В дальнейшем из разработанной в «городских повестях» жанро­
вой структуры у Трифонова вырастает своеобразная форма романа.
Первым опытом на этом пути стал роман «Старик» (1978). В этом
произведении Трифонов расширяет и углубляет свое исследова­
ние связей между опытом истории и нравственным состоянием
современного советского общества. В «Старике» уже есть, как и
полагается в романе, несколько сюжетных линий: сюжет главного
героя, Павла Евграфовича Летунова, ветерана революции, под­
водящего сейчас итоги жизни; сюжет, связанный с историей ком-
кора Мигулина, одного из легендарных героев гражданской вой­
ны; сюжет бытовой тяжбы за право владения каким-то дачным
248 домиком; перипетии судьбы некоего Кандаурова, одного из пре­
тендентов на дачный домик. Но здесь нет еще собственно роман­
ного эффекта свободного сосуществования взаимодополняющих
сюжетов, тем и мотивов: все основные и второстепенные сюжет­
ные линии, мотивы и темы жестко соотнесены между собой, как
в повести, причинно-следственными сцеплениями.
Все линии романа связаны одним общим мотивом — мотивом
«недочувствия». Этот мотив, впервые выступивший в повести «Дру­
гая жизнь», обрел в романе «Старик» эпический масштаб, пово­
рачиваясь в разных сюжетах разными гранями. Павел Евграфович
Летунов, подошедший к краю своей жизни, горько переживает
«недочувствие» к своему старческому одиночеству со стороны соб­
ственных детей, занятых всякой чепуховиной, вроде тяжбы по
поводу какой-то дачной халупы. «Недочувствие» стало знамением
времени — и весь сюжет об Олеге Васильевиче Кандаурове, од­
ном из тех, кто сейчас наверху, у кого все «прекрасно и замеча­
тельно», представляет собой демонстрацию технологии «недочув­
ствия» во всем — в оттеснении конкурентов на дачный домик, в
выбивании справок для загранкомандировки, в отношениях с
любимой женщиной. Эту технологию, этот свой «золотой прин­
цип» Кандауров называет так — «до упора»: «До упора — в
этом суть. И в большом, и в малом, всегда, каждый день, каждую
минуту».
Но если в этих сюжетных линиях «недочувствие» раскрывается
как психологическое качество современников, приводящее к нрав­
ственным драмам (это уже было в «Другой жизни»), то в истории
вокруг комкора Мигулина недочувствие предстает как зловещий
принцип политической доктрины, которая породила беспощадную
жестокость гражданской войны, обернулась реками крови и мил­
лионами загубленных жизней.
В романе есть целая группа персонажей, носителей левацких
идей. Это и начетчик Наум Орлик с его «аптекарским подходом» к
людям: «такой-то наполовину марксист, на четверть неокантиа­
нец и на четверть махист». (Исторический предшественник Ган-
чуков из «Дома на набережной».) Это и ослепленный ненави­
стью к казакам («его семью вырезали в екатеринославском по­
громе в 1905 году») Матвей Браславский с его безграмотной, но
зловещей угрозой: «По этому хутору я пройду Карфагеном!» Са­
мый оголтелый среди них — Леонтий Шигонцев, старый револю­
ционер, помытарившийся в эмиграции, яростный догматик, до­
водящий идею революционного аскетизма до требования полного
самоотречения личности, до — «ноль эмоций», даже в портрете
Шигонцева гротескно выпячена его «узколобость»: «Странно уз­
кий, вытянутый кверху череп».
Такие люди, воспаленные революционным азартом, готовы
крушить все на своем пути — вековые традиции, общепризнан­
249 ные святыни, они готовы «разменять» не то что отдельного чело­
века, но целые сословия, классы, нации. И своими главными вра­
гами они считают тех, кто не приемлет левацких идей, кто отка­
зывается исполнять каннибальские директивы, кто отстаивает свои
воззрения, кто неординарен. Поэтому для них старый вояка, уча­
ствовавший еще в русско-японской войне, «искусный военачаль­
ник», «образованный книгочей», любимец казаков, комкор Ми-
гулин1, который не приемлет политики расказачивания, яростно
спорит с новоявленными Робеспьерами, имеет смелость гнуть свою
линию, — фигура подозрительная по определению, даже опасная.
Неистовые ревнители, «непременно желавшие подчинить Мигу-
лина революционной воле», не стараются вникнуть в его резоны,
понять его муку за свой народ, проявить терпимость к его крутому
норову и столь естественным для человека с его судьбой противо­
речиям. Они навешивают на него всяческие ярлыки, неоднократ­
но пытаются подвести под трибунал, в конце концов Мигулин
арестован и убит. И вплоть до 1960-х годов имя его прототипа —
Ф. К. Миронова оставалось с клеймом врага народа.
Трагическая судьба Мигулина, как и вся трагическая история
расказачивания на Дону, представлены в романе как следствие
революционного «недочувствия».
Но парадоксальность художественной коллизии в романе «Ста­
рик» состоит в том, что правду о Мигулине и о расказачивании
здесь рассказывает, а точнее — восстанавливает, сам Павел Ев­
графович Летунов, один из непосредственных участников собы­
тий. В этом образе слились воедино два постоянных трифоновских
персонажа — старый революционер и историк. Но отношения между
этими двумя ипостасями образа здесь оказались в высшей степе­
ни непростыми. Сам Летунов собирает материалы о Мигулине
ради того, чтобы все узнали истину, полагая, что знание исто­
рической правды будет благотворно для потомков («А истина,
как мне кажется, тогда драгоценность, когда для всех»). Одно­
временно это и его личная история, это — если угодно — оправ­
дание всей его жизни. Но сквозь то, что говорит Павел Евграфо­
вич, проговаривается нечто, не совсем совпадающее с его суж­
дениями.
1 Трифонов почти полностью передал своему герою биографию Филиппа
Кузьмича Миронова (1872— 1921). Выпускник Новочеркасского кадетского кор­
пуса, воевал еще в русско-японскую войну, в 1905 году уволен из армии за
бунтарские настроения, в Первую мировую войну пошел добровольцем на фронт,
вновь дослужился до звания войскового старшины, в 1917 году был избран ко­
мандиром дивизии, которая, вернувшись на Дон, стала опорой молодой совет­
ской власти. Воевал на западе и на юге, командовал 2-й Конной армией, кото­
рая брала Крым. В 1921 году был назначен инспектором кавалерии Красной Ар­
мии, по дороге в Москву был арестован по ложному доносу, во время прогулки
заключенных во внутреннем дворе Лубянки был застрелен часовым с вышки.
250 Образ Павла Евграфовича Летунова автор строит так, что соб­
ственная рефлексия героя корректируется целой мозаикой из ка­
ких-то вроде бы незначительных подробностей прошлого, из за­
помнившихся отдельных фраз, из реплик людей, окружающих его
в старости. И перед читателем вырастает в высшей степени инте­
ресный характер — подлинно исторический тип. «Я был мальчиш­
ка, опьяненный могучим временем», — такова самоаттестация
Павла Летунова. Он не уточняет, в чем состояло это опьянение,
но позже мельком упоминает, что книга виконта де Брока о вре­
менах Робеспьера это «любимое чтение мое и Шигонцева», а да­
лее признается: «Этот человек со странным черепом, похожим на
плохо испеченный хлеб, сыграл заметную роль в моей жизни, и
тогда, в девятнадцатом, и отбросил тень на годы вперед». Значит,
идеи революционного «недочувствия» заняли в душе «мальчиш­
ки» далеко не последнее место. И почему-то тогда, в девятнадца­
том году, именно его, а не кого-то другого «назначили» секре­
тарем суда над Мигулиным. (Акцент на «назначили» сегодня ста­
вит сам Летунов — мол, не по своей воле попал в число судей над
героем гражданской войны, но в «назначили» остается и другой,
тогдашний оттенок — значит, выделили, доверили судить челове­
ка, которого сам товарищ Троцкий назвал в газете изменником.)
И после гражданской войны Павел Летунов, видимо, тоже про­
должал верой и правдой служить карательным мечом революции:
«…В двадцать пятом году Павел Евграфович трудился в комиссии
по чистке в Бауманском районе». Об этом Павел Евграфович тоже
упоминает мельком, но не без гордости («трудился»), и вполне
оправдывая свою тогдашнюю суровость по отношению к челове­
ку, скрывшему свое пребывание в юнкерском училище («жалеть
некогда, запомнить невозможно, да и ничего ужасного с ним тог­
да не случилось»). Далее, видимо, Павел Летунов попал под ка­
ток Большого Террора и больше уже не смог подняться по карь­
ерной лестнице, об этом упоминается мимоходом («разлука не­
вольная, вернулся перед войной, жить в Москве нельзя», в июне
сорок первого «ушел в ополчение и всю войну — солдатом»). Все
эти личные катастрофы и исторические потрясения кое в чем пе­
ременили старого «делателя истории»: сейчас он и на некоторые
взбрыки революционного экстремизма смотрит с иронией («Вспо­
минать смешно, какую глупость творили: лампасы носить запре­
щено, казаком называться нельзя, даже слово «станица» упразд­
нили… Вздумали за три месяца перестругать народ. Бог ты мой,
вот дров наломано в ту весну!»), сейчас он и прежнего своего
кумира, Шигонцева, называет «железным дураком». Но в прин­
ципе пережитое не вытравило в нем до конца рефлексы ортодок­
са и блюстителя. «Иной раз заберет ретивое пойти взять за гал­
стук…» — признается сам Павел Евграфович. А с каким запалом
он готов спорить с таким же, как он, ветераном о том, что стани­
251 ца Кашинская взята не в январе, а в феврале 1920 года — <<а
именно 3 февраля!» И какой знакомый лексикон при этом ожи­
вает: «архиглупость», а в другом месте, но тоже по мелкому бы­
товому поводу — «злодейский заговор»… Всё так. Человека в са­
мом деле «выковало» время, и «перековаться» он не сможет, да
и не захочет.
Ибо сам Павел Евграфович гордо сохраняет внешнюю неколе­
бимость. По его версии получается, что и своими историческими
изысканиями он лишь открывает другим истину, которую и рань­
ше знал, но «хоронил для себя». На самом же деле он истину-то
до конца и не «дочерпал». Может быть, потому что действительно
забыл самое главное или интуитивно боялся «дочерпывать»? Ведь,
как уже установил после его смерти историк-аспирант: «Истина в
том, что добрейший Павел Евграфович в двадцать первом на во­
прос следователя,’допускает ли он возможность участия Мигули-
на в контрреволюционном восстании, ответил искренне: “Допус­
каю”…» Следовательно, Летунов, который на исходе своей жиз­
ни стал настойчиво бороться за восстановление доброго имени
легендарного героя, сам в свое время приложил руку к его не­
справедливому осуждению. Так, может быть, и в самом деле, «не­
ясное чувство вины» лежит в основании его исторических изыс­
каний? Может быть, он тем самым запоздало искупает эту вину?
И не только свою собственную вину, и не только лично перед
Мигулиным. Ведь своими воспоминаниями о годах революции и
гражданской войны, к которым он сам относится с пиететом («мо­
гучее время»), Летунов фактически совершил ревизию тех мифов
о революции, в которые сам верил и в которые в течение десяти­
летий верили миллионы. В глазах читателей-потомков открывается
вся зловещая сущность революционного радикализма, видны ужа­
сающие последствия применения на практике умозрительных про­
ектов осчастливливания человечества посредством пренебрежения
жизнью отдельного человека, создания такого общественного со­
гласия, которое сводилось к принудительному единомыслию, до­
стигаемому игнорированием «другости», уникальной самобытно­
сти каждой личности.
В середине 1960-х в «Отблеске костра» Трифонов утверждал, что
революционное прошлое России есть сгусток высочайших нравствен-
ных ценностей, и если его донести в современность, то жизнь потом­
ков станет светлее. А в «Старике» экстремизм, возобладавший в
русском революционном движении, представлен источником зла.
Отсюда пошли метастазы той нравственной порчи, которая пора­
зила все общество и душу каждого отдельного человека.
В сцеплении всех сюжетных линий романа раскрывается траги­
ческая ирония самой истории. Летунов, который собирал матери­
алы о героическом прошлом в укор своим потомкам, с их мыши­
ной возней, «гнусными практическими разговорами», мелочны­
252 ми сварами, невольно раскрыл в этом прошлом то, что как раз и
привело к нравственной деградации «общества победившего со­
циализма». В итоге становится ясно, что то «недочувствие» потом­
ков, от которого сегодня страдает сам Летунов, есть следствие
«недочувствия», которое «делатели истории» — и он в их числе —
проявили на самой заре советской власти по отношению к цело­
му народу и прививали этот принцип в качестве моральной нор­
мы всему советскому обществу. Это и есть суд истории. Это и есть
ее возмездие.