Первая часть ФНВ под названием «Хранитель древностей» была
опубликована в «Новом мире» на самом излете хрущевской «отте­
пели» — в июле —августе 1964 года2. Эта часть была написана от
1 См.: Анисимов Г., Емцев М. Этот хранитель древностей / / Домбровский Ю.
Факультет ненужных вещей. — М., 1989. В дальнейшем все ссылки на роман
Домбровского приводятся по этому изданию.
2 С. Пискунова и В. Пискунов отмечают, что первый вариант «Хранителя»
был написан еще в 1939 году (Пискунова С., Пискунов В. Эстетика свободы / /
Звезда. – 1990. – № 1. – С. 172).
204 первого лица, насыщена культурно-историческими экскурсами и
заканчивалась вполне угадываемым, хотя прямо не изображен­
ным, арестом Зыбина. Хотя роман и произвел сильнейшее впе­
чатление на читателей того времени (о триумфальном обсужде­
нии романа в ЦДЛ вспоминают В. Непомнящий, А. Битов, Ф. Ис­
кандер, Ю.Давыдов), произошедший политический переворот
сделал невозможным появление каких бы то ни было критиче­
ских работ о романе в печати1. Вторая часть дилогии, собственно
ФНВ, писалась Домбровским уже без всякой надежды на публи­
кацию в СССР. Может быть, поэтому Домбровский начинает здесь
повествование не с того момента, где закончился «Хранитель», а
несколько раньше — проясняя те обстоятельства ареста Зыбина,
которые в первой части были оставлены за кадром или обозначе­
ны глухими намеками. Кроме того, Домбровский во второй части
дилогии меняет форму повествования с первого лица на третье:
замысел романа явно вышел за пределы точки зрения одного,
пусть даже и очень значительного персонажа — масштабная кон­
цепция потребовала более раскованной повествовательной орга­
низации. ФНВ (вторая часть дилогии) был впервые опубликован в
1978 году в Париже, в издательстве YMCA-Press, и Домбровский
еще успел подержать в руках новенький томик «тамиздата».
ФНВ представляет собой интереснейший сплав различных эсте­
тических традиций: рационалистической, романтической и реали­
стической. Рационалистический анализ фантастической логики ти­
ранических режимов, от Тиберия до Сталина, составляет «идею-
страсть» романтического вольного гуляки, живой манифестации
свободы — Георгия Зыбина, «хранителя древностей». Романти­
ческая фантасмагория нежити, призраков и вурдалаков, едва ли
не буквально питающихся кровью своих жертв (проект врача-«бе-
резки» переливать живым кровь расстрелянных «ввиду ее легкодо­
ступное™»), накладывается на исторически конкретный, неред­
ко с прототипами (Штерн—Шейнин), коллективный образ «слуг
режима», палачей, знающих (но пытающихся забыть) и о своей
собственной обреченности. А все вместе складывается в картину,
одновременно осязаемо реалистическую и надвременную. Послед­
ний аспект особенно усилен фигурой и картинами художника
Калмыкова, способного преобразить обыденный пейзаж в «Зем­
лю вообще». «… Здесь на крохотном кусочке картона, в изображе­
нии десятка метров речонки бушует такой же космос, как и там
наверху в звездах, в галактиках, метагалактиках, еще Бог знает
где». Недаром именно Калмыков в финале романа запечатлит си­
1 «Единственную рецензию “Говорящая древность”, написанную Игорем
Золотусским, высоко оценившую роман и напечатанную в далеком от центра
журнале “Сибирские огни” (1965. — № 10), можно также считать фактом исто­
рическим» (Непомнящий В. Homo Liber (Юрий Домбровский) / / Домбровский Ю.
Хранитель древностей: Роман. Новеллы. Эссе. — М., 1991. — С. 3).
205 дящих на скамейке Зыбина, Корнилова и Неймана: «Так на веки
вечные на квадратном кусочке картона и остались эти трое: вы­
гнанный следователь, пьяный осведомитель… и тот третий, без
кого эти двое существовать не могли». С. Пискунова и В. Писку­
нов, опираясь также на наблюдения над символическими мани­
фестациями темы вечной красоты/свободы (Лина, девушка-са­
моубийца, древняя царевна), делают вывод о том, что созданная
Домбровским «открытая романная структура» в финале как бы
сжимается «в одну вынесенную за пределы времени точку, то есть
по сути трансформируется в миф, в притчу о предателе, палаче и
их жертве»1. А ирландский исследователь творчества Домбровско­
го Дж. Вудворд считает, что ФНВ представляет собой «проница­
тельный анализ исторического зла, пережитого советскими людь­
ми, которое изображается Домбровским как беспрецедентное по
масштабу и в то же время отражающее конфликт, вневременной
и “космический” по своей природе»2. Эта двойственность пер­
спективы подчеркнута Домбровским в последней фразе романа:
«А случилась эта невеселая история в лето от рождения вождя
народов Иосифа Виссарионовича Сталина пятьдесят восьмое, а
от рождества Христова в тысяча девятьсот тридцать седьмой не­
добрый, жаркий и чреватый страшным будущим год».
Но эта последняя фраза лишь обнажает прием, на котором
строится ФНВ: да, организованный Домбровским философский
спор органично включает в себя аргументы из римского права и
римской истории, из Евангелия и русской литературы, в качестве
«свидетельских показаний» звучат голоса Сенеки и Светония,
Овидия и Тацита, Сафо и Горация, Плиния Младшего и Эсхила,
Шекспира и Пушкина, Аввакума и Достоевского, Гоголя и Ман­
дельштама, Державина и Маяковского, Толстого и Сталина —
ибо этот спор надысторичен по своей сути. Но это не абстрактный
спор, потому что все доводы проверяются здесь болью и кровью,
психологически дотошным анализом поведения конкретных ха­
рактеров, втянутых в шестеренки машины тотального уничтоже­
ния, в свою очередь созданной совершенно определенными исто­
рическими обстоятельствами. Историософские проблемы здесь
упираются в вопросы иного порядка: почему кто-то из героев ро­
мана становится палачом (Нейман, Штерн, Долидзе), кто-то,
незаметно для себя подчас, превращается в предателя (Корни­
лов, Куторга), а кто-то сохраняет человеческое достоинство и
свободу под мертвящим прессом истории и даже в застенках НКВД
(Зыбин, Калмыков)? Каждая интеллектуальная ошибка здесь обя­
1 Пискунова С., Пискунов В. Эстетика свободы. — С. 180.
2 Woodward James. The «Cosmic» Vision of Iurii Dombrovskii: His Novel «Fakul’tet
nenuzhnykh veshchei» / / The Modem Language Review. — Belfast. — Vol. 87. — No. 4. —
1992, October. – P. 899.
206 зательно подтверждается драмой экзистенциальной и исторической,
и наоборот, каждая житейская подлость или оплошность восхо­
дит к недомыслию, нежеланию или страху додумывать до конца.
А центральная интеллектуальная тема романа обращена на ос­
мысление исторического взаимодействия таких категорий, как
тирания, закон и свобода. В критике роман Домбровского нередко
сравнивается с «Мастером и Маргаритой» Булгакова и с «Докто­
ром Живаго» Пастернака, и не случайно. Вся третья часть ФНВ, в
которой Зыбин не принимает сюжетного участия, посвящена об­
суждению суда синедриона над Иисусом. Поп-расстрига и секрет­
ный осведомитель НКВД Андрей Куторга написал целый трактат
на эту тему, а ссыльный археолог Владимир Корнилов, не зная о
тайных делах отца Андрея, но тоже по заданию НКВД, ведет с
ним пространные беседы на опасные темы1. В этой части, как и в
написанном самим Домбровским исследовании «Суд над Хрис­
том», почти полностью вынесен за скобки вопрос о религиозном
смысле христианства2 и совершенно полностью исключен план
вечности, зато колоссальное внимание уделено нарушениям су­
ществовавших тогда законов, принципов недвусмысленно жесто­
кого судопроизводства, тем не менее предполагавшего «точность
обвинения, гласность, свободу подсудимого и гарантию против
всего, что может исказить процесс, в том числе и против ошибоч­
1 А. Зверев считает, что анализирующие новозаветную историю Куторга и
Корнилов «пытаются найти оправдание тому, что сделали. Не об Иуде у них
речь, а о самих себе» {Зверев А. «Глубокий колодец свободы…»: Над страницами
Юрия Домбровского //Л ит. обозрение. — 1989. — № 4. — С. 14). Однако, думается,
правы С. Пискунова и В. Пискунов, оспаривающие эту точку зрения: «Совсем
иное дело — Домбровский, не только не утративший связи с традициями рус­
ской полифонической прозы XIX — начала XX столетия, но и прошедший — в
период работы над “Державиным” — отличную выучку у барочных авторов, ко­
торые прекрасно знали, что устами дьявола, случается, говорит и Бог. Для них
был важен процесс рождения истины, открывающейся — по закону благодати —
грешнику, который достиг самого дна своего падения. Таков и Куторга Домбров­
ского, как никто знающий, что значит быть в шкуре “тайного осведомителя”
(положение Иуды, с его точки зрения, было проще и определеннее!)» (Пискуно­
ва С., Пискунов В. Эстетика свободы. — С. 175).
2 Предлагаемая Куторгой интерпретация христианства, по сути дела, анти­
религиозна, так как строится на подчеркнутом отрицании божественного зна­
ния Христа: «…Даже бог не посмел — слышите, не посмел простить людей с
неба. Потому что цена такому прощению была бы грош. Нет, ты сойди со своих
синайских высот, влезь в подлую рабскую шкуру, проживи и проработай трид­
цать три года плотником в маленьком грязном городишке, испытай все, что
может только человек испытать от людей, и когда они, поизмывавшись над
тобой вволю, исхлещут тебя бичами и скорпионами — а знаете, как били? Цепоч­
ками с шариками на концах! Били так, что обнажались внутренности. Так вот,
когда тебя эдак изорвут бичами, а потом подтянут на канате да и приколотят —
голого-голого! — к столбу на срам и потеху, вот тогда с этого проклятого дерева и
спроси себя: а теперь любишь ты людей по-прежнему или нет? И если и тогда
скажешь: “Да, люблю и сейчас! И таких! Все равно люблю!” — то тогда и прости!»
207 ных свидетельств». Важнейший тезис трактата Куторги — мысль о
том, что помимо Иуды существовал еще один предатель, избе­
жавший суда истории, — с этой точки зрения имеет другой важ­
ный смысл: само наличие тайного свидетеля резко противоречит
нормам судопроизводства в Иерусалиме времен Христа. А значит?
Значит, если бы эти нормы были соблюдены, то Христос не был
бы распят? Не произошла бы трагедия, определившая содержа­
ние целой эры в истории человечества? В этом контексте элемен­
тарные, но точные юридические нормы приобретают почти сак­
ральное значение: их смысл в том, чтобы защищать божественное
от дьявольского, человеческое от зверского, добро от зла.
Этот философский мотив приобретает осязаемый историче­
ский смысл в сценах допросов Зыбина Тамарой Долидзе. Именно
она, следователь НКВД, не по нужде, а, так сказать, по зову
души (перешла в «органы» из театрального института), собствен­
но, и произносит слова, вынесенные в заглавие романа: «Вы ведь
тоже кончали юридический? Да? По истории права. Так вот, ваш
факультет был в то время факультетом ненужных вещей — наукой
о формальностях, бумажках и процедурах. А нас учили устанавли­
вать истину». Ответ Зыбина отодвинут почти на триста страниц,
но тем значительнее он звучит:
Вот вы, например, безусловно не с улицы сюда пришли, а
кончили какой-то особый юридический институт. Конечно, са­
мый лучший в нашей стране. Ведь у нас все самое лучшее. И, оче­
видно, там преподавали самые лучшие учителя, профессора, док­
тора наук, это значит, что вам четыре или пять лет вдалбливалась
наука о праве и о правде, наука о путях познания истины. А ведь
она очень древняя, эта наука. Ее вырабатывали, проверяли, шли­
фовали в течение тысячелетий. <…> И вот, все познав, поняв и
уразумев, вы приходите сюда, садитесь на это кресло и кричите:
«Если не подпишешь сейчас же на себя то-то и то-то, то я из тебя
лягушку сделаю!» Это еще вы. А ваш мощный предшественник —
тот сразу матом и кулаком по столу: «Рассказывай, проститутка,
пока я из тебя лепешку дерьма не сделал! Ты что, к теще в гости
пришел, курва!» Ну а наука-то, наука ваша куда девалась? Та са­
мая, что вам пять лет вкладывали в голову? Не нужна она вам,
значит — мат и кулак нужен! Так что ж, вы и наука несовмести­
мы? Так кто же вы на самом-то деле? <…> Воровская хаза? Шайка
червонных валетов? Просто бандиты?
В отличие от Гроссмана, Домбровский не воспринимает всякое
государство как враждебное человеческой свободе. Напротив, он
видит в законах, охраняемых государством, гарантию осуществ­
ления тех или иных человеческих свобод. То, что Гроссман на­
зывает «сверхнасилием тоталитарных систем», по логике романа
Домбровского возникает только тогда, когда само государство
пренебрегает своей святыней — законом — и тем самым отвергает
208 колоссальный опыт цивилизации, отложившийся в сухих юриди­
ческих формулах.
Однако, по мысли Андрея Куторги, Христос сознательно не
воспользовался нарушениями законности и сознательно принял
казнь. Иначе бы
…в мире ничего не состоялось. История прошла мимо. А он
знал, что такое искушение когда-нибудь наступит и надо его пре­
одолеть смертью, но умереть осмысленно и свободно… Иисус и
так всю жизнь чувствовал себя совершенно свободным, свобод­
ным, как ветер, как Бог. <…> Жизнь для него была радостью,
подвигом, а не мученьем. И вот именно поэтому на вопрос пред­
седателя он не пожелал ответить «нет», он ответил «да».
Опять-таки в измерении конкретно-историческом этот «тезис»
непосредственно разворачивается в сюжете самого Зыбина. «Ферт…
из этаких, из свободных художников… с выкидончиками тип»,
как характеризует его Роман Штерн. «Хранитель древностей», как
называют его в музее. «Морально разложившийся», «враг наро­
да», как определяют его справки НКВД. А в целом, человек абсо­
лютной и исключительной внутренней свободы («свободен, как
ветер, как Бог»), которую он не может скрыть, как ни пытается.
Поэтому он органически несовместим с системой беззакония и
несвободы, он органически опровергает ее всесилие. Это хорошо
понимает и сам Зыбин, и его враги. Недаром в конце романа Ней­
ман признается самому себе: «Если я, мой брат драматург Роман
Штерн, Тамара и даже этот скользкий прохвост Корнилов долж­
ны существовать, то его [Зыбина] не должно быть! Или тогда уж
наоборот!»1 За то Зыбин и под подозрением. За то и арестован. Но
даже в тюрьме, измученный «будильниками», он испытывает «ве­
ликую силу освобождающего презрения! И сразу же отлетели все
страхи, и все стало легким. “Так неужели же я в самом деле боялся
этих ширмачей?”» Зыбинское инстинктивное сопротивление по­
пыткам унизить и растоптать его свободу не могут сломить ни хам
Хрипушин, ни, казалось бы, «тонкий психолог» Тамара Долидзе,
ни иезуит Нейман:
Просто когда Хрипушин с руганью бросался на него, как бы
сами собой включались ответные силы: верно, это вставал на дыбы
и рычал древний пещерный медведь — инстинкт. Этот зверь пони­
мал, что нельзя, чтобы его тут били. Раз ударят, и еще ударят, и
1 Женскую параллель к характеру Зыбина образует в романе красавица Поли­
на, в которую Зыбин влюблен и которая Зыбина не предает. Показательно такое
описание: Нейман «ее сейчас по-настоящему ненавидел! За все: за то, что она
сидела слишком вольно, что сейчас же воспользовалась разрешением курить и
курила так, как в этом кабинете, кажется, еще никто до нее не курил — откинув
легкий локоть и легко стряхивая пепел в панцирь черепахи — его ей поднес
прокурор, за взгляд, который она бросила на него, за прямую и открытую не­
совместимость с этой комнатой».
209 тысячу раз ударят, и совсем забьют. Потому что сейчас это не удар
даже, а вопрос: «А скажи, нельзя с тобой вот так?» — и ревел в
ответ: «Попробуй!»
Он и НКВДешному начальству пишет из камеры записки с
оскорбительной вежливостью: «Барин пишет дворнику!» — так
реагирует на тон зыбинских реляций начальник следственного
отдела Нейман. Но когда Зыбин понимает, что его могут просто
физически раздавить, замучить, запытать, то он — подобно Хри­
сту в интерпретации Куторги — сам назначает себе «высшую меру»,
смертельную сухую голодовку, и тем обретает настолько невоз­
можную свободу, что даже солдат-охранник понимает, «что здесь
его власть, и даже не его, а всей системы, — кончилась. Потому
что ничего более страшного для этого зэка выдумать она не в
состоянии». И в конечном счете, в соединении с мистической
логикой системы, последовательно пожирающей самое себя, он
побеждает — выходит на волю не сломленным.
Однако, помимо закона и свободы, разворачивается в романе
Домбровского и образ третьей силы, силы тиранического режи­
ма, «системы», поставившей себя выше и закона, и личной сво­
боды. Домбровский и его alter ego, Зыбин, отлично понимают,
что ничего нового в сталинском терроре нет. Зыбин на протяже­
нии всего романа встраивает сталинский режим в контекст по­
добных ему периодов беззакония — от римских диктаторов до
испанской инквизиции и французской революции. Уже в первой
части ФНВ, «Хранителе древностей», содержалась красноречивая
характеристика забытого римского императора Аврелиана, кото­
рый, с одной стороны, «вернул мир снова под власть Рима», «был
великим государем и полководцем», а с другой — «отличался та­
кой жестокостью, что выдвигал против многих вымышленные об­
винения в заговоре, чтоб получить легкую возможность их каз­
нить… был не только жесток, он был еще и суеверно жесток». Но
что же остается от него по истечении веков, какой приговор осе­
дает в анналах истории? «“Ловкое и счастливое чудовище”, чело­
век без веры, стыда и чести» (Вольтер).
…Я беру в руки монету. На ней погрудное изображение зрело­
го, сильного воина восточного типа с пышными и, наверное, очень
жесткими усами. Черты лица четкие и резкие. На голове шлем. Царь
и воин… («Царь Ирод», — сказал дед.) Зачем он только приказал
именовать себя еще и «Деосом»? Ну пускай бы заставлял петь, а
то «бог и хозяин»!
«Взвешен и найден слишком легким, — скажет старая весов­
щица Фемида своей сестре музе Клио. — Возьми, коллега, его
себе — его вполне хватит на десяток кандидатских работ».
И это все? Так мало? История сбрасывает со счета тех, кто
ничему у нее не учится. «Плеть, начинающая воображать, что она
210 гениальна» (эпиграф из Маркса, взятый к первой части ФНВ),
не оставляет в конечном счете ничего, кроме кровавых следов.