Читая зрелые рассказы Шукшина и возвращаясь от них к ран­
ним его работам, можно заметить, как писатель все настойчивее,
все упорнее искал источники мудрости, искал он их в реаль­
ном, житейском и историческом опыте народа, в судьбах наших
стариков.
Вспоминается старый шорник Антип с его бессловесной лю­
бовью к балалайке, с вечной потребностью в красоте, которую не
могли подавить ни голод, ни нужда («Одни»). Вспоминается пред­
седатель колхоза Матвей Рязанцев, проживший достойную тру­
довую жизнь и все же сожалеющий о каких-то непрочувствован­
ных радостях и горестях («Думы»). Позже к ним присоединилась
старуха Кандаурова, героиня рассказа «Письмо».
Этот рассказ занял особое место в последних циклах Шукшина.
В нем словно сконцентрированы и прояснены мысли писателя о
связи порывов «массового человека» к какой-то другой, осмыс­
ленной жизни с выстраданной мудростью народного опыта. Письмо
старухи Кандауровой дочери своей и зятю — это итог большой
крестьянской жизни, и это поучение — поучение в его древнем
возвышенном смысле.
Чему же учит старая Кузьмовна, ломанная тяжким трудом,
неустанными заботами о хлебе насущном, горестями и бедами,
которых немало досталось на веку русской крестьянке?
А вот чему:
1 В наш анализ не вошел роман Шукшина «Я пришел дать вам волю…» (1974).
Но центральный персонаж этого романа Степан Разин, прж всей несоизмери­
мости масштабов деяний и их исторического резонанса с героями шукшинских
рассказов, глубоко родствен им по типу характера — он тоже «чудик», которому
никак не удается совместить святость намерений с безбожностью поступков.
94 Ну, работа работой, а человек же не каменный. Да если его
приласкать, он в три раза больше сделает. Любая животина любит
ласку, а человек — тем более…
И трижды повторяется одна мечта, одно желание:
Ты живи да радуйся, да других радуй…», «Она мне дочь род­
ная, у меня душа болит, мне тоже охота, чтоб она порадовалась
на этом свете», и опять «Я хоть порадываюсь на вас».
Так вот чему поучает старуха Кандаурова своих наследников.
Она учит их умению чувствовать красоту жизни, умению радо­
ваться и радовать других, она учит их душевной чуткости и ласке.
Вот те высшие ценности жизни, к котором она пришла через
тяжелый опыт.
Мудрость старухи Кандауровой, передающей драгоценный опыт
большой многотрудной жизни, справедливость ее нравственных
поучений потомкам, эстетически согласуется с простором и по­
коем в окружающем мире: «Вечерело. Где-то играли на гармош­
ке…», «Гармонь все играла, хорошо играла. И ей подпевал не­
громко незнакомый женский голос»; «Теплый сытый дух исходил
от огородов, и пылью пахло теплой, остывающей». «Господи, ду­
мала старуха, хорошо, хорошо на земле, хорошо».
И простор понят, и красота его принята, и мудрость есть, и
покой, кажется, приходит в душу. Но в шукшинском рассказе
покой, если и достигается, то на миг. Он сменяется новыми тре­
вогами. Эпическое равновесие здесь неустойчиво в принципе. Дело
даже не в том, что мудрость не отворачивается от сознания пре­
дельности жизни человека. Это-то противоречие бытия, камень
преткновения экзистенциализма, мудростью как раз «снимается».
«Еще бы разок все с самого начала… — думает старуха Кандаурова.
И тут же себя одергивает: — Гляди-ко, ишо раз жить собралась!
Видали ее!» Здесь и светлая печаль, и усмешка, и мужество чело­
века, трезво смотрящего в лицо мирозданию.
Сплавом мудрости и мужества обладают у Шукшина матери.
Мать в его рассказах — это самый высокий образ «человеческого
мира». И если эпический образ мироздания, создающий простран-
ственно-временной горизонт рассказа, выступает опосредованной
мерой выбора, совершенного героем, то образ матери: ее судьба,
ее слово, ее горе и слезы — это этический центр рассказа, куда
стягиваются все горизонты мироздания, опосредующие ценности
бытия, где даже законы жизни и смерти покорены нравственным
чувством матери, которая сама дарует жизнь и собой оберегает от
смерти.
В рассказе «На кладбище» есть апокрифический образ «земной
божьей матери». Но так можно назвать и мать непутевого Витьки
Борзенкова («Материнское сердце»), и мать Ваньки Тепляшина,
95 героя одноименного рассказа, и бабку Кандаурову, и мать «длин­
нолицего» Ивана («В профиль и анфас») — всех-всех шукшинских
матерей. Все они — земные матери, проросшие жизнью, бытом,
повседневностью, все они каждым поворотом своей судьбы свя­
заны с большой отечественной историей (история обязательно
вводится Шукшиным в рассказы о матерях). От земли, от житей­
ского и исторического опыта идет та самая абсолютная «божья»
нравственная мера, которую они несут в себе.
Но «земные божьи матери» Шукшина начисто лишены покоя.
В свете своего мудрого понимания необходимости и возможности
гармонии в «человеческая мире» они не могут не преисполняться
тревогой за своих детей, живущих немудро и дисгармонично:
«…жалко ведь вас, так жалко, что вот говорю, а кажное слово в
сердце отдает», — это Витькина мать обращается не к Витьке, а к
другому человеку, к милиционеру, но и он для нее «сынок» («Ма­
теринское сердце»). Оказывается, что эпическая мудрость, кото­
рая вознаграждается покоем, сама взрывает свой покой, едва до­
стигнув его.
В образах матерей, в их мудром и мужественном отношении к
жизни, в их тревоге, в их деянии во спасение детей своих с осо­
бой отчетливостью проявилась «обратная связь» между эпичес­
ким и драматическим началом в рассказе Шукшина. Эпос у него
растревожен драмой, обращен к ней, старается помочь ей разре­
шиться.
Взаимодействие эпоса и драмы, их устойчивое неравновесие с по­
стоянными перепадами от одного полюса к другому составляет су­
щественнейшую особенность жанрового содержания шукшинского
рассказа. Это никак не «малоформатный эпос», как полагает И.Зо-
лотусский, но это и не вполне «малоформатная драма», как дума­
ет М.Ваняшова1.
Суть шукшинского рассказа — в принципиальной нерастор­
жимости комизма и трагизма, драмы и эпоса, которые к тому же
существуют в ореоле лирического сопереживания автора-повество-
вателя. Вот почему крайне трудно каким-то одним коротким тер­
мином обозначить эту жанровую структуру, приходится обходиться
описательным названием — «шукшинский рассказ». Одно совер­
шенно ясно: жанровая форма рассказа Шукшина несет философ­
скую концепцию человека и мира. Философия тут дана в самом
устройстве художественного мира: все его повествовательные,
сюжетные, пространственно-временные, ассоциативные планы
конструктивно воплощают отношения человека непосредственно
с мирозданием.
1 См.: Золотусский И. Час выбора. — М., 1976. — С. 79; Ваняшова М. Шукшин­
ские лицедеи / / Литературная учеба. — 1979. — № 4.
96 * * *
«Мое ли это — моя родина, где родился и вырос? Мое. Говорю
это с чувством глубокой правоты, ибо всю жизнь мою несу роди­
ну в душе, люблю ее, жив ею, она придает мне силы, когда слу­
чается трудно и горько <…>. Я не выговариваю себе это право, не
извиняюсь за него перед земляками — оно мое, оно я»1. Именно с
этой позиции Василий Шукшин сумел раньше других почувство­
вать сдвиг времени и — главное — уловить этот исторический
сдвиг в духовном мире своего героя, рядового человека, носителя
массового сознания. В этом герое Шукшин обнаружил острейший
внутренний драматизм, который явился свидетельством «кризиса
веры» так называемого «простого советского человека»: он, лу­
бочный персонаж официальной пропаганды, образец несокру­
шимой цельности и «правильности», испытал смертную муку без­
духовности, не компенсируемой никакими материальными бла­
гами, он ощутил первостепенную важность в своей жизни иных —
вечных ценностей, бытийных ориентиров. В рассказах Шукшина
«массовый человек» сам поставил себя перед мирозданием, сам
требовательно спросил с себя ответственное знание смысла своей
жизни, ее ценностей. Поиски ответа мучительны и сложны. Подме­
на подлинных духовных ценностей потребительскими псевдоцен­
ностями, нравственная «некомпетентность» оборачиваются фар­
сом или трагедией, а то и тем и другим одновременно. Но в драма­
тическом раздумье и выборе своем герой Шукшина тянется к эпи­
ческой цельности: к деянию в полном согласии с вечными закона­
ми жизни, с нравственными идеалами народа. Эту цельность он
хочет понять, вступить в нее вполне осознанно. За пульсацией дра­
мы и эпоса в рассказах Шукшина стоит понимание жизни человека
как беспокойного поиска покоя, как жажды гармонии, нарушае­
мой сознанием дисгармонии и неистовым желанием победить ее.
Вот что открыл Василий Шукшин в своем народе, в «массо­
вом человеке», современнике и соучастнике бесславного финала
семидесятилетней эпохи псевдосоциалистической тоталитарной
антиутопии.