В своем творческом развитии Трифонов не мог остановиться
на демонстрации процесса «олукьянивания», разрыва между че­
ловеком и историей как одной из причин трагедии людей, утраты
ими нравственных ориентиров. И очень важную роль в его творче­
стве сыграло второе обращение к истории, когда он получил за­
каз написать для серии «Пламенные революционеры» роман о
народовольцах2. Работая над романом «Нетерпение», писатель глу­
боко погрузился в материал: изучал архивы, мемуарную литера­
туру, труды историков.
В советской мифологии народовольцам принадлежит одно из
самых почетных мест — эти люди воспринимались как герои са­
мой высшей пробы, ибо они, первыми подняв руку на самого
царя, отдавали себе отчет в том, что современники их осудят, но
они сознательно пошли на поругание толпы и мучительную смерть
1 Бек Т. Юрий Трифонов: Проза как инобытие поэзии / / Мир прозы Юрия
Трифонова. — Екатеринбург, 2000. — С. 93.
2 Эта серия, выходившая в Политиздате, несомненно, была задумана и одоб­
рена в недрах ЦК КПСС. Для работы над книгами о выдающихся революцион­
ных деятелях были приглашены вместе с писателями, вполне лояльными к ре­
жиму, писатели, которые находились в непростых отношениях с властью: В. Ак­
сенов, А. Гладилин, В.Войнович, Ю.Давыдов, Б. Окуджава. То ли это была по­
пытка властей «приручить» строптивцев? То ли, наоборот, сочинение произве­
дения на «священную тему» должно было защитить писателя от ретивых охрани­
телей?
233 ради будущей свободной России. Трифонов остается верен тради­
ционному преклонению перед народовольцами: он рисует их людь­
ми, бескорыстно преданными высокой идее освобождения наро­
да, людьми высочайшей нравственной чистоты, он показывает
всю трагическую тяжесть судьбы, на которую они себя обрекли.
Но Трифонов писал свой роман в начале 70-х годов XX века.
Это были годы всплеска революционного экстремизма: увлечение
«идеями Мао» по всему миру, студенческие волнения во Фран­
ции, попытка Че Гевары экспортировать революцию в Боливию,
«красные бригады» в Италии, террористическая группа Бадера—
Майнхоф в Германии, называвшая себя «фракцией красной ар­
мии»… Возможно, этот контекст обострил внимание Трифонова
к проблеме революционного экстремизма. Но главным-то стиму­
лом, разумеется, было родное и очень близкое по времени отече­
ственное прошлое.
В самом романе «Нетерпение» Трифонов с добросовестностью
историка раскрывает фундаментальные постулаты революцион­
ного народничества.
Постулат первый: «История движется ужасно тихо, надо ее
подталкивать» — призывает Андрей Желябов. «Подталкивайте ис­
торию! Подгоняйте, подгоняйте ее, старую клячу!»
Постулат второй: «…У народа нет других средств, кроме бун­
та, этого единственного органа народной гласности»; только
взрыв — «иначе нельзя вывести народ из оцепенения, из болот­
ной спячки…»
Постулат третий: революции не может быть без террора; «Ты
мечтаешь о революции без крови?» — не без скепсиса спрашивает
Желябов колеблющегося Митю Желтоновского.
Всем советским гражданам приходилось в той или иной форме
изучать основы марксизма-ленинизма, и именно эти постулаты
вбивались в головы как неоспоримые аксиомы. Трифонов излагает
их с эпической объективностью романиста, но сама художествен­
ная реальность, которая воссоздается в романе, — течение исто­
рических событий, характеры героев, их судьбы и судьбы тех, кто
с ними связан, становятся испытанием состоятельности идей край­
него радикализма. Кроме того, автор окружил эпическую карти­
ну целой системой комментариев, приписываемых то ли самим
участникам событий, то ли свидетелям, наконец, самой музе ис­
тории Клио.
Трифонов обнаруживает, что даже среди народовольцев были
серьезные сомнения в избранной стратегии — прежде всего пото­
му, что она неизбежно приведет к гибели невинных жертв: «…А
если гибель врага повлечет за собой гибель близкого, невинного
человека?» — спрашивает Александр Сыцянко Желябова. Тот от­
вечает: «А вы готовы принести себя в жертву ради будущего Рос­
сии?» Я сказал, что лично себя — готов. «Так вот это и есть жерт­
234 ва: ваши близкие. Это и есть — вы». Но вот реакция Сыцянко:
«Признаться, его ответ показался мне чудовищным софизмом». И в
самом деле, брать на себя право распоряжаться жизнью другого,
пусть даже и близкого человека, словно она принадлежит тебе, —
разве это не единичное проявление самой жестокой диктатуры?
Больше того, порой сами участники покушений на царя спонтан­
но оказывают сопротивление террористическому действию: как
Ваничка Окладский, что за несколько мгновений до прохожде­
ния поезда перерубил провод, ведущий к мине. Вот что он думает
при этом: «Говорят же вам, черти, проклятые, упорные: от тер­
рора — вред, людям пагуба, нужно бросать, никуда это дело
не г о д и т с я!» А Николаю Рысакову, первому бросившему бом­
бу в карету царя, автор приписывает предсмертные слова раская­
ния: «О вы, люди милые, дорогие, что будете жить через сто лет,
неужто вы не почуете. Как воет моя душа, погубившая себя наве­
ки?» («Голос Рысакова Н. И».).
А главное, Трифонов-художник проверяет духовные послед­
ствия следования экстремистским идеям. Он обнаруживает, что
эти рыцари без страха и упрека нравственно небезупречны. Так,
всматриваясь в характер главного героя — Андрея Желябова, ро­
манист показывает, как в нем сочетается героическое, рыцарское
со стихийным, разгульным («студенческий бунтовщик, гуляка,
драчун»). А один из соратников по Народной Воле («Голос Фро­
ленко М.Ф».) отмечает крутую эволюцию Андрея из «народни­
ка, мечтателя» в «атамана, в вождя террора». И этот вождь уже
подавляет собою своих соратников: «Желябов держал всех в узде,
он из каждого умел веревки вить. Вот и из меня — свил верев­
ку», — признается Николай Рысаков, один из «метальщиков». По­
казывая Желябова в отношениях со множеством людей — с семь­
ей, друзьями, женщинами, романист обнаруживает, что увлечен­
ность революционной идеей, ослепленность поставленной целью
делает его душевно нечутким. «Андрей Иванович, при всем его
большом и сильном уме, часто промахивался в оценке людей», —
вспоминает один из знавших Желябова еще со студенческих вре­
мен («голос издалека: Семенюта П. П».). — «У него не было инте­
реса к подробностям человеческого характера. Он воспринимал
людей как-то общо, округлял их. <…> Словом, мне кажется, он
не всегда умел разглядеть тот неуничтожимый знак на челове­
ке, о котором я говорил прежде». Самым же очевидным проявле­
нием душевной нечуткости Желябова становится его отношение
к жене и сыну — ради революции он, в сущности, бросает их на
произвол судьбы, их жизни сломаны: «Ольга Семеновна почти
нищенствовала, обезумела, просила об изменении фамилии, от­
реклась от мужа и проклинала его, спасая судьбу сына, но неиз­
вестно, что ей удалось, есть намек, что она побиралась именем
Христа» («Клио-72»).
235 Разумеется, все сомнения персонажей романа, все психологи­
ческие наблюдения, принадлежащие героям-свидетелям или без­
личному повествователю, есть домысел автора-творца, современ­
ника Клио-72, но это такой домысел, к которому применим ари­
стотелевский критерий художественной подлинности: «это могло
бы быть по вероятности или по необходимости».
Вместе с тем Трифонов не ограничивает полемику с идеями
революционного экстремизма сферой интеллектуальных споров и
психологических наблюдений. Он выводит на эпический простор
целый комплекс вопросов: Во что обходится революционное не­
терпение? Каковы результаты кровавой экстремы народовольцев?
Добились ли они осуществления своих благородных целей: разбу­
дили ли они народ, способствовали ли свободе, подвигли ли к
перемене политического строя?
«Громадная российская льдина не раскололась, не треснула и
даже не дрогнула», — вещает Клио-72, но тут же, явно повинуясь
официальной историографии, добавляет: «Впрочем, что-то сдви­
нулось в ледяной толще, в глубине, но обнаружилось лишь деся­
тилетия спустя». Добавка по форме вполне подцензурная, а по
существу неопределенная, ибо в ней нет оценки — во благо или
во вред России и ее народу пришлись эти последующие сдвиги?
Трифонов до конца избегает прямых исторических оценок. Он
остается верен традиции, когда описывает в высшей степени до­
стойное поведение Желябова на суде, показывает его мужество
перед казнью. Но читателю романа, который видит перед глазами
всю эпическую картину события, слышит все голоса и имеет ка­
кой-никакой собственный исторический опыт — а это опыт «от­
тепели», разоблачения «культа личности», опыт наиновейших
мировых потрясений, — становится очевидной крайняя сомни­
тельность, а то и бессмысленность революционного экстремиз­
ма1.
Духовный опыт, приобретенный в работе над романом «Не­
терпение», сказался на всем последующем творчестве Трифонова.
1 После «Нетерпения» сомнение в целесообразности революционного наси­
лия Трифонов несет в себе уже до конца жизни. В 1980 году он пишет статью
«Нечаев, Верховенский и другие», где размышляет о романе Достоевского «Бесы»,
цитирует страшные пункты из нечаевского “Катехизиса революционера”, требу­
ющие от революционера полного отречения от нравственности, от «чувства род­
ства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести». Комментарий Трифо­
нова таков: «Злодейская откровенность “Катехизиса” была тем барьером, кото­
рый отделял все человеческое от нечеловеческого». И, обращаясь к событиям
своего времени, писатель горько констатировал: «Террористы теперь не останав­
ливаются ни перед чем: взрывают самолеты, поезда, аэропорты, универмаги,
народное гулянье на площади… И это нечаевщина в чистом виде. <…> Терро­
ризм выродился в мировое шоу. Бесовщина стала театром, где сцена залита кро­
вью, а главное действующее лицо — смерть». ( Трифонов Ю. «Как слово наше
отзовется…». — С. 42, 47, 50).
236 Прежнее романтически-возвышенное (апологетическое) отноше­
ние к понятиям «революция» и «революционер» у него сменяется
сомнениями.