Вся философия романа строится на глубочайшей вере в нераз­
дельность закона и свободы. Причем закон понимается Домбров­
1 Созданный Домбровским сюрреальный образ «системы» напрямую пере­
кликается с постмодернистской мифологемой агрессивной пустоты: «Она [пус­
тота] прилипла, срослась, сосет бытие, ее могучая, липкая тошнотворная анти­
энергия взята из переведения в себя, подобно вампиризму, энергии, которая
пустоту отнимает, вынимает из окружающего ее бытия» (Кабаков И. О пустоте / /
Кабаков Илья. Жизнь мух / Kabakov Ilya. Das Leben der Fliegen. — Edition Cantz,
1992. — S. 84). В сущности, постмодернистская мифология пустоты/смерти (см.
далее главы о «Пушкинском доме» А. Битова, «Москве —Петушках» Вен. Ерофее­
ва, романах Саши Соколова, а также о Пригове, Пелевине, Сорокине, Садур)
представляется прямым развитием сюрреализма террора, лишь освобожденным
от исторической конкретики.
213 ским вне какого-то бы ни было религиозного значения, а как наи­
более рациональные и гибкие формы контроля над свободой индиви­
дуальностей (в том числе и властителей)у отложившиеся в струк­
туре различных государственных систем, истории права, юриспруден­
ции как науки. Но что делать, если государство ставит себя вне
закона? В данном случае Домбровский следует за Сенекой1. Анд­
рей Куторга так излагает суть его учения: «Сенека понимал: раз
так, надо опираться не на народ — его нет, не на государя — его
тоже нет, не на государство — оно только понятие, а на челове­
ка, на своего ближнего, потому что вот он-то и есть, и он всегда
рядом с тобой: плебей, вольноотпущенник, раб, жена раба. Не
поэт, не герой, а голый человек на голой земле». В этом случае
человек сам себе становится государством и добровольно следует
законам, воспринятым им из опыта человеческой цивилизации.
Так на первый план выходит нравственный закон. В камере, перед
допросами, споря с опытным лагерником, убеждающим Зыбина,
что нет смысла сопротивляться, все равно сломают, лучше сразу
подписать все, что потребуют, Зыбин отвечает так:
…Я — боюсь больше всего потерять покой. Все остальное я так
или этак переживу, а тут уж мне, верно, каюк, карачун! Я совер­
шенно не уверен, выйду ли я отсюда, но если уж выйду, то плюну
на все, что я здесь пережил и видел, и забуду их, чертей, на веки
вечные, потому что буду жить спокойно, сам по себе, не боясь,
что у них в руках осталось что-то такое, что каждую минуту может
меня прихлопнуть железкой, как крысу. Ну а если я не выйду… Что
ж? «Потомство — строгий судья!» И вот этого-то судью я боюсь
по-настоящему! Понимаете!
Именно благодаря этим внутренним (рациональным) ограни­
чителям — закону для себя! — Зыбину удается отстоять свою сво­
боду. Однако Зыбин не «голый человек на голой земле». Эта харак­
теристика скорее подходит его палачам, причем оказывается, что
«голый человек на голой земле» не в состоянии сохранить свою
человечность, а превращается в монстра, контролируемого бе­
зумной машиной (само)уничтожения. Еще в «Хранителе древно­
стей» Зыбин размышлял о том, что «главное свойство любого дес­
пота, очевидно, и есть его страшная близорукость. Неисторич-
ность его сознания, что ли? Он весь тютелька в тютельку умеща­
ется в рамку своей жизни. Видеть дальше своей могилы ему не
дано». Зыбина, напротив, отличает повышенная историчность со­
знания, он хранитель интеллектуального опыта цивилизации —
ее опыта, знаний, горьких и радостных уроков. Именно отсюда он
1 Близость нравственной философии Домбровского стоицизму Сенеки
убедительно доказана Дж.Вудвордом в статье: Woodward James. A Russian Stoic?
A Note on the Religious Faith in Jurij Dombrovskij / / Scando-Slavica. — 1992. — T. 38. —
P. 3 3 -4 5 .
214 черпает материал для своего «закона». Именно на этой почве зиж­
дется его понимание онтологической пустоты и бесплодности буй­
ствующего вокруг него кошмара истории. Именно на фундаменте
этого знания строится его свобода. И именно в этом историческое
значение его личного противостояния системе, противостояния,
казалось бы, ничего в «большом мире» не изменившего.
Как отмечает Дж. Вудворд, восприятие истории Зыбиным со­
впадает со стоической философией, представляющей историю
как цепь циклически повторяющихся событий, среди которых
немалое место занимают «пожарища» (есруго81$), возникающие
в результате торжества иррациональных сил вселенной над си­
лами разума. Однако стоики верили и в то, что «людям разума
суждено пережить “пожарища” как хранителям тех божествен­
ных творческих сил, которые воздвигнут заново разрушенный
мир и тем самым начнут новый исторический цикл»1. В этом смыс­
ле Зыбин подобен не только другому «хранителю древностей»
Кастанье, скромному учителю французского в кадетском корпу­
се, воссоздавшему историю Семиречья, но и архитектору Зен-
кову, отстроившему заново Алма-Ату после великого (десять бал­
лов!) землетрясения 1911 года. Об этих людях рассказывается в
самом начале «Хранителя древностей», но символический смысл
этих, казалось бы, посторонних романному сюжету жизнеопи­
саний становится ясным только в масштабе всей романной кон­
струкции.