Эпическая модель мира лежит и в основе дилогии Владимира
Войновича (р. 1932) «Жизнь и необыкновенные приключения сол­
дата Ивана Чонкина» (состоящей из двух книг «Лицо неприкос­
новенное», 1963—1970, и «Претендент на престол», 1979), кото­
рую сам автор обозначил как «роман-анекдот в пяти частях». Ис­
следователями отмечена тесная связь романа Войновича прежде
всего с традициями карнавального юмора и волшебной сказки■.
0 карнавальной традиции напоминают многие черты «Чонки­
на» и в первую очередь постоянно повторяющийся ритуал увен-
чания-развенчания. Он легко прослеживается на судьбе самого
Чонкина, которого сначала награждают орденом за преданность
воинскому долгу (охранял никому не нужный самолет, отбивая
атаки «превосходящих <^ил противника» — районного НКВД и
1 См.: Beraha Laura. The Fixed Fool: Raising and Resisting Picaresque Mobility in
Vladimir Voinovich’s Chonkin Novels / / Slavic and East European Journal. — Vol. 40. —
No. 3. — P. 475 — 493. Halimur Khan. Folklore and Fairy-Tale Elements in Vladimir
Voinovich’s Novel «The Life and Extraordinary Adventures of Private Ivan Chonkin» //
Ib id em .-P . 4 9 4 -5 1 8 .
167 целого полка, присланного для борьбы с «Бандой Чонкина»), но
тут же лишают награды и арестовывают. Чонкина, которому во
время службы в армии доверяли только ходить за скотиной, объяв­
ляют князем Голицыным и тайным «претендентом на престол»
(на основании того факта, что в деревне, где родился Чонкин,
ходил слух, что мать «нагуляла» Ваню с проезжим поручиком
Голицыным). Правда, это мнимое возвышение связано с реаль­
ным унижением — Чонкина судят показательным судом как «вра­
га народа». Но одновременно с приказом расстрелять Голицына
ввиду наступления немецких частей, приходит приказ доставить
героического солдата Чонкина лично к Сталину для награждения.
Парадоксальным образом выходит, что Чонкин, не желая того,
спас Москву и всю Россию, так как Гитлер приказал головным
частям германской армии повернуть от Москвы в сторону рай­
центра Долгова, где томился в тюрьме Голицын-Чонкин, в тот
самый момент, когда Москва могла легко быть захвачена.
Но такие «русские горки» характерны для всего советского мира
в изображении Войновича. Никто не застрахован от стремитель­
ного поворота колеса фортуны. Ничто не устойчиво. Вот почему
всесильный капитан НКВД Миляга после того, как бежит из чон-
кинского плена, не может понять, в чьи руки он попал, и на
ломаном немецком языке объясняет, что-де «их бин арбайтен ин
руссиш гестапо», и уже, казалось бы, разобравшись, что к чему,
выпаливает: «Хайль Гитлер!» — за что платится жизнью. Но его
метаморфозы на этом не кончаются: после смерти его решают
объявить героем, устраивают торжественные похороны, но по
недосмотру вместо его костей в гробу оказываются череп и кости
мерина Осоавиахима, что и обнаруживается в момент «выноса
тела». Верный Сталину НКВДешник превращается в гестаповца,
затем в предателя, затем в героя, а затем вообще — в мерина! Что
ж удивительного в тех превращениях, через которые проходят
другие персонажи романа: избитый еврей-сапожник оказывается
Сталиным, несчастный председатель колхоза Голубев получает
реальную власть, только попав в тюремную камеру, где от страха
пытается следовать «блатным» правилам и воспринимается окру­
жающими как всемогущий «пахан»; секретарша при НКВД Капа,
с которой не спит только ленивый, оказывается Куртом, тайным
агентом Канариса; редактор партийной газеты Ермолкин в мо­
мент скандальных похорон Миляги вдруг понимает, что он тоже
лошадь, и, обезумев, тянется к вымени мамы-кобылы, за что и
получает смертельный удар копытом по голове; превращения же
скромной доярки Люшки Килиной в «видного общественного
деятеля», только для кинохроники приближающейся к коровам,
лейтенанта Филиппова в «агента Курта», а секретаря райкома
Ревкина в организатора антикоммунистического заговора не ме­
нее «карнавальны», хотя и гораздо более типичны.
168 Карнавальные «перевертыши» в романе Войновича целиком отно­
сятся к сфере власти. Парадоксальность его художественной кон­
цепции состоит в том, что карнавальной неустойчивостью в его
изображении обладает именно официальная сталинская культура
(тогда как классический карнавал, как известно, противопостав­
лен официальной серьезности). Это карнавал тоталитарного про­
извола, в котором народ по мере сил старается не принимать уча­
стия. Глубоко характерна сцена, когда редактор районной партий­
ной газеты впервые при свете дня возвращается домой и попадает
на барахолку («хитрый рынок»):
Люди, которых видел Ермолкин сейчас, слишком уж оторва­
лись от изображаемой в газетах прекрасной действительности. Они
не были краснощеки и не пели веселых песен. Худые, калечен­
ные, рваные с голодным и вороватым блеском в глазах, они тор­
говали чем ни попадя: табаком, хлебом, кругами жмыха, собака­
ми и кошками, старыми кальсонами, ржавыми гвоздями, кура­
ми, пшенной кашей в деревянных мисках и всяческой ерундой.
Ермолкин получает предсказание на будущее от ученого попу­
гая, ему предлагают купить «дуру» — т.е. противотанковое ружье,
наконец, к нему пристает проститутка. Ошарашенный Ермолкин
возмущенно отказывается: «Я коммунист! — добавил он и стук­
нул себя кулаком во впалую грудь». Однако реакция публики явно
превосходит его ожидания:
Трудно сказать со стороны, на что Ермолкин рассчитывал.
Может, рассчитывал на то, что, услыхав, что он коммунист, весь
«хитрый рынок» сбежится к нему, чтобы пожать ему руку или по­
мазать голову его елеем, может, захотят брать с него пример, де­
лать с него жизнь, подражать ему во всех начинаниях.
— А-а, коммунист, — скривилась девица. — Сказал бы, что не
стоит, а то коммунист, коммунист. Давить таких коммунистов на­
до! — закричала она вдруг визгливо. <…> Девица плюнула ему в
спину и, совершенно не боясь никакой ответственности, прокри­
чала:
— Коммунист сраный!
Услышав такие слова, Ермолкин даже пригнулся. Ему показа­
лось, что сейчас сверкнет молния, грянет гром или, по крайней
мере, раздастся милицейский свисток. Но не произошло ни того,
ни другого, ни третьего.
Травестирующее снижение, оплевывание, непочтительность к
властям, площадное слово — все это черты карнавальной свобо­
ды, состояния, полностью отсутствующего в круговерти офици­
альных развенчаний-увенчаний. Столкновение различных стиле­
вых пластов: пародийно-цитатного, воспроизводящего поток со­
знания советского журналиста («делать с него жизнь, подражать
во всех начинаниях», «решительный отпор этой враждебной вы­
169 лазке», «погрязли в частнособственнических настроениях»), и
максимально натуралистического — передает еще одно важное
отличие между народом на площади и официозным карнавалом.
Все метаморфозы и перевертыши в официальном мире опирают­
ся на власть слова. Оговорка, опечатка, невинная фразочка типа
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» (сказанная по поводу начала
войны), шутка вождя — все может сыграть роковую роль. Ослыш­
ка («Чонкин со своей бандой» вместо «Чонкин со своей бабой»)
дает толчок для фантастических событий, в которые оказываются
вовлечены тысячи людей. Деревенское прозвище «князь» и в са­
мом деле превращает Чонкина в князя Голицына. Фантомность
официозного мира, неустойчивость всего и вся как раз и объяс­
няется тем, что он стоит не на земле, а на словах. Кстати, именно
поэтому единственному последовательному врагу советской влас­
ти «латинскому шпиону» Запятаеву для того, чтобы нанести наи­
больший вред, «проникнув в партийно-советское руководство»,
необходимо прежде всего освоить невероятный советский язык
(«Ну, такие слова, как силисиский-комунисиский, я более или
менее освоил и произносил бегло, но когда дело доходило до
хыгемонии прилитырата, я потел, я вывихивал язык и плакал от
бессилия»).
Что же касается народного мира, то он весь основан на жизни
тела — на простых, не возвышенных, нормальных и естественных
потребностях. О том же Чонкине один из представителей власти
снисходительно думает: «Вот жил-был маленький человечек. Ни­
чего от жизни не требовал, кроме куска хлеба, крыши над голо­
вой и бабы под боком. Впрочем, ничего плохого не делал». Но, по
Войновичу, этого вполне достаточно для нормальной человече­
ской жизни — и именно этого люди, зависящие от карнавальной
власти Слова, оказываются трагически лишены. Всякие попытки
навязать или «внедрить» идеологическую доктрину в естествен­
ные процессы, как настойчиво доказывает Войнович, приводят к
таким комическим результатам, как ПУКС («путь к социализму» —
гибрид помидоров и картофеля), над которым тщетно бьется ми­
чуринец Гладышев, и его же изобретение, самогон на дерьме (мо­
тив, получающий продолжение и в других работах Войновича, и в
особенности в антиутопии «Москва 2042»), Сцена же на «хитром
рынке», как и ряд других аналогичных эпизодов романа (стихий­
ное народное собрание по поводу начала войны, разогнанное вла­
стями, или же общедеревенская драка за скудные запасы сельпо
как реакция на приказ о всеобщей мобилизации) свидетельству­
ют о полной несовместимости «официозной» и «народной» ре­
альности, несмотря на то, что и там, и тут разворачивается сво­
его рода бесконечный карнавал.
Поэтому есть существенная разница между превращениями Чон­
кина и других персонажей романа. Все, кроме Чонкина и Нюры,
170 стремятся как-то подстроиться под изменения внешних обстоя­
тельств, мимикрировать, иными словами. Именно поэтому, кста­
ти, через весь роман проходит иронический «дарвинистический»
мотив: люди превращаются в лошадей, а трудившийся всю жизнь
мерин переходит в человеческое состояние и даже умирает с за­
явлением о приеме в партию под подковой. Что же касается Чон-
кина, то изменяется отношение людей и власти к нему, он же
сам никаким изменениям не подвержен. Характерно, что даже в
тот момент, когда все уверены в том, что перед ними замаскиро­
ванный князь Голицын, он нисколько не меняется:
Роль князя ему явно не подходит — как был Чонкиным, так
Чонкиным и остался. Маленький, щуплый, лопоухий, в старом
красноармейском обмундировании, он сидит, раскрыв рот, и кру­
тит во все стороны стриженой и шишковатой своей головой. А по
бокам двое конвойных. Такие же лопоухие, кривоногие, любого
из них посади на его место — ничего не изменится.
Как отмечает канадская исследовательница Лора Бераха, Чон-
кин обладает особого рода неподвижностью и пассивностью, ко­
торая сближает его с фольклорными Иваном-дураком, Емелей-
запечником, но в структуре художественного мира романа имен­
но неспособность к мимикрии определяет уникальность и цент­
ральное положение этого характера: «В поведении “упорного ду­
рака” есть некоторая двусмысленность: его отказ от изменений
часто объясняется его неспособностью к изменениям, но в кон­
тексте марксистско-ленинского проекта перековки человеческой
личности мудрость неученого и необучаемого дурака приобретает
этическую силу. Если Чонкин необразован, значит, его нельзя
переучить, если он не может понять лысенковско-мичуринскую
теорию о влиянии среды на развитие живых организмов или дар­
винскую теорию эволюции, значит, он обладает иммунитетом по
отношению ко всем воздействиям внешней среды»1. Кстати, именно
иммунитетом по отношению к внешней — социальной — среде
объясняется тот факт, что и Чонкин и Нюра до встречи друг с
другом явно предпочитали общение с животными общению с
людьми (про Нюру даже распространился слух, что она «живет»
со своим кабаном Борькой). По законам карнавальной логики,
«дураки», стоящие на социальной лестнице ближе к скотине, чем
к «хозяину природы», наделены человеческими качествами, кото­
рых не обнаруживается у более «высокоразвитых» существ: верно­
стью, добросовестностью, преданностью друг другу, честностью.
Однако роль Чонкина не ограничивается неучастием в соци­
альном карнавале. Как и фольклорный дурак, он буквально вы­
1 Beraha Laura. The Fixed Vool: Raising and Resisting Picaresque Mobility in Vladi­
mir Voinovich’s Chonkin Novels / / Slavic and East European Journal. — Vol. 40. — No. 3. —
P. 484 – 485. полняет данные ему инструкции, не умея сообразоваться с ситу­
ацией. Ему сказали, что «часовой есть лицо неприкосновенное»,
и он со всей старательностью «берет в плен» полный состав рай­
онного НКВД и не без успеха сражается с целым полком. Неумест­
ность чонкинских реакций вызывает череду комических последст­
вий. Самое главное из этих последствий состоит в том, что в столк­
новении с Чонкиным, который единственный на социальном
карнавале не носит никакой маски («дурак» — это не маска, а его
сущность), его партнеры вынуждены действовать не по правилам
демагогической/карнавальной игры, а по-настоящему — т. е. без
маски. Тут и выясняется, что преданный коммунист Миляга сам
не видит никаких отличий между собой и вражиной-гестаповцем,
доблестный генерал Дрынов блестяще демонстрирует способность
«из всех возможных решений всегда выбирать самое глупое», аре­
стованный Чонкиным Свинцов вдруг вспоминает о своей мужиц­
кой сущности и сначала с наслаждением работает, убирая кар­
тошку, а потом — в конце романа — отпускает приговоренного к
расстрелу Чонкина подобру-поздорову. Даже председатель колхо­
за Голубев — под косвенным влиянием Чонкина — бросает парт­
билет на стол партийного руководства и уходит спокойно ждать,
когда его арестуют.
Фольклористы утверждают, что «сказочный дурак может по­
зволить себе игру в никчемность, может разрешить временно счи­
тать себя за дурака… он ощущает себя настолько сильным, что
может позволить себе казаться слабым»1. Чонкин себя сильным не
ощущает, но его силу чувствуют другие. Так, председатель колхоза
после дружеской пьянки говорит Чонкину: «Ты, Ваня, человек
очень умный, — пытаясь нашарить в темноте засов, говорил пред­
седатель заплетающимся языком. — С виду дурак дураком, а при­
глядеться — ум государственный. Тебе не рядовым быть, а ротой
командовать. А то и батальоном». А во второй книге «Претендент
на престол» Сталину и Гитлеру одновременно снится Голицын/
Чонкин, причем оба фюрера видят Ваню «огромного роста бога­
тырем». Его сила состоит именно в отсутствии способности при­
спосабливаться и участвовать в карнавальных метаморфозах фик­
тивного советского мира. Его сила — в прочности естественной
нормы и в иммунитете ко всему, что выходит за пределы материаль­
но-телесных интересов.
Но сила героя оборачивается слабостью романной конструк­
ции. В романе Войновича нет и не может быть взаимодействия
между средой и характером центрального героя: конфликт между
Иваном-дураком, представляющим естественную норму жизни,
и карнавалом советских мнимостей поэтому может быть только
1 Лупанова И. П. «Смеховой мир» русской волшебной сказки // Русский фольк­
лор. – Л., 1979. – Т. 19. – С. 75.
172 статичным — дурак не способен изменить мир (он может только
спровоцировать цепную реакцию абсурда), мир не в состоянии
изменить дурака. Вот почему сюжет «Чонкина» распадается на цепь
вполне самодостаточных эпизодов, несколько однообразно (та­
кова «универсальность» гротеска у Войновича) раскрывающих «на-
оборотную» логику советского карнавального мира. Каждый из этих
эпизодов может существовать как отдельный рассказ, и большую
часть из них легко «вынуть» из романа, не нанеся никакого ущер­
ба ни фабуле, ни сюжету. Во второй книге искусственность конст­
рукции становится еще очевиднее: вся сюжетная линия с мни­
мым князем Голицыным выглядит неуклюже и натянуто. Харак­
терно, что во второй книге Чонкину фактически нечего делать
(он бессловесно сидит в тюрьме), и даже Нюра исчезает со стра­
ниц романа после тщетных попыток увидеться с Ваней. В конеч­
ном счете вторая книга не завершает роман фабульно — немцы
входят в Красное, Чонкин отпущен на свободу, неясно, что с
Нюрой, но роману некуда продолжаться сюжетно, так как цент­
ральный конфликт между Чонкиным и системой государственно­
го абсурда полностью исчерпан автором еще в первой книге.
В других своих произведениях Войнович во многом развивает
художественные идеи, заложенные в «Чонкине». Так, повести
«Иванькиада, или Рассказ о вселении писателя Войновича в но­
вую квартиру» и «Шапка» изображают звериную грызню, разво­
рачивающуюся между советскими писателями — творцами той
самой словесной реальности, гнет которой изломал жизнь Чон­
кина. Грызня между совписами идет по разным, но всегда сугубо
материальным поводам. Так, в повести «Шапка» (1987) развора­
чивается бунт литературного «маленького человека» Ефима Рах-
лина, который всегда писал «про хороших людей», т.е. ничем не
нарушал канонов соцреализма, но и подлостей особых тоже не
совершал. Когда в Союзе писателей раздают шапки, Ефиму доста­
ется шапка из «кота домашнего средней пушистости». Ефима это
поражает в самое сердце, и не потому, что у него нет шапки, а
потому, что унизительный мех назначенного ему головного убора
определяет его место в совписовской иерархии, а следовательно,
и в жизни в целом. Между тем логика здесь очень простая: матери­
альные пайки и привилегии прямо соответствуют вкладу Ефима в
создание идеологической квазидействительности. Как говорит его
покровитель, видный секретарь СП и лауреат всех премий Васи­
лий Степанович Каретников;
Ты будешь писать о хороших людях, будешь делать вид, что
никакой такой Советской власти и никаких райкомов-обкомов
вовсе не существует, и будешь носить такую же шапку, как я?
Дудки, дорогой мой. Если уж ты хочешь, чтоб нас действительно
уравняли, то ты и другого равенства не избегай. Ты, как я, пиши
173 смело, морду не воротя: «Всегда с партией, всегда с народом»…
Ты думаешь, ты против Советской власти не пишешь, а мы тебе
за это спасибо скажем? Нет, не скажем. Нам мало, что ты не про­
тив, нам надо за… А тому, кто уклоняется и носом воротит, вот
на-кася выкуси! — И поднес к носу Ефима огромную фигу.
Ефим этой простой логики понять не хочет и не умеет. Он ку­
сает Каретникова за палец, о нем говорят по западным радио­
станциям, его вызывают «на ковер» в СП, где он тоже не думает
каяться, а устраивает скандал, который приводит его к инсульту
и смерти. Войнович относится к своему герою с жалостью и на­
смешкой: Рахлину кажется, что он бунтарь, сражающийся за со­
циальную справедливость, хотя на самом деле он борется за «ши­
нель», за материальный знак «допущенности» к номенклатурным
спецблагам. Строгая нормированность материальных благ в соот­
ветствии с положением и активностью в ирреальной действитель­
ности идеологических (словесных) ценностей, где не имеют зна­
чения ни талант, ни нравственные, ни профессиональные досто­
инства, — вот чего не может понять недалекий, но безвредный
Ефим Рахлин.
Странно, что этого не может понять и писатель Войнович из
автобиографической и документальной «Иванькиады» (1973—1975).
В отличие от Рахлина, Войнович сражается не за знак престижа, а
за квартиру (правда, не где-нибудь, а в писательском кооперати­
ве в центре Москвы), и Войнович в конечном счете одерживает
победу над «писателем» от КГБ, влиятельным чинушей из Госком­
издата, другом всех начальников, неким Иванько. После долгих
угроз, интриг, скандалов квартира, которую должен был полу­
чить Войнович (живущий с семьей в однокомнатной) по закону
и по решению собрания кооператива, в конце концов достается
ему, а не Иванько (у которого уже есть одна двухкомнатная, но
он хочет присоединить к ней вторую). Войновича возмущает то, с
какой легкостью государственный чиновник пренебрегает всеми
правилами и законами. Но на самом деле законы существуют чи­
сто формально, а действует тот самый закон, который четко был
сформулирован В. С. Каретниковым из «Шапки»: каждому по ак­
тивности. Конечно, для советской системы «писатель» Иванько,
создавший только одно опубликованное произведение «Тайвань —
исконно китайская земля», но зато состоящий «на службе» и не
брезгующий никакими, даже самыми грязными, партийными
поручениями, важнее и нужнее, чем диссидентствующий Войно­
вич, пускай автор многих книг, пускай пользующийся известно­
стью, но для идеологии даже не бесполезный, а просто вредный!
Парадокс «Иванькиады» состоит именно в том, что циничная
система, в которой благоденствует Иванько, оказывается не так
уж и могущественна, если ее скрытый механизм может сломить
настырный писатель Войнович, которого не испугалось поддер­
174 жать большинство коллег, состоящих в том же кооперативе. Про­
роческий смысл этого диагноза, высказанного в повести 1975 года,
не вызывает сегодня никаких сомнений.
Оказавшись после 1981 года в вынужденной эмиграции, Вой-
нович обнаруживает, что тенденция к замене жизни системой
идеологических иллюзий и суррогатов характерна не только для
Советской власти, но и для ее самых яростных оппонентов. В ан­
тиутопии «Москва 2042» он демонстрирует комическое родство
между коммунистической Москвой будущего и доктринами Сим
Симыча Карнавалова (в котором легко узнается карикатура на
Солженицына). Приход Сим Симыча к власти отменяет комму­
низм (к 2042 году уже вобравший в себя православие), но не из­
меняет тоталитарную природу режима. Двусторонняя направлен­
ность гротеска приводит к изменению природы избранного Вой-
новичем жанра: сам Войнович, ссылаясь на мнение К. Икрамова,
называет его «анти-антиутопией», а американская исследователь­
ница К. Райен-Хайес, проанализировав «Москву 2042», пришла к
выводу, что все классические черты антиутопии (восходящие к
Замятину, Хаксли, Оруэллу) воспроизводятся Войновичем с не­
изменным пародийным «довеском»1. Так, скажем, контроль госу­
дарства за сексуальными отношениями в коммунистической Мос­
кве, с одной стороны, приводит к созданию «Государственного
экспериментального ордена Ленина публичного дома имени
Н. К. Крупской», где посетителям официально предписано зани­
маться онанизмом, а с другой стороны, к сцене в бане (мужчины
и женщины моются вместе), где три мужика вынуждены «скиды­
ваться на троих», т.е. соединять три минимальные порции выдан­
ного им жидкого мыла в обмен на сексуальные услуги девушки,
которой этого мыла не хватает.
В коммунистической Москве зависимость материального от
идеологического доведена до своего комического предела: степень
потребностей человека определяется степенью его преданности
идеологии. Естественно, что «потребности» политической элиты
намного превосходят потребности остального населения. Вырази­
тельной метафорой Москорепа (Московской коммунистической
республики) является тезис о неразличимости «первичного и вто­
ричного продукта» — тезис, который в романе интерпретируется
как диктат сознания, т.е. слова, идеологии, доктрины, над мате­
рией, от которой в итоге этой операции остаются такие фанто­
мы, как «свинина вегетарианская» в коммунистической столовой
или указ воцарившегося Карнавалова «об отмене наук и замене их
тремя обязательными предметами, которыми являются Закон
1 Cm.: Ryan-Hayes Karen. Distopia redux: Voinovich and Moscow 2042 / /
Contemporary Russian Satire. A Genre Study. — Cambridge, 1995. — P. 193 — 238.
175 Божий, Словарь Даля и высоконравственные сочинения Его Ве­
личества Преподобного Серафима “Большая Зона”».
Однако Войнович проводит через весь роман и другую, чисто
карнавальную, интерпретацию «концепции» первичного и вто­
ричного продукта: неразличимыми в Москорепе оказываются про­
дукты, необходимые для жизни, и отходы, экскременты. Мечта
Гладышева о производстве питания из дерьма осуществлена здесь
в государственном масштабе. Замена жизни экскрементами, по
Войновичу, логично вытекает из попыток идеологически управ­
лять естественными процессами — независимо от того, какая идео­
логия «внедряется», советская или антисоветская, атеистическая
или православная. Вполне традиционный по своим эстетическим
установкам, Войнович приходит в конечном счете к опроверже­
нию таких важнейших постулатов русской культурной традиции
со времен протопопа Аввакума, как обязанность Слова активно
влиять на жизнь и обязанность жизни послушно следовать Голосу
Правды. В этом парадоксальном повороте трудно не усмотреть вли­
яния карнавальной эстетики с ее непочтительностью к авторите­
там и незыблемым догматам любого рода, с ее антиидеологично­
стью и пафосом снижения всего, претендующего на роль «высо­
кого» и «священного».