Философская, фатальная неразделимость свободы (вольной,
иррациональной) и закона (разумного, памятливого, цивилизо­
ванного) доказывается Домбровским не только позитивно — че­
рез Зыбина, но и негативно — через историю Корнилова. Кор­
нилов чрезвычайно близок Зыбину, настолько, что иногда ка­
жется его двойником: у них общее детство, общая судьба (ссыль­
ные в Алма-Ате), общая органическая несовместимость с режи­
мом. У Корнилова, как и у Зыбина, есть острое чувство истории.
В «Хранителе древностей» Зыбин поражен тем, как под пальцами
Корнилова археологическая бляшка «заговорила формой, весом,
шлифом поверхности, своим химическим составом. <…> Я не мог
отделаться от впечатления (и потом, когда я вспоминал, оно ста­
новилось все сильнее и сильнее), что Корнилов чувствует незри­
мую радиацию, звучание, разность температур, исходящую от этой
крохотной пластинки». Да, у него есть чувство истории, но нет
присущего Зыбину осознания исторической эпохи. Поэтому он
переоценивает свою свободу. Ему кажется, что он, умный и та­
1 \Voodward Гатез. Ор. си. — Р. 44.
215 лантливый человек, может переиграть, перехитрить эту свору об­
леченных властью подонков и недоучек. Он не догадывается, что
нельзя перехитрить дьявола и невозможно торговаться с бездной.
Он не видит иррациональной природы происходящей историче­
ской катастрофы и пытается выстроить с ней более или менее
разумные отношения: он жертвует малой толикой своей свободы
(соглашается один только раз побыть тайным осведомителем, но
не против, а в пользу Куторги), а НКВД в ответ отпускает его на
все четыре стороны как лояльного советского гражданина. Одна­
ко, согласившись поступиться своей свободой, он тут же попада­
ет в примитивную ловушку, превращающую его в один из инст­
рументов тотального беззакония.
Вообще система характеров ФНВ строится так, что все цент­
ральные персонажи окружены более или менее подобными или, на­
оборот, контрастными «двойниками», подчеркивающими непред-
решенность совершаемого выбора и в пределе очерчивающими
максимально широкий спектр философских и исторических ва­
риантов поведения в «предлагаемых обстоятельствах». Так, Зы-
бин, помимо Корнилова, оттенен художником Калмыковым, ко­
торый в свою очередь «запараллелен» с Куторгой. Если Корни­
лов проигрывает свою жизнь и свободу, потому что пытается
сторговаться с системой тотального беззакония, то Калмыков
демонстрирует восхищающий Зыбина пример абсолютной духов­
ной независимости: «Положительно только к нему одному из
всех известных Зыбину художников, поэтов, философов, боль­
ших и малых, удачливых и нет, он мог с таким полным правом
отнести пушкинское: “Ты царь — живи один”». Причем если сво­
бода самого Зыбина укоренена в истории, то духовная независи­
мость Калмыкова нашла опору непосредственно в вечности. Он
даже одет в яркие, фантастической расцветки, одежды «не для
людей, а для Галактики». На его картинах исчезает время, и трак­
тор ЧТЗ прямиком въезжает в арку Млечного пути. Оборотная
сторона этой абсолютной свободы, «прописанной» в вечности
поверх страшного времени, обнажается в позиции Куторги: с
жаром и тонким проникновением рассуждая о страданиях Хрис­
та, он тем не менее без колебаний пишет требуемые от него
доносы: «Богу — богово, а кесарю — кесарево». Оказывается, с
высоты вечности (и абсолютной свободы) можно безразлично
соучаствовать в беззакониях дня сегодняшнего? Для Зыбина,
понятно, эта позиция неприемлема, и его вовлеченность в исто­
рию оборачивается мерой его нравственной ответственности,
мерой его внутреннего закона.
Аналогичным образом, характер Неймана окружен двумя двой­
никами: с одной стороны, тупым палачом Хрипушиным, кото­
рый в разгар террора чувствует себя нужным и успешливым, как
никогда; и Романом Штерном, с другой стороны, умным цини­
216 ком, не строящим иллюзий относительно собственной устойчи­
вости и возможности избежать судьбы своих теперешних жертв.
Лина «запараллелена» с девушкой «с кудряшечками» из рассказа
Штерна, женой арестованного журналиста, которая сначала в
ответ на добродушное предложение следователя поскорей опять
выходить замуж отвечает: «А что вы с моим вторым мужем сде­
лаете?», а потом бросается под поезд. Мраморный памятник «утоп­
леннице» на кладбище в Крыму, окруженный романтической
легендой, которая не имеет ничего общего с прозаической дей­
ствительностью (не утопилась от большой любви, а умерла от
стрептококковой ангины), отзовется в образе появляющейся в
конце романа безымянной утопленницы, покончившей с собой
в ответ на насилие (политическое или какое другое, неизвестно).
Даже опытный лагерник Буддо, поучающий Зыбина не выбирать
средств в борьбе за выживание, контрастно сопоставлен с таким
же старым лагерником Каландрашвили, напротив, так и не со­
гнувшимся: даже после своего чудесного освобождения (по лич­
ному приказу товарища Сталина) он продолжает бесстрашно го­
ворить о том, что он и видел, и понял, да так что Тамара только
мысленно охает: «Так как же его освобождать?.. Ведь он так будет
ходить и рассказывать. Тут и расписка о неразглашении ни к чему».
Такая система образов стягивает контрастными связками или
соотносит по принципу дополнительности далеко отстоящие друг
от друга эпизоды дилогии, придавая пространному романному
сюжету, насыщенному деталями и лицами, четкость этической
теоремы. В то же время эти контрастные и подобные варианты
человеческого поведения в сходных обстоятельствах придают пре­
дельно локальной истории несостоявшегося периферийного про­
цесса против врагов народа значение философской метафоры,
универсальной по охвату явлений притчи, современного мифа о
свободе, законе и тирании1.
1 Это мифологическое измерение романа служит органичной мотивировкой
для «чуда» спасения, которое повторяется по крайней мере дважды. Спасается
Зыбин, потому что, пока он борется со следствием, снимают Ежова, а вместе с
ним и все республиканское начальство НКВД. Чудесно спасается и Нейман: зная
о том, что его должны арестовать, он проводит ночь где-то в степи, далеко от
города, рядом с трупом девушки-самоубийцы, где он переживает внутреннее
потрясение, впервые в жизни чувствуя раскаяние, за что чудесно вознагражден:
буфетчица, у которой он ночует, вручает ему жестянку с археологическим золо­
том, вокруг которого и заваривался «процесс Зыбина». Благодаря этой счастли­
вой находке Нейман не арестован, а просто отстранен от дел, и из глаз его
исчезает устоявшееся выражение «скрытого ужаса». Правда, Домбровский не
скрывает своей иронии относительно этих «чудес». Недаром на последних стра­
ницах романа Нейман, предлагая освобожденному Зыбину выпить за справедли­
вость, вспоминает, как когда-то ликовали: «Ягоду сняли, пришел Николай Ива­
нович Ежов! Справедливость восторжествовала!» Надо ли напоминать, какой
«благодетель» пришел на смену Николаю Ивановичу?