Философская, фатальная неразделимость свободы (вольной,
иррациональной) и закона (разумного, памятливого, цивилизо
ванного) доказывается Домбровским не только позитивно — че
рез Зыбина, но и негативно — через историю Корнилова. Кор
нилов чрезвычайно близок Зыбину, настолько, что иногда ка
жется его двойником: у них общее детство, общая судьба (ссыль
ные в Алма-Ате), общая органическая несовместимость с режи
мом. У Корнилова, как и у Зыбина, есть острое чувство истории.
В «Хранителе древностей» Зыбин поражен тем, как под пальцами
Корнилова археологическая бляшка «заговорила формой, весом,
шлифом поверхности, своим химическим составом. <…> Я не мог
отделаться от впечатления (и потом, когда я вспоминал, оно ста
новилось все сильнее и сильнее), что Корнилов чувствует незри
мую радиацию, звучание, разность температур, исходящую от этой
крохотной пластинки». Да, у него есть чувство истории, но нет
присущего Зыбину осознания исторической эпохи. Поэтому он
переоценивает свою свободу. Ему кажется, что он, умный и та
1 \Voodward Гатез. Ор. си. — Р. 44.
215 лантливый человек, может переиграть, перехитрить эту свору об
леченных властью подонков и недоучек. Он не догадывается, что
нельзя перехитрить дьявола и невозможно торговаться с бездной.
Он не видит иррациональной природы происходящей историче
ской катастрофы и пытается выстроить с ней более или менее
разумные отношения: он жертвует малой толикой своей свободы
(соглашается один только раз побыть тайным осведомителем, но
не против, а в пользу Куторги), а НКВД в ответ отпускает его на
все четыре стороны как лояльного советского гражданина. Одна
ко, согласившись поступиться своей свободой, он тут же попада
ет в примитивную ловушку, превращающую его в один из инст
рументов тотального беззакония.
Вообще система характеров ФНВ строится так, что все цент
ральные персонажи окружены более или менее подобными или, на
оборот, контрастными «двойниками», подчеркивающими непред-
решенность совершаемого выбора и в пределе очерчивающими
максимально широкий спектр философских и исторических ва
риантов поведения в «предлагаемых обстоятельствах». Так, Зы-
бин, помимо Корнилова, оттенен художником Калмыковым, ко
торый в свою очередь «запараллелен» с Куторгой. Если Корни
лов проигрывает свою жизнь и свободу, потому что пытается
сторговаться с системой тотального беззакония, то Калмыков
демонстрирует восхищающий Зыбина пример абсолютной духов
ной независимости: «Положительно только к нему одному из
всех известных Зыбину художников, поэтов, философов, боль
ших и малых, удачливых и нет, он мог с таким полным правом
отнести пушкинское: “Ты царь — живи один”». Причем если сво
бода самого Зыбина укоренена в истории, то духовная независи
мость Калмыкова нашла опору непосредственно в вечности. Он
даже одет в яркие, фантастической расцветки, одежды «не для
людей, а для Галактики». На его картинах исчезает время, и трак
тор ЧТЗ прямиком въезжает в арку Млечного пути. Оборотная
сторона этой абсолютной свободы, «прописанной» в вечности
поверх страшного времени, обнажается в позиции Куторги: с
жаром и тонким проникновением рассуждая о страданиях Хрис
та, он тем не менее без колебаний пишет требуемые от него
доносы: «Богу — богово, а кесарю — кесарево». Оказывается, с
высоты вечности (и абсолютной свободы) можно безразлично
соучаствовать в беззакониях дня сегодняшнего? Для Зыбина,
понятно, эта позиция неприемлема, и его вовлеченность в исто
рию оборачивается мерой его нравственной ответственности,
мерой его внутреннего закона.
Аналогичным образом, характер Неймана окружен двумя двой
никами: с одной стороны, тупым палачом Хрипушиным, кото
рый в разгар террора чувствует себя нужным и успешливым, как
никогда; и Романом Штерном, с другой стороны, умным цини
216 ком, не строящим иллюзий относительно собственной устойчи
вости и возможности избежать судьбы своих теперешних жертв.
Лина «запараллелена» с девушкой «с кудряшечками» из рассказа
Штерна, женой арестованного журналиста, которая сначала в
ответ на добродушное предложение следователя поскорей опять
выходить замуж отвечает: «А что вы с моим вторым мужем сде
лаете?», а потом бросается под поезд. Мраморный памятник «утоп
леннице» на кладбище в Крыму, окруженный романтической
легендой, которая не имеет ничего общего с прозаической дей
ствительностью (не утопилась от большой любви, а умерла от
стрептококковой ангины), отзовется в образе появляющейся в
конце романа безымянной утопленницы, покончившей с собой
в ответ на насилие (политическое или какое другое, неизвестно).
Даже опытный лагерник Буддо, поучающий Зыбина не выбирать
средств в борьбе за выживание, контрастно сопоставлен с таким
же старым лагерником Каландрашвили, напротив, так и не со
гнувшимся: даже после своего чудесного освобождения (по лич
ному приказу товарища Сталина) он продолжает бесстрашно го
ворить о том, что он и видел, и понял, да так что Тамара только
мысленно охает: «Так как же его освобождать?.. Ведь он так будет
ходить и рассказывать. Тут и расписка о неразглашении ни к чему».
Такая система образов стягивает контрастными связками или
соотносит по принципу дополнительности далеко отстоящие друг
от друга эпизоды дилогии, придавая пространному романному
сюжету, насыщенному деталями и лицами, четкость этической
теоремы. В то же время эти контрастные и подобные варианты
человеческого поведения в сходных обстоятельствах придают пре
дельно локальной истории несостоявшегося периферийного про
цесса против врагов народа значение философской метафоры,
универсальной по охвату явлений притчи, современного мифа о
свободе, законе и тирании1.
1 Это мифологическое измерение романа служит органичной мотивировкой
для «чуда» спасения, которое повторяется по крайней мере дважды. Спасается
Зыбин, потому что, пока он борется со следствием, снимают Ежова, а вместе с
ним и все республиканское начальство НКВД. Чудесно спасается и Нейман: зная
о том, что его должны арестовать, он проводит ночь где-то в степи, далеко от
города, рядом с трупом девушки-самоубийцы, где он переживает внутреннее
потрясение, впервые в жизни чувствуя раскаяние, за что чудесно вознагражден:
буфетчица, у которой он ночует, вручает ему жестянку с археологическим золо
том, вокруг которого и заваривался «процесс Зыбина». Благодаря этой счастли
вой находке Нейман не арестован, а просто отстранен от дел, и из глаз его
исчезает устоявшееся выражение «скрытого ужаса». Правда, Домбровский не
скрывает своей иронии относительно этих «чудес». Недаром на последних стра
ницах романа Нейман, предлагая освобожденному Зыбину выпить за справедли
вость, вспоминает, как когда-то ликовали: «Ягоду сняли, пришел Николай Ива
нович Ежов! Справедливость восторжествовала!» Надо ли напоминать, какой
«благодетель» пришел на смену Николаю Ивановичу?
Літературне місто - Онлайн-бібліотека української літератури. Освітній онлайн-ресурс.
Попередня: Философия закона и свободы. Стоицизм
Наступна: 5. Юрий Трифонов