Весь художественный мир в рассказах Шукшина связан с ду­
мой. И время он избирает такое, когда думается:
Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Осо­
бенно почему-то ночами. Луна светит, тихо… Неспокойно на душе,
томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи
вольно, дерзко, сладко. Это даже — не думается, что-то другое:
чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огоро­
дов, в лопухах, — сердце замирает от необъяснимой, тайной ра­
дости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей («Горе»).
И место тоже такое, где мысль человека раскрепощается от
суеты: «Лично меня влечет на кладбище вполне определенное
желание: я люблю там думать». Часто хронотоп шукшинского рас­
сказа образуется картинами весны или осени, вечера или раннего
утра, огонька в камельке охотничьей избушки, «светлых студеных
ключей», над которыми «тянет посидеть». Шукшин скуп в описа­
ниях: он лишь намечает фрагмент традиционной картины — ос­
тальное доделывает ассоциативная память читателя, который слов­
но бы сам создает внутренний мир рассказа или, по меньшей
мере, соучаствует в его создании. Такая «экономия» продуктивна
вдвойне: с одной стороны, сохраняется «деловитость, собран­
ность», которую Шукшин считает признаком хорошего рассказа,
а с другой — читатель органично вживается в атмосферу, сам на­
страивается на философское раздумье.
С философской думой сопряжены и самые привычные реалии
деревенского быта, самые обыденные, на первый взгляд, житей­
ские акты, которые занимают немало места в художественном
мире рассказа Шукшина.
Вот Костя Валиков, по прозвищу Алеша Бесконвойный, то­
пит баню. И эта обыкновеннейшая, зауряднейшая процедура опи­
сывается с поразительным тщанием, отвечающим всей серьезно­
сти отношения героя к ней:
90 …И пошла тут жизнь — вполне конкретная, но и вполне тоже
необъяснимая — до краев дорогая и родная.
Это поворотная фраза, открывающая философский смысл «бан­
ного» чудачества Алеши. В рассказе «Петька Краснов рассказыва­
ет» было нечто подобное:
Ночь. Поскрипывает и поскрипывает ставенка — все время она
так поскрипывает. Шелестят листвой березки. То замолчат — тихо,
а то вдруг залопочут-залопочут, неразборчиво, торопливо… Опять
замолчат. Знакомо все, а почему-то волнует.
Что же такое необъяснимое воплотилось в конкретном, что
волнует в знакомом? Да та самая неуловимая истина бытия. При­
близиться к ней может лишь тот, кто трепетно чуток к жизни во
всех ее проявлениях. И когда Алеша любуется белизной и сочно­
стью поленьев, когда с удовольствием вдыхает «дух от них — све­
жий, нутряной, чуть стылый, лесовой», когда он с волнением
смотрит, как разгорается огонь в каменке, то через все это откры­
вается высшее — по Шукшину — человеческое качество: умение
замечать в малой малости, в самых заурядных подробностях быта
красу бытия, и не просто замечать, а специально, намеренно, с
чувством, толком, расстановкой постигать ее, наполняться ею. Сам
этот процесс постижения бытия составляет главную радость Але­
ши («Вот за что и любил Алеша субботу: в субботу он так много
размышлял, вспоминал, думал, как ни в какой другой день»), и,
проникнув через быт к бытию, войдя в него, Алеша обретает —
пусть на считанные минуты, пока тянется банное блаженство, —
то, ради чего кладут жизни многие другие герои Шукшина. Он
обретает покой.
Покой — это один из ключевых образов в художественном мире
шукшинского рассказа. Он противостоит суете. Но покой здесь
не имеет ничего общего с застоем, он означает внутренний лад,
уравновешенность, когда в душу человека вселяется «некая цель­
ность, крупность, ясность — жизнь стала понятной». Такое чув­
ство приходит к Алеше Бесконвойному. Покой приходит к тому,
кто понял жизнь, кто добрался до ее тайны. Это очень важный
момент в концепции личности у Шукшина. Его вовсе не умиляет
герой, который жил бы, подобно Платону Каратаеву или бу­
нинским деревенским старикам, в стихийном согласии с ми­
ром, интуитивно осуществляя закон бытия. Герой Шукшина —
личность. Он чувствует себя свободным лишь тогда, когда осоз­
нает закон жизненной необходимости. Он обретает покой лишь
тогда, когда сам, умом своим и сердцем, добирается до секретов
бытия, и уже отсюда, от знания начал всего сущего опять-таки
осознанно строит свои отношения с человечеством и мирозда­
нием:
91 Последнее время Алеша стал замечать, что он вполне осознан­
но любит. Любит степь за селом, зарю, летний день… То есть он
вполне понимал, что он — любит. Стал случаться покой в душе —
стал любить. Людей труднее любить, но вот детей и степь, напри­
мер, он любил все больше и больше.
А в рассказе «Земляки» будет:
Хорошо! Господи, как хорошо! Редко бывает человеку хорошо,
чтобы он знал: вот — хорошо…
Такова, по Шукшину, логика духовного возвышения: кто по­
нял жизнь, тот постиг ее неизмеримую ценность, сознание цен­
ности жизни рождает у человека чувство прекрасного, и он про­
никается любовью к миру и ко всему, что неискаженно наполне­
но жизнью.
Как мы видели, к покою герой Шукшина идет «через думу» об
окружающем его мире. Можно сказать так: покой во внутреннем
мире героя наступает тогда, когда перед ним открывается вся глубь
и ширь мира внешнего, его простор.
Простор — это второй ключевой образ в художественном мире
шукшинского рассказа. Он характеризует художественную реаль­
ность, окружающую героя. «…А простор такой, что душу ломит», —
так можно сказать словами одного из героев о внутреннем мире
шукшинского рассказа. И дело не только в неоглядной широте
пространственного горизонта (хотя и это тоже очень важно), но и
в том, что простором дышит у Шукшина каждый из предметов,
которые он экономно вводит в свой «хронотоп». Здесь почетное
место занимают крестьянский дом («Одни»), баня («Алеша Бес­
конвойный»), старая печь («В профиль и анфас»). Эти бытовые
образы предстают у Шукшина как символы многотрудной жизни
крестьянских родов, устойчивых нравственных традиций, переда­
ющихся из поколения в поколение, чистоты и поэтичности чест­
ной жизни тружеников.
Малые подробности шукшинского «хронотопа»: «рясный, пар­
ной дождик», веточка малины с пылью на ней, божья коровка,
ползущая по высокой травинке, и многие другие — тоже напол­
нены до краев жизнью, несут в себе ее аромат, ее горечь и сла­
дость. На основе этих «мелочей» Шукшин нередко строит пре­
дельно обобщенный образ бытия: «А жизнь за шалашом все зве­
нела, накалялась, все отрешеннее и непостижимее обнажала свою
красу перед солнцем» («Земляки»).
В этот величавый простор вписана жизнь человеческая. Именно
вписана, совершенно четко обозначена в своих пределах. В худо­
жественном мире Шукшина далеко не случайны такие «образ­
ные» пары: старик и ребенок, бабка и внук («Космос, нервная
система и шмат сала», «Сельские жители», «Критики»), не слу­
чайно и то, что подводя итоги жизни, шукшинские старики нет-
92 нет да и вспомнят свое детство («Земляки», «Думы»), и вовсе не
случайно паромщик Филипп Тюрин перевозит на один берег свадь­
бу, а на другой — похоронную процессию («Осенью»), Эти «пары»
и есть образы пределов.
Как видим, художественный мир шукшинского рассказа пред­
ставляет собой образную модель мироздания, не бытового или пси­
хологического, социального или исторического мира, а именно
мироздания. Функция его двояка: он возбуждает мысль о бы­
тии и сам же представляет собой воплощенный смысл бытия.
И в принципе структура мирообраза в рассказе Шукшина па­
радоксальна. В центре мира — герой, ведущий философский спор (со
своим оппонентом или с самим собой) о смысле жизни, а вокруг
него — само мироздание, «построенное» по своему смыслу, вопло­
щающее ту самую истину бытия, которую так мучительно ищет
герой.
Типичность такого состояния героя и мира акцентируется за­
чином и финалом, обрамляющими рассказ. «Чудик обладал одной
особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хо­
тел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории —
мелкие, впрочем, но досадные. Вот эпизоды одной его поездки» —
так начинается рассказ «Чудик». Подобным же образом начина­
ются рассказы «Горе», «Алеша Бесконвойный», «Миль пардон,
мадам!». Причем зачины и финалы рассказов звучат раскованно­
разговорно. И «казус» предстает как один из тех бесчисленных,
похожих друг на друга случаев, о которых «бают», собравшись
где-нибудь вечерком, сельские жители. А кончаются рассказы чаще
всего некоей бытовой, какой-то «необязательной» фразой героя.
Кончил Максим Думнов наказ своему племяннику, избранному
председателем колхоза, уходит «и на крыльце громко прокашлял­
ся и сказал сам себе: — Экая темень-то! В глаз коли…» («Наказ»).
Всё, разговор окончен, пора возвращаться к повседневности. Та­
кое «разговорное» обрамление рассказа, конечно же, служит мо­
тивировкой выбора какого-то одного фрагмента из потока жиз­
ни, но еще важнее, что оно устанавливает однородность этого
фрагмента со всей жизнью: казус вытащен разговором из потока
повседневности, в нем обнажился напряженнейший драматизм
самой повседневности, и он опять уходит в поток жизни, раство­
ряясь в ней без остатка.
Как единое целое, как завершенный образ мира шукшинский
рассказ несет в себе поразительное по сложности содержание. Здесь
драма в «ореоле» эпоса, драма, которая может разрешиться толь­
ко в эпосе, она устремлена к эпосу, но так им и не становится.
Ведь, кажется, достаточно герою, стоящему в центре своего «одо­
машненного», родного и близкого, космоса, внимательно осмот­
реться вокруг, вдуматься, и откроется истина бытия, человек осоз­
нает себя, найдет свое законное место в мироздании — вступит в
93 эпическое со-бытие, со-гласие с жизнью. Словом, все произойдет
по методе «интересного попа» из рассказа «Верую!»: «Ты спросил:
отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину мироздания,
чтобы душа твоя обрела покой».
Метод «попяры» не так-то плох. Но вот беда: не видит Максим
Яриков картину мироздания, не собирается у него бытие в связь,
в целое, в закон. И потому его неистовый порыв в со-бытиё не
имеет разрешения. До со-бытия надо добраться сознанием, отсеяв
шелуху, поднявшись над суетой. Здесь нужна мудрость. А пока ге­
рой не возвысился до мудрости, он «чудит», жизнь его в противо­
положность желанному покою трагикомически сумбурна.
И чем крупнее характер, чем сильнее его «заносит» в стихий­
ном порыве, тем дороже та цена, которую он платит за свои «чу­
дачества»1.