Одна из характерных особенностей литературного процесса в
семидесятые годы — актуализация и обновление художественной
тенденции, генетически связанной с просветительской традици­
ей: с «просветительски-рационалистическим» течением в реализ­
ме XIX века, а через него — с творческим опытом классицизма1.
Эта художественная тенденция была востребована временем — дра­
матизмом духовного кризиса, который в течение семидесятых го­
дов приобретал лавинообразный характер. Если в «деревенской
прозе» реакция на социальный застой и моральную деградацию
выразилась в поиске вечных — внеличных или надличных — опор
духа, которые Рубцов, Белов, Распутин, Шукшин и Астафьев
извлекали из многовекового опыта отношений землепашца с
природой, из нравственных традиций деревенского «лада», из
трудной жизни дедов и матерей, то в тех литературных текстах
1970-х годов, которые по своей поэтике и художественной стра­
тегии тяготеют к просветительской традиции, поиск источников
противостояния катастрофическим процессам в социальной дей­
1 Просветительски-рационалистическое течение, которое сложилось в 60 —
80-е годы XIX века, представляло собой систему жанров, образованных взаимо­
действием рационалистических, нормативных жанров, созревших в эпоху клас­
сицизма, с «романизацией» как конструктивным принципом (метажанром) ре­
алистического направления. В результате этого взаимодействия возникли такие
новые жанровые образования, как мемуарная эпопея Герцена «Былое и думы»,
философские романы Достоевского, социально-фантастические циклы Салты­
кова-Щедрина, роман-поучение Чернышевского «Что делать?».
Черты этого течения характеризуются в коллективной монографии «Разви­
тие реализма в русской литературе» (Т. II. — 4. 2. — М., 1973), а также в следу­
ющих работах: Пинаев М. Т. Направления, течения и школы в русской литерату­
ре 60-х годов XIX века / / Современная советская историко-литературная наука:
Актуальные вопросы. — Л., 1975; Лищинер С.Д. Герцен и русская «интеллекту­
альная проза» / / Вопросы литературы. — 1976. — № 4; Зиновьева М.Д. О худо­
жественной системе революционно-просветительских романов 60 —80-х годов
XIX века / / Литературные течения и стили. — М., 1976.
191 ствительности ведется в иной сфере — в сфере субъективной, су­
губо личностной, а именно во внутренних ресурсах человека. Спо­
собен или не способен человек как таковой, как homo sapiens
как существо, наделенное умом и волей, как личность, имеющая
определенные ценностные представления, устремления и идеа­
лы, сопротивляться гнету обстоятельств, идти против них, а, воз­
можно, и менять их, сдвигать вектор рока? Вот тот круг вопро­
сов, которыми стали задаваться в своих произведениях Юрий Дом­
бровский, Юрий Трифонов, Василь Быков, Алесь Адамович, Да­
ниил Гранин, Александр Вампилов, Григорий Горин, Нодар Дум-
бадзе, Энн Ветемаа, Аркадий и Борис Стругацкие, Владимир
Богомолов.
Когда возникает проблема внутренних ресурсов личности, то
основным объектом художественного постижения становится ра­
зум человека и его воля. Автору таких произведений особенно
интересен сам процесс мышления человека как форма его деятель­
ности, как работа по самоориентации в мире, как способ поиска
путей преодоления напора обезмысливающих жестоких обстоя­
тельств. В таких текстах своеобычен характер повествования: в
нем запечатлевается интеллектуальный процесс, в который по­
гружен автор, он выступает здесь не столько как рассказчик ис­
торий, сколько как исследователь, ведущий поиск, а порой и
экспериментатор — его вопрошания, раздумья, сомнения созда­
ют интригу, направляют сюжет, задают общий эмоциональный
тон.
Интеллектуальную тенденцию тогда же, в 1970-е годы, отмети­
ли и подвергли анализу такие серьезные исследователи литератур­
ного процесса, как А. Г. Бочаров и Р. В. Комина1. Так, разбирая ряд
произведений В. Быкова, В. Тендрякова, Д. Гранина и других про­
заиков, А. Г. Бочаров заговорил об интеллектуализации прозы:
«Интеллектуальность — особое многогранное качество, содержащее
трудноуловимые, трудновыделяемые, но реально существующие элемен­
ты, которые, не разрушая, не разрывая образной ткани, обладают более
высоким удельным весом содержащейся в них мысли… <…> Термин «ин­
теллектуальная проза» трактуется мною в прикладном его значении —
как склонность и способность искусства оперировать усложненными ана-
литико-ассоциативными ходами, не ограничиваясь лишь образно-сю­
жетными решениями»2.
Критик доказывал, что существуют специфические «формы ин­
теллектуализации прозы», к ним относятся прежде всего разные
способы прямого и косвенного воплощения мысли и мыслитель­
1 Бочаров А. Бесконечность поиска: Художественные поиски современной со­
ветской прозы. — М., 1982; Комина Р. В. Современная советская литература: Худо­
жественные тенденции и стилевое многообразие. — М., 1978. — С. 115— 124.
2 Бочаров А. Там же. — С. 283.
192 ной работы (сюжет диспута, нравственного эксперимента, пара­
докс), а также разные приемы условности («смещение реального
и ирреального», «двойничество»). Этот арсенал форм интеллекту­
ализации художественного произведения можно значительно рас­
ширить. Но главное в том, что он представляет собой систему, т. е.
не набор приемов, а поэтику, которая обеспечивает создание художе­
ственного целого, где ценностным центром становится мысль чело­
века как главное орудие овладения миром.
Эта поэтика обладает и своим конструктивным принципом —
им становится притчевость. Говоря о притчевости, мы опираемся
на общепринятое толкование притчи как дидактико-аллегориче-
ского жанра, данное С. С. Аверинцевым1. Однако следует подчерк­
нуть, что структурной основой притчи (и притчевых мотивов,
образов) является именно аллегоричность, предполагающая под­
чиненность переднего (изобразительного, сюжетного) плана вто­
рому — метафизическому плану, носящему характер интеллекту­
альной максимы, дидактической формулы — «премудрости рели­
гиозного или моралистического порядка» (С. С. Аверинцев).
Вместе с тем в XX веке характер притчевости существенно из­
менился: в параболах Кафки, Гессе, Борхеса, Хемингуэя, Дюр­
ренматта, Фриша и др. первый план стал приобретать самоценное
значение. Метафизические истины, освоению которых были по­
священы притчи XX века, оказались несводимы к рационалисти­
ческой формуле, их иррациональную сложность можно было вы­
разить лишь в непосредственной конкретике и пластике художе­
ственного изображения. Первый (изобразительный) и второй (ме­
тафизический) планы в современных притчах фактически сливают­
ся, хотя при этом автор неизменно подчеркивает «служебный» ха­
рактер предложенного сюжета, разными способами провоцируя чи­
тателя на самостоятельную интерпретацию — сюжет превраща­
ется в ребус, загадку, у которой не одна, а множество разгадок,
но каждая по-своему ведет к освоению невыразимой рационали­
стически «премудрости религиозного или моралистического по­
рядка».
В русской литературе 1970-х годов можно найти несколько яр­
ких притч именно такого рода. В качестве примеров назовем «Верно­
го Руслана» Георгия Владимова и «Час короля» Бориса Хазанова.
В повести Г. Владимова «Верный Руслан» (1974) дан психоло­
гически подробный и сочувственный портрет караульной собаки,
взращенной в лагере и для лагеря и вдруг лишившейся родной
почвы. Этот сюжет становится, по точному определению А. Д. Си­
нявского, историей «“идеального героя”, которого так долго ис­
кали советские писатели, рыцаря без страха и упрека, рыцаря
1 Аверинцев С. С. Притча / / Краткая литературная энциклопедия. — Т. 6. —
Стлбц. 20, 21.
7-2920 193 коммунизма, служащего идее не за страх, а за совесть… Собаки
лучше, чем люди, впитали Закон проволоки и оказались в итоге
его наиболее стойкими и последовательными адептами. Руслан и
подыхая останется на посту, тогда как маршалы и министры, всей
этой премудрой утопии Руслана обучившие, позорно предавали
ее и поспешно перекрашивались»1. Трагедия брошенной лагерной
собаки оборачивается метафорой состояния народа, отдавшего луч­
шие силы построению лагеря для себя же и разучившегося жить
без тоталитарного ярма:
…все лучшие возможности и способности человека, самые свя­
тые — уверяю вас, самые святые! — перекладываются, сами того
не ведая, с добра на зло, с правды на обман, с преданности чело­
веку на умение заворачивать человека в «строй», а если он заарта­
чится, брать за руку, за ногу, брать за глотку, рискуя, если потре­
буется, и собственной головой…2
Показательно, что в первом варианте этой повести, по при­
знанию самого Г. Владимова, гораздо отчетливее ощущалась ал­
легорическая подчиненность первого плана второму — это была
просто сатирическая аллегория о народе, отравленном лагерем.
Настоящий вариант повести был написан после того, как Влади-
мов, задетый снисходительной ремаркой Твардовского, постарался
«разыграть собачку», т.е. придать психологическую глубину и са­
моценность первому, изобразительному плану.
Напротив, «Час короля» Бориса Хазанова (1976) легко пред­
ставить себе психологической повестью о мужественном человеке
и его сопротивлении тоталитарному насилию. Однако автор на­
стойчиво сохраняет и подчеркивает отстраненно-ироническую ди­
станцию от своего героя, не позволяя читателю психологически
слиться с ним, но заставляя анализировать изображаемую пара­
доксальную ситуацию. Если повесть-притча Владимова доводит
до остроты параболы психологическую драму несвободы, то по­
весть-притча Бориса Хазанова доводит до интеллектуального па­
радокса идею свободы вопреки давлению тоталитарного режима.
Хазанов рассказывает историю Седрика, короля некоей сканди­
навской страны, который во время Второй мировой войны, когда
его королевство было оккупировано нацистами, демонстративно
вышел на прогулку с желтой звездой Давида на рукаве, тем са­
мым выразив свое несогласие с нацизмом и предрешив свою ги­
бель. Хазанов подчеркивает принципиальную — с прагматической,
сугубо практической точки зрения — бессмысленность этого жес­
1 Абрам Терц (Синявский). Люди и звери: По книге Г. Владимова «Верный
Руслан (История караульной собаки)»// Вопросы литературы. — 1990. — N° 1. —
С. 63, 69.
2 Там же. — С. 65.
194 та, посвящая всю повесть подробному описанию внутреннего со­
стояния Седрика — умного и трезвого интеллектуала, не способ­
ного найти для себя примиряющий компромисс с нацизмом. «Час
короля» — это повесть о «завете абсурдного деяния». Автор обоб­
щает:
Абсурдное деяние перечеркивает действительность. На место
истины, обязательной для всех, оно ставит истину, очевидную
только для одного человека. Строго говоря, оно означает, что тот,
кто решился действовать так, сам стал живой истиной. Человек,
принявший бессмысленное решение, тем самым ставит себя на
место Бога. Ибо только Богу приличествует игнорировать действи­
тельность.
Первый, тонко и иронично выписанный, план в этой пове­
сти единственный способен воплотить эту «премудрость» — прин­
ципиально иррациональную, бессмысленную истину. С другой сто­
роны, современным Хазанову читателям был ясен политический
смысл этой притчи: бессмысленное и гибельное сопротивление
тотальному насилию — даже если над другими, а не над тобой! —
оправдано этим странным «заветом абсурдного деяния» как един­
ственный подлинно нравственный вариант поведения в безвы­
ходной ситуации.