Проблема лада и разлада продолжает оставаться самой «боле­
вой» точкой в размышлениях Виктора Астафьева о своем народе.
С наибольшей остротой писатель поставил ее в двух, почти одно­
временно созданных произведениях — в рассказе «Жизнь прожить»,
который увидел свет в сентябрьской книжке «Нового мира» за
1985 год, и в романе «Печальный детектив», напечатанном в ян­
варском номере журнала «Октябрь» за 1986 год.
Рассказ «Жизнь прожить» — это завершение линии «монумен­
тального рассказа», начатой еще в 1950-е годы шолоховской «Судь­
бой человека». Эпическая монументальность здесь сохранилась —
вся жизнь человека из народа и в гуще общенародной истории
дана, как на ладони. Но вот эпического величанья героя и его
судьбы совсем нет. Ибо само содержание понятия «лад» открыва­
ется вовсе не с идиллической стороны.
Автор чуть ли не с первых строк предупреждает читателя:
Ивана Тихоновича лихая сторона жизни миновала. И все у него
в смысле биографии в полном порядке. Однако тоже есть чего вспо­
мянуть, есть о чем попеть и поплакать. И старость он заслужил
себе спокойную.
Но как выслушаешь всю его исповедь: и про то, как с десяти
лет сиротой остался, и как «натужно и недружно жили» в семье
Сысолятиных, которая приютила сироту, и про войну, про один
только бой у местечка Оринина в Прикарпатье, и про послевоен­
ную службу на енисейских баканах в окружении надсаженных в
тылу да вымолоченных на фронте людей, то слова о том, что
«Ивана Тихоновича лихая сторона жизни миновала», покажутся
горько-ироническими. И напрасно. Все ведь познается в сравне­
нии. Раз в тридцатые годы он не познал власть формулы «сын за
отца не отвечает», а в сорок пятом вернулся домой при своих
собственных ногах и руках, — значит, и впрямь его «лихая сторо­
на жизни миновала». Но каков стандарт-то! Какой же она была,
эта обыкновенная, общепринятая норма народной жизни! Вот о
113 чем с действительно горькой, но не иронией, а печалью напоми­
нает Виктор Астафьев.
Как такое выдержать? До лада ли при таком стандарте повсе­
дневности? Тут уж куда больше оснований для разлада, для все­
общего безразличия и взаимной ожесточенности. Для обозначе­
ния этого уклада народной жизни, который в «Последнем покло­
не» назывался — «на растатур», Астафьев в этом рассказе нашел
другое, не менее хлесткое деревенское слово вразнопляс. «Враз-
нопляс» — это разобщенность в самой неделимой «молекуле» об­
щества, в семье, «вразнопляс» — это вечно пьяный папуля Кос-
тинтин, что детей своих родимых видел «только исключительно
по праздникам», это и бабка Сысолятиха-Шопотница, что для
облегчения жизни семьи принялась сводить со свету новорожден­
ного внука…
Там, где все идет «вразнопляс», личность может либо расплыть­
ся в податливый кисель, либо ожесточиться до каменной бесчув­
ственности. Ведь такое чуть было не случилось и с Иваном Запла-
тиным, когда он мальчишкой оказался в доме с бабкой Сысоля-
тихой.
«И вот стал я замечать за собой, что трусливый и подлый дела­
юсь, — вспоминает Иван Тихонович, — …стыдно вспомнить,
доносы на братьев и сестер учинял, те меня, конечно, лупить,
дак я на убогую Дарью бочку катить примуся, поклепы и напрас­
лину на нее возводил…» Да и потом, уже в зрелые годы, случа­
лось, поддавался Иван Тихонович соблазну пожить «вразнопляс»:
то, вернувшись с фронта, они с братишкой «от вольности попи­
вать начали» да вовсю веселиться в условиях изобилия женского
пола, а потом Ивана Тихоновича побродяжничать поманило, «и
стал бы я бичом отпетым», — признается он.
А почему же не стал он «бичом отпетым», как не стал ни «тю­
ремным поднарником», ни «полномощной шестеркой», хотя все
это ему очень даже реально угрожало? Что внесло или, точнее, —
что каждый раз вносило лад в душу Ивана Заплатина, что вновь
помогало налаживать отношения с людьми, с миром?
Ответ — в сюжете рассказа, в сцеплении событий и поступ­
ков, из которых выстраивается судьба Ивана Тихоновича. Вот,
приспосабливаясь к «вразноплясу», едва не исподличался малец-
сирота, а не исподличался оттого, что Лелька, тетка крестная,
вовремя спохватилась и «наотдаль от дома и от стариков Сысоля-
тиных… на зимовку в бригаду шуганула» Ивана. А потом является
на свет не очень-то желанный пятый братик Борька, бабка его
травит и студит, а остальные Сысолятины обороняют, как могут.
И вот что получается из этого: «Спасенье его, борьба за Борькино
здоровье, заботы об ем как-то незаметно сплотили наши ряды,
всю из нас скверну выжали, всю нашу мелочность и злость обес­
ценили, силы наши удвоили…»
114 Вот ведь когда кончилось житье «вразнопляс» и когда в Лель-
киной семье стал лад налаживаться. Это очень важная, поворот­
ная веха в судьбе Ивана Заплатина, это первый для него урок
самосознания, рубеж отсчета дальнейших поступков.
И далее, с какими бы соблазнами ни встречался Иван Запла-
тин, в какие бы передряги ни попадал, всегда тревога за родных,
чувство заботы о них удерживали его от срыва, а то и возвращали
из начатого было «вразнопляса». То надо заменить на работе зане­
могшего Петрушу-баканщика. То опекать искалеченного на войне
братана Серегу. А то принять хомутом на шею папулю Костинтина
вместе с увечным Борькой. И как ни тяжек бывает груз, он оказы­
вается для души Ивана Тихоновича куда легче, чем беззаботное
одиночество, которое его настигло после смерти Петруши и Се-
реги, гибели в реке папули и Борьки. И вот тогда-то пошел было
он вниз по наклонной, если б не Татьяна, не ее любовь и его
ответное чувство. Теперь же, когда померла от застарелой болезни
сердца дорогая Татьяна Финогеновна, единственное, что держит
старого Ивана Тихоновича на земле, что заставляет справлять с
достоинством свои человеческие обязанности, так это новая, на­
верно, последняя забота — Клавочка, внучка.
И не один ведь Иван Тихонович одной заботой о другом свою
душу в порядке содержит, не один он на этой заботе и любви
строит свой лад с человечеством. А крестная тетка Лелька, что
«для всех и нянька, и генерал»? А убогая Дарья, что в войну «при­
няла к себе раненого инвалида без ног»? А вовсе еще девчонка
Лилька, что после гибели матери тащит весь сысолятинский дом
на себе? А Татьяна, которая забыла все свои обиды, когда увиде­
ла, что Иван пропадает?
Выходит, таков универсальный закон, лежащий в основе лада?
Это вечный груз, вечная, без роздыху тревога, — помогать, вы­
таскивать, спасать, жалеть. Не случайно многие герои рассказа
«Жизнь прожить» не живут, а «ломят», как Дарья, они «надор­
ванные», как Татьяна, и в глазах у них надсада, как у Лильки. Но
как ни трудно соглашаться с неуютной, беспокоящей концепци­
ей Астафьева, однако простая и драматическая жизнь Ивана Ти­
хоновича Заплатина, судьбы его родных и близких убеждают: на­
стоящий, не утопический лад, лад земной, достигался титани­
ческими усилиями тех, кто, не жалея сердца своего, растрачивал
себя на заботу о других.
Астафьев идет дальше, он утверждает: чем горше испытания,
чем тревожнее угроза для жизни, тем прочнее вяжутся узы лада. Что
ж, история нашей страны хранит в себе достаточно страниц, ко­
торые могут подтвердить эту идею писателя. Но неужто лад на
Руси может держаться только ценою надсады самых чутких и доб­
рых людей? Неужели нам нужна только большая беда, напасть
какая-то, чтоб мы, преодолевая мелочные раздоры, соединялись
115 в единое, дружное и теплое целое, которое никто и никогда не
смог победить?
Такая, печальная и горькая, концепция лада обретает особую
убедительность благодаря эмоциональной атмосфере, разлитой
по всему рассказу. Эта атмосфера связана с образом Енисея, на
берегах которого протекает жизнь Ивана Тихоновича и его родо-
вы. Анисей-батюшка, Анисеюшко, как его величают в рассказе —
эта река жизни, которая символизирует творящую силу бытия,
дарует героев ни с чем не сравнимым счастьем земного суще­
ствования и неотвратимо поглощает их в своих глубинах. Образ
Анисея служит постоянным напоминанием о жестоком роке, в
свете которого лад предстает как необходимая, естественная и
единственная возможность разумного обще-жития всех людей на
земле.
Вскрыв трагическую «подоснову» лада, представив воочию ту
непомерную цену, которую платят добрые люди за установление
хоть ненадолго какого-никакого равновесия в социуме, писатель
не мог не встать перед вопросом: отчего же в народном мире бе­
рется разлад, что его порождает? Об этом Астафьев раздумывает в
«Печальном детективе». Сам автор назвал его романом, но роман
этот необычен — его структура образована сплавом беллетристики
и публицистики. Факты, а точнее — грубо натуралистические об­
разы современной повседневности, здесь служат пищей для пуб­
лицистических размышлений Автора-повествователя, который ста­
рается заразить своим чувством читателя, вовлечь его в круг вол­
нующих его проблем, сделать своим единомышленником. Текст
«Печального детектива» сработан так, что читатель ввергается в
неявный диалог с Автором-повествователем. Анализ этого произ­
ведения приходится вести через вскрытие предполагаемого («за­
проектированного» в тексте) диалога между Автором-повество-
вателем и потенциальным читателем.
«Криком изболевшейся души» назвал Василь Быков это про­
изведение Астафьева. И действительно, факты жестокости, наси­
лия, зверства, оголтелого хамства, наглого сумасбродства, под­
лого самодовольства, собранные главным героем романа, опер­
уполномоченным Леонидом Сошниным, заставляют автора-по­
вествователя, что называется, возопить:
…Отчего русские люди извечно жалостливы к арестантам и за­
частую равнодушны к себе, к соседу—инвалиду войны и труда?
Готовы последний кусок отдать осужденному, костолому и крово-
пускателю, отобрать у милиции злостного, только что бушевав­
шего хулигана, коему заломили руки, и ненавидеть соквартиранта
за то, что он забывает выключить свет в туалете, дойти в битве за
свет до той степени неприязни, что могут не подать воды ближне­
му, не торкнуться в его комнату…
116 Хоть сам-то Астафьев ссылается на Ницше и Достоевского,
полагая, что они еще столетие назад «почти достали до гнилой
утробы человека», однако, по его мнению, смещение нравствен­
ных критериев произошло именно в то время, которое официаль­
но называлось «развитым социализмом»: «Беззаконие и закон для
некоторых мудрецов размыли дамбу, воссоединились и хлынули
единой волной на ошеломленных людей, растерянно и обреченно
ждущих своей участи».
Вольно или невольно напрашивается вопрос: почему такое
произошло в 1970— 1980-е годы? Какие общественные процессы
спровоцировали расшатывание моральных устоев?
На этот вопрос Астафьев, в общем-то никогда не уходящий от
прямых публицистических ответов, если они у него есть, не дает
прямого ответа. Может быть, ответ — в той атмосфере печали
особого рода, печали, если можно так сказать, «бытийной», оку­
тывающей весь дискурс, вобравший в себя весь хлам уголовной
хроники, весь мусор быта и нравов провинциального русского
города Вейска? Это атмосфера, неназойливо заставляющая заду­
мываться о коротком сроке человека на земле, о хрупкости его
оболочки, о ранимости души, о необходимости сострадания и со­
чувствия. Словом, это та самая атмосфера, которая в рассказе «Жизнь
прожить» была связана с образом Енисея. В «Печальном детективе»
нет такого цельного образа-лейтмотива, но из отдельных подроб­
ностей, деталей, словно бы вскользь брошенных фраз складывает­
ся такая эмоциональная атмосфера, в которой все, что так или
иначе посягает на человеческую жизнь, небрежничает ею, ее ма­
лыми и большими радостями, предстает нравственно и эстетиче­
ски нелепым, а то и отвратительным, низменным, подлым.
В рассказе «Жизнь прожить» многочисленная Лелькина орава
выстояла оттого, что в трудную годину все крепко схватились друж­
ка за дружку. И в «Печальном детективе» та же, только по-иному
реализованная идея: уж на что грешны, несуразны в поведении и
поступках тетя Граня и Лавря-казак, бабка Тутышиха и Чича-
кочегар, а все же в них, в отличие от сытых провинциальных
снобов Пестеревых или от умеющей жить милицейско-ресторан-
ной четы Лободы, есть та частица лада, те осколки сердечной
отзывчивости и остатки теплоты, которые хранятся с тех времен,
«когда надо было не только держаться вместе, но вместе и исхит­
ряться, чтоб выстоять».
Значит, — если следовать логике автора «Печального детекти­
ва» — идея лада родилась на почве горькой нужды? Как идея спа­
сения человека от голода и холода посредством союза с другими
столь же беспомощными перед лицом голодной смерти людьми?
Союз этот мог держаться лишь на подавлении человеком в себе
«зверя», на подчинении своих желаний законам взаимопомощи и
сострадания. Совершенна или несовершенна была эта нравствен­ ная система — иной вопрос. Но как некая высокая, идеальная
норма отношений человека и общества она была, конечно же,
благотворна. А что же случилось с нею в относительно благопо­
лучные годы? Почему она зашаталась? Уж не потому ли, что страх
голода, бездомья, разутости и раздетости, на котором держалась
прежняя идея лада, постепенно растаял?
А в кого же превращается человек, с плеч которого спал веч­
ный страх за завтрашний кусок хлеба, которого уже не связывает
чувство долга перед теми, с кем в союзе и взаимопомощи удава­
лось перемогать нужду, который не нагружен никакими другими,
столь же жизненно необходимыми обязанностями перед другими
людьми?
В сытого хама он превращается, — говорит Астафьев. Известно,
что «зверь» в человеке просыпается, когда голодный желудок вы­
рывается из-под узды рассудка. (Об этом страшном явлении на­
помнили в «Блокадной книге» А. Адамович и Д. Гранин.) Но вот
почему проснулся «зверь» в тех четырех парнях, что изнасиловали
старую тетю Граню, в добром молодце, который «заколол мимо­
ходом трех человек», в том пэтэушнике, что упорно разбивал го­
лову молодой беременной женщине, в пьяном «орле» с Крайнего
Севера, который покатался на самосвале, угробив при этом мо­
лодую мать с ребенком и еще четверых подвернувшихся на пути
людей? В этих фактах, приведенных в «Печальном детективе»,
потрясает бескорыстие преступления. Страшно, дико звучит, но
ведь правда! Ибо измывались и убивали не с голодухи, не от
разутости-раздетости, не от несправедливости и унижений, а про­
сто так.
«Зверина, — говорит Астафьев, — рождается чаще всего по­
корностью нашей, безответственностью, безалаберностью». В са­
мом деле, покорность и безответственность — две стороны одной
медали, а безалаберность — их прямое следствие. Покорность по­
рабощает душу, лишает ее воли. А освобождение от ответственно­
сти разлагает душу, приводит к атрофии совести. Так что и для
старинного холопа, и для современного хама закон жизни один,
тот, о котором с горечью напомнил В. Астафьев, — для них «жить,
будто вниз по реке плыть!»
Возмущаясь распущенностью, хамством современного обыва­
теля, Астафьев обращается за спасением к «мысли семейной»:
Муж и жена. Мужчина и женщина. Сошлись. Живут. Хлеб жуют.
Нужду и болезни превозмогают. Детей, а нынче вот дитя растят.
Одного, но с большой натугой, пока вырастят, себя и его замают.
Плутавшие по земле, среди множества себе подобных, он и она
объединились по случаю судьбы или всемогущему закону жизни.
Муж с женою. Женщина с мужчиной, совершенно не знавшие
друг друга, не подозревавшие даже о существовании живых пыли­
нок, вращающихся вместе с Землею вокруг своей оси в непости­
118 жимо-громадном пространстве мироздания, соединились, чтоб
стать родней родни, пережив родителей, самим испытать роди­
тельскую долю, продолжая себя и их.
Но диалогизм публицистического дискурса направлен не толь­
ко в одну сторону — от автора к читателю, у него обнаруживается
и противоположный вектор — от читателя к автору. Ведь те карти­
ны, которые пластически воссозданы на страницах «Печального
детектива», уже входят в память читателя, и тот начинает само­
стоятельно соотносить их со словом Автора. И порой у читателя
может возникать несогласие с его рацеями. Так, из памяти чита­
теля, которого Автор старался пронять своими очень душевными
словами про мужа и жену, не могут исчезнуть сцены семейной
жизни, в большом числе явленные на страницах «Печального де­
тектива»: как Чича-кочегар с лопатой наперевес устраивал «физ­
культуру» тете Гране вокруг котельной, а железнодорожный об­
ходчик Адам Зудин гонялся за своей благоприобретенной Евой
«с ломом и путевым молотком», как добрейший Маркел Тихо-
ныч в порядке воспитания батожком «вытянул по широкой спи­
не» свою горластую Евстолию Сергеевну, как, наконец, опер­
уполномоченный Сошнин, гуманист и писатель, заученным бо­
левым приемом усаживал на пол свою супругу Лерку, изливаю­
щую потоки брани. Как только читатель вспомнит это, так все
душевные слова Автора насчет семейного лада покажутся в луч­
шем случае декламацией. Тут куда более явственно выступает мысль
о спасительной силе порядка, порядка любой ценой, без «интел­
лигентских штучек». Если даже в семье порядок порой устанавли­
вается лишь посредством «батожка» или милицейского приема,
то уж по отношению ко всяким там подонкам из-под лестницы
или пьяным молодцам на «КамАЗах» управа нужна крутая. Такова
объективная логика «Печального детектива».
И все же то, что «сказалось» в «Печальном детективе», не­
сколько отличается от того, что публицистически декларирует
Автор. Да, в его прямом слове порой проскальзывает тоска по не
очень забытому старому «порядку». А вот в его голосе, в интона­
циях, в эмоциональном накале столько душевной отзывчивости,
столько сердечной боли, столько сердечной заботы о земле род­
ной и людях на ней, слышится нечто иное, а именно чувство
новой ответственности — ответственности человека, проникше­
гося самосознанием хранителя и защитника жизни.