Биография самого Трифонова в какой-то мере стандартна для
первого поколения советских мальчиков и девочек. Он родился в
1925 году в семье видного партийного и государственного деятеля
Валентина Трифонова. Детство прошло в номенклатурном Доме
на набережной, напротив Кремля, где в то время жили работни­
ки высших органов власти. Школа, пионерские отряды, неисто­
вое пожирание книг, участие в литературной студии при москов­
ском Доме пионеров, первые пробы пера. А далее обвал: арест и
расстрел отца, ссылка матери на восемь лет, с матерью он уви­
делся уже после войны. Сам во время войны Трифонов работал на
авиационном заводе в Москве. В 1944 году поступает в Литинсти-
тут на заочное отделение2. В 1949 году он кончает Литинститут и в
качестве дипломной работы представляет повесть «Студенты». Ру­
ководитель семинара Трифонова Константин Федин, который был
членом редколлегии журнала «Новый мир», предложил повесть
1 Штурман Д. Кем был Юрий Трифонов: Чем отличается писатель советской
эпохи от советского писателя //Л ит. газета. — 1997. — 22 октября.
2 Каким образом сын репрессированных родителей попал в престижный и
«идеологический» московский вуз? Сам Трифонов объяснял это так: «Я думаю,
что был принят в Литинститут потому, что работал на авиационном заводе и
ходил в сапогах и ватнике. И потому, конечно, что в конце сорок четвертого
было слишком мало поступающих» (см.: Трифонов Ю. Воспоминания о муках
немоты, или Фединский семинар сороковых годов / / Дружба народов. — 1979. —
№ 10).
219 Твардовскому. Повесть принята, печатается в октябрьской и но­
ябрьской книжках «Нового мира» за 1950 год. И что же? «Студен­
ты» имеют оглушительный успех. Трифонову присваивают Ста­
линскую премию, хоть и третьей степени, но Сталинскую пре­
мию — это триумф.
Чем же произведение начинающего литератора смогло привлечь
строгий государственный комитет, в котором большую часть со­
ставляли церберы от литературоведения? Тем, что это произведе­
ние тривиально. «Студенты» — это очень средний, так сказать, ти­
повой, серийный образчик соцреализма. Сочинение, выполненное
по давно известным и затверженным шаблонам и лекалам. Изобра­
жается студенческая среда, пединститут послевоенных 1940-х, фил­
фак. Стандартный конфликт коллективиста и стоящего за его спи­
ной сплоченного комсомольского коллектива с индивидуалистом.
Вадим Белов — это коллективист, и Сергей Палавин — индивиду­
алист. Вадим Белов — средний, очень правильно, то есть стерео­
типно мыслящий, литературно правильно, то есть ужасно серым
литературным языком говорящий даже с самим собою советский
юноша, не знающий практически никаких сомнений, потому что
он следует заложенным в голову нормам правил и постановлений.
А вот Сергей Палавин — самовлюбленный, старающийся всячески
подчеркнуть свою неординарность и талантливость, юноша. Автор
всячески дискредитирует Палавина — он и эгоцентрик, и карье­
рист, и девушку, которая ждет от него ребенка, бросает. Конфликт
закончится благополучно: Сергей раскается и проявит свою само­
отверженность в волейбольном поединке за родной филфак. А в
финале будет торжественная кода — первомайская демонстрация,
звучит «Гимн демократической молодежи», в небе — праздничный
салют. Словом, «Студенты» представляют собой некий соцреалис-
тический суррогат психологической повести, где страсти персона­
жей вибрируют в очень узком эмоциональном диапазоне, в преде­
лах дозволенных идейных границ.
Правда, Трифонов усилил тривиальный нравственный конф­
ликт еще и конфликтом в некотором роде идеологическим. Вадим
Белов не только порицает своего друга-сокурсника за индивидуа­
лизм, но и бдительно обличает своего педагога, специалиста по
русской классической литературе, профессора Козельского за
недооценку значения советской литературы и умаление ее до­
стижений. Так Трифонов откликнулся на «борьбу с космополи­
тизмом и низкопоклонством», которая велась в те годы. Такое под-
страивание под очередную политическую конъюнктуру вменялось
в обязанность автору соцреалистического произведения, это одоб­
рительно называлось тесной связью с жизнью, оперативным от­
кликом на актуальные проблемы современности. Но в самой по­
вести есть нечаянная авторская самооценка — там есть такая сце­
на: Сергей Палавин, сочинивший повесть, о которой он всем
220 уши прожужжал, наконец читает ее своим товарищам. И вот ка­
кое впечатление она оставляет у того же Вадима Белова:
Все в этой повести было правильно, и в то же время все непра­
вильно. Эта повесть очень походила на талантливое произведение,
и в то же время была насквозь бездарна. Она казалась как будто
нужной, своевременной, и вместе была ненужной, и даже в чем-
то вредной. Все здесь от первой до последней страницы было при­
вычным, назойливо знакомым, но знакомым не по жизни, а по
каким-то другим повестям, рассказам, статьям, очеркам.
Однако дело даже не в том, что эту повесть высоко оценили в
комитете по Сталинским премиям, ее очень хорошо приняли чи­
татели1. Сам Трифонов впоследствии оценивал свою первую по­
весть более чем прохладно. «Как я отношусь сейчас к “Студен­
там”? Иногда равнодушно, иногда — мне делается неловко за
многое. И главное за то, что это была странная смесь искренности
и хитрости, которую я наивно считал обязательной», — писал
Трифонов в 1970 году2. Бельгийская исследовательница творче­
ства Трифонова К.де Магд-Соэп отмечает: «Трифонов не любил
вспоминать о своей первой повести. Казалось, он ее стыдится. Его
отношение четко сформулировано в надписи на подаренной мне
книге: “Это книга, которую я не писал”»3. Похоже, что «Студенты»
оставались в творческой памяти Трифонова пятном, которое он
неоднократно пытался смыть: в некоторых своих произведениях,
написанных в 1970-е годы, он радикально переосмысливал колли­
зии и характеры из этой повести, а главное — авторские оценки.
Непосредственно после «Студентов» Трифонов впал в жесто­
чайший творческий кризис. В течение пяти лет он практически
ничего не опубликовал. Этот кризис был связан с рядом причин,
но прежде всего с тем, что произошло в стране, — смерть Стали­
на, разоблачение «культа личности». Это пошатнуло устои веры
молодого советского писателя, вызвало сомнения в том, в чем он
прежде не сомневался. В 1950-е годы Трифонов очень трудно ищет
себя: пишет всякого рода очерки, бросается в спортивные темы,
увлеченно сочиняет статьи (профессиональные и интересные) о
шахматах и о футболе.
1 А. Г. Бочаров вспоминал, как Ю. Трифонов читал им свою рукопись в сту­
денческом общежитии МГУ: «…И разговор у нас в той тесноватой комнатке на
Сретенке был больше о жизни, чем об “эстетике”: слишком много острых заце­
пок содержалось в его повести… А уж мы, тем более по молодости, думали, что
изображенное в “Студентах” и есть правда, или, в лучшем случае, полагали
естественным, что в литературе должна быть именно такая правда» (Лит. обо­
зрение. — 1994. — № 1 — 2).
2 Письмо Ю.Трифонова к Л.Левину от 26 октября 1970 г. / / Вопросы литера­
туры. — 1988. — № 3.
3 Магд-Соэп К. де. Юрий Трифонов и драма русской интеллигенции. — Екате­
ринбург, 1997. — С. 33, 34. (Надпись сделана в 1976 году.)
221 На рубеже 1950— 1960-х годов он создает несколько рассказов,
очень неровных по художественному уровню, очень разных по сти­
листике, по манере изложения, по материалу. Тут и рассказы с
натуралистическим колоритом, в которых изображается современ­
ная будничная реальность («Путешествие», «Маки», «Кепка с боль­
шим козырьком»), тут и рассказы, тяготеющие к философской
притче («Песочные часы»), и некое подобие «монументального
рассказа» («Испанская Одиссея»).
Противоречивость художественной позиции Трифонова очень
явственно сказалась во втором крупном произведении — в романе
«Утоление жажды», над которым писатель работал с 1959 по 1962
год. Он тогда, пытаясь как-то выбиться из творческого кризиса,
выпросил в журнале творческую командировку, чтобы набрать
материал для художественного произведения. Это было время, когда
опять вошли в моду поездки писателей на «великие стройки ком­
мунизма». Трифонов отправился на одну из них — в Туркмению,
на строительство Каракумского канала.
Что собой представляет роман «Утоление жажды»? Это очень
странная гибридная жанровая структура, какая-то контаминация
традиционного «производственного романа» соцреализма с «испове­
дальной повестью», новой жанровой формой, которая родилась в
годы «оттепели». Что в этом романе от «производственного рома­
на»? Сам материал — стройка канала в песках Туркмении, произ­
водственная среда, коллектив строителей, инженеры, экскава­
торщики, бульдозеристы. Стандартные конфликты — борьба между
новаторами и консерваторами, нравственное противостояние меж­
ду теми, кто работает ради длинного рубля, и теми, кто хочет
напоить истощенную землю. Но эти обкатанные еще в «производ­
ственных романах» 1930-х годов конфликты Трифонов усиливает
историческим контекстом — в романе постоянно присутствуют
две даты: 1937 и 1956. 1937-й — пик Большого Террора, 1956 —
год XX съезда. А собственно сюжетные события совершаются в
1957 году, ровно через год после XX съезда. И атмосфера «оттепе­
ли» окружает все, что протекает в сюжете романа. Знаки «оттепе­
ли» — это и упоминание о том, что здесь когда-то работали заклю­
ченные, это и судьбы некоторых персонажей (начальник стройки
Ермасов прошел через лагеря, Денис побывал в плену, а теперь,
после амнистии, не решается повидаться с женой и сыном), это и
споры между героями — надо ли ворошить прошлое, как утолять
жажду правды и справедливости («Как может быть чересчур
много правды? Или чересчур много справедливости?»1)-
1 Разрядка принадлежит автору, но здесь ею обозначаются акценты, которые
делает в своей речи персонаж. В дальнейшем Трифонов станет применять разряд­
ку как особый прием — для выделения словесных формул, «знаковых» слов,
слов-эмблем.
222 Но все эти упоминания об историческом контексте, о репрес­
сиях, о сталинском терроре даются в редуцированном виде, как
бы под сурдинку. И это не авторская осторожность, а скорее, это
вызревающий принцип поэтики Трифонова. Что это за прин­
цип? Запечатлевать время не сюжетно, не в слове героя, не в его
интеллектуальной рефлексии, а в настроении, в самом «воздухе» ху­
дожественного мира произведения. В тексте романа есть такая инте­
ресная обмолвочка героя-повествователя: «здесь не было никако­
го сюжета, но были подробности жизни». Вот эта установка на
подробности жизни становится одним из принципов рождающей­
ся новой поэтики Трифонова: время не надо называть, не надо
произносить приговоры, а надо дать массу подробностей жизни,
чтобы читатель сам ощутил эмоциональную, духовную, нравствен­
ную, психологическую атмосферу времени.
А вот вторая линия в романе, которая тяготеет к стилю «испове­
дальной повести», связана с судьбой героя-повествователя, жур­
налиста Корышева. Он приехал писать о канале и становится сви­
детелем перемен в жизни людей и страны. И в душе самого Коры­
шева происходит слом времен: он — сын «врага народа», скрыл
это при поступлении в институт, а когда узнали, велели перевес­
тись на заочное отделение. С тех пор в Корышеве засела бацилла
неуверенности. И теперь он чувствует, что минувшее его все-таки
не отпускает, он не ощущает себя внутренне свободным:
Вновь меня охватила безотчетная тревога, налетевшая, как ве­
тер. Мне казалось, что я куда-то опаздываю, от чего-то отстаю,
гибну, погиб. Если не начну немедленно что-то делать, работать
по-серьезному, писать хотя бы о том, что знаю в своей жизни, о
Туркмении, о том, как ломается время, как приходят одни люди
и уходят другие, как я сам вращаюсь в этом потоке, стремящемся
куда-то в шуме и грохоте, и если не начну просто ежедневно за­
писывать, просто записывать, я погиб, погиб!
Психологическая драма, которую переживает Корышев, пред­
полагает иной, чем в производственном романе, принцип отно­
шений человека и времени. Трифонов делает такое заключение:
«Время выпекает людей в своей духовке, как пирожки». Эта фраза
напоминает известные формулы из тридцатых годов: «Люди шли
в плавку, как руда» (И.Эренбург. День второй), «…Возьми меня в
переделку/ и двинь, грохоча, вперед» (В.Луговской. Письмо к
республике от моего друга). Но по сравнению с патетическими
формулами Эренбурга и Луговского фраза Трифонова о «пирож­
ках» звучит несколько иронически. Да, писатель еще отдает дань
инерции «производственного романа», где центральное место за­
нимало изображение процесса духовного роста человека под воз­
действием обстоятельств социалистического строительства. Одна­
ко, обращаясь к жизни Корышева, анализируя внутренний мир
223 этого персонажа, автор показывает, что тот корит себя как раз за
податливость общему течению, за уступки обстоятельствам:
Моя слабость в том, что я уступаю, уступаю не кому-то, даже
не самому себе, а потоку, который меня тащит, как щепку, кру­
тит, ломает, выбрасывает на берег и вновь смывает, и все дальше
я несусь, несусь! <…> Кто-то мечтал о том, чтобы жить как хочет­
ся, а не так, как живется. Кажется, Ушинский. Как это невероятно
тяжело! Самое трудное, что может быть: жить так, как хочется.
И перед Корышевым стоит проблема: как же быть — то ли
гнаться за временем, стараясь угодить ему, и совпадать с ним во
всем, то ли все же не поддаваться потоку? Это очень важный
момент в духовной жизни героя — Корышев осознает свое «неса-
мостоянье» как серьезнейшую драму, он не хочет сливаться, он
не хочет быть как все, он хочет самоосуществления, по своей
собственной воле. Но — он еще не знает, как ему жить хочется.
Наличие в «Утолении жажды» двух нёстыкующихся жанровых
конструкций (производственного романа и «исповедальной пове­
сти») и соседство (но не диалог) двух разных принципов отноше­
ний между человеком и обстоятельствами свидетельствуют о том,
что в конечном итоге органического синтеза между разными со­
держательными и структурными составляющими не получилось —
возникло симбиозное, противоречивое негармоничное художе­
ственное образование. Но именно такой, в своей противоречиво­
сти, в своем несовершенстве, роман «Утоление жажды» характе­
рен для процесса творческих исканий Трифонова, его мучитель­
ного выламывания из догматического каркаса соцреализма1.
1 Сама история редакционной подготовки романа «Утоление жажды» в журна­
ле «Знамя», вся тяжба Трифонова с редакцией дают очень внятное представление
о том, как его буквально загоняли в прокрустово ложе соцреалистических стерео­
типов. Вот письмо Трифонова в журнал «Знамя», которым он сопроводил четвер­
тый (!) вариант своего романа: «После трехмесячной работы с редактором пред­
ставляю редакции журнала “Знамя” окончательный вариант моего романа “Уто­
ление жажды”. Это уже четвертый вариант романа, четвертая сквозная переделка
книги в 20 печатных листов.<…> Я считаю роман законченным. Учтены все заме­
чания, высказанные членами редколлегии журнала “Знамя”. Наиболее крупные
переделки касаются редакции газеты и образа главного героя — Корышева, то,
что вызвало наибольшие возражения. Образ Корышева идейно и художественно
переосмыслен. Сейчас это человек с определенной судьбой, с твердым и дей­
ственным характером. Пафос его жизни, его поступков: борьба с последствиями
культа личности.<…> Новые сцены вписаны, а кое-что убрано из текста для более
яркого показа сознательности передовых рабочих стройки. <…> Роман оптимисти­
чен, он принял точную политическую направленность: он направлен против по­
следствий культа личности, против перестраховки и догматизма, которые еще
имеют место и в делах строительства и в делах редакций» (13 января 1963 г.). (Цит.
по: Шитов А. П. Юрий Трифонов: Хроника жизни и творчества. — С. 307, 308.) По
этим ответам видно, чего добивалась редакция от автора романа, видно также,
как ради того, чтобы увидеть свой роман напечатанным, Трифонов вынужден
был «играть по правилам», даже говорить на соответствующем казенном языке.