной сценой, когда Олеша Смолин и Авинер Козон­
ков, заклятые друзья, накануне окончательно, вусмерть разо­
дравшиеся, как ни в чем не бывало сидят за одним столом и «мир­
но, как старые ветераны» о чем-то беседуют и даже, «клоня си­
вые головы, тихо, стройно запели старинную протяжную песню».
Обычно эту сцену интерпретируют либо как доказательство неви­
димой глазу гармонии народного мира, либо как свидетельство
слабости праведника, не умеющего освободиться от своего спут-
ника-искусителя. Но сами эти интерпретации подсказаны мифо­
логической логикой. А в повести Белова — в том-то и дело — этой
логикой все не исчерпывается.
Действительно, на первом плане здесь четкая антитеза: с од­
ной стороны, Олеша; с другой — Авинер. Один — мастер, работя­
га, искусник. Другой — бездельник, сын бездельника, в советские
годы устроившийся в «начальники» с револьвером. Один — чис­
тая, добрая душа, вечно страдающая от своей чистоты и доброты
(в детстве после первой исповеди безвинно наказанный за без­
грешность; в юности — пожалевший девушку и потерявший ее).
Даже лысина у старого плотника — «младенчески непорочная».
Другой — пакостник, человек без срама, недаром выбившийся в
активисты — колокол «спехнул», да еще «маленькую нужду от­
туда справил, с колокольни-то», стукач, шельмовавший «кула­
ков», сломавший не одну судьбу. Мудрец Олеша открывает не­
глупому и образованному Косте Зорину подлинный смысл пере­
житой истории, а дурак Авинер суетится с жалкими бумажонка­
ми для-ради «персональной». Их ссора неискоренима — это борьба
Божеского и Дьявольского, правда, в повседневном, неброском
обличье.
Все так, однако через всю повесть проходит тема, которую ина­
че, чем абсурдистской, не назовешь. Вот, к примеру, сценка:
— Дедушко, а дедушко? — окликнул шофер.
— Что, милок? — охотно отозвался Олеша.
— А долго живешь! — Шофер оголил зубы, дверца хлопнула. Машина, по-звериному рыкнув, покатила дальше. Я был взбе­
шен таким юмором. Схватил голыш от каменки и запустил шоферу
вдогон, но машина была далеко. А старик еще больше удивил меня.
Он восхищенно глядел вслед машине и приговаривал, улыбаясь:
— Ну, пес, от молодец, сразу видно — нездешний.
Здесь ведь не кротость, не всетерпение, а искреннее восхище­
ние гадкой выходкой. Восхищение мудреца?! И такая сцена не
единична. В этом же странном ряду и ревущий с утра до вечера
шестилетний внук Авинера Славко, который, как выясняется,
таким образом добивается от деда водки и затихает, только полу­
чив ее: «Славко перестал реветь и потянулся ручонкой, чтоб чок­
нуться. В другой ручонке была зажата конфета. Козонков строго
пригрозил внуку: — Не все сразу!» Здесь же и сцена собрания,
сливающегося в бессмысленный хор, апофеозом которого стано­
вится вырвавшийся из радио «женский нелепый бас», исполня­
ющий робкую девичью песенку. Из этого контекста не выпадает и
агрессивная нежность атакующей Костю Зорина Анфеи Козонко-
вой, ныне переименовавшейся в Нелли…
Это никакой не советский абсурд.. Советская власть здесь ни
при чем. Это стихийный, вечный абсурд, органически укоренен­
ный в народной жизни, и финал «Плотницких рассказов» как раз
этой темой и продиктован. Непостижимая нелепость жизни тор­
жествует над кропотливо выстроенной писателем логикой анти­
тезы. И оба, Олеша и Авинер, в их трагикомической нераздельно­
сти, воплощают эту господствующую стихию народной жизни.
Открыв эту «равнодействующую» народного мира, Белов, по-ви-
димому, несколько испугался своего открытия. Во всяком случае,
в таких поздних книгах, как «Лад» (1979— 1981) и «Все впереди»
(1986), писатель попытался четко противопоставить идеальные
черты народного мира дьявольским инородным влияниям. Одна­
ко именно эти тексты Белова обозначили тупики «деревенской
прозы» и стали симптомами ее глубокого кризиса (см. об этом в
заключительном разделе данной подглавки).