Прежде всего, ориентация на «библейский текст» задана фа­
милией героев «Сухого лимана» — Синайские. Катаев извлек ее из
раннего своего рассказ «Отец» (1925), в котором был изложен
сюжет, отчасти совпадающий с историей последних лет жизни
Николая Никаноровича из «Сухого лимана»1. В «Сухом лимане»
эта история, как мы отмечали выше, написана как бы поверх
фабулы рассказа Лавренева «Седьмой спутник». Но Катаев усилил
клишированный сюжет о русском интеллигенте, который пошел
служить в банно-прачечный отряд Красной Армии, библейскими
ассоциациями: Николай Никанорович, ставший банщиком, «ху­
дой, со впалым животом, с одной лишь набедренной повязкой»,
отчасти похож на Иисуса Христа, а процедура мытья грязных ног
больных солдат, которую совершал Николай Никанорович, ему
самому представляется как «некий церковный обряд омовения ног»
согласно легенде о Христе, омывавшем ноги своим ученикам-апо-
столам. И, однако, эти возвышенные библейские ассоциации не
лишены легкого налета иронии. Она слышна в том тоне, с кото­
рым повествователь передает мысли героя: «Он с умилением ду­
мал о том, что он хоть чем-нибудь может быть полезен своему
1 В других своих произведениях, написанных в 1930— 1970-е годы, писатель
не использовал эту фамилию: в повести «Белеет парус одинокий» отец носил
фамилию «Бачей», а в «Разбитой жизни» автор сохранил его подлинное имя и
фамилию — Петр Катаев.
370 народу, совершающему великий исторический подвиг революции,
которую он, впрочем, как христианин не мог принять за ее жес­
токость, хотя и справедливую». Иронию усиливает сниженный
декорум: «У него слезились глаза от банного пара, насыщенного
едким запахом дезинфекции».
Далее. В ассоциативном поле повести «Сухой лиман» существен­
ную роль играют два «библейских» образа. Первый из них — это вет­
ка Палестины. Пальмовая ветвь, которую в семье Синайских закла­
дывали за икону, это прямо по одноименному стихотворению Лер­
монтова, на которого ссылается повествователь, символ «мира и
отрады», знак божьего покровительства. Но этот образ приобретает
в повести амбивалентный характер. Вот мадам Амбарзаки, благо­
словляя своего сына Пантелеймона и молодую невестку, говорит:
«И пусть у вас всегда за образом будет пальмовая ветка, символ
мира и тишины». Но Пантелеймон вскоре умирает от какой-то стран­
ной болезни. И спустя многие годы Михаил Никанорович, опыт­
нейший врач, высказывает предположение, что Пантелеймона по­
разила какая-то неизвестная форма заболевания «ещё библейских»
или даже «добиблейских» времен, вирусы которой могли быть «за­
несены из Малой Азии вместе, например, с пальмовыми ветка­
ми…» Предположение это никак далее не развивается, но пальмо­
вая ветка при каждом новом своем появлении в сюжете все более и
более увядает: вот это уже «легкая тень от прошлогодней пальмо­
вой ветки» (в сцене молитвы Лизы за умирающего мужа), далее —
в одинокой запущенной квартире Николая Никаноровича за ико­
ной «торчала сухая пальмовая ветка, сохранившаяся от прежних
времен», и наконец, в окостеневшие пальцы мертвого Николая
Никаноровича Лиза вкладывает «остаток засохшей пальмовой вет­
ки»… Не принесла «ветка Палестины» мир и отраду, не уберегла от
сокрушительных потрясений и гибели. Ни поэтический гений Лер­
монтова не помог, ни сакральные святыни не оградили… Неужели
они тоже оказались «симулякрами»?
У Катаева человек не защищен от рока никакими внешними,
внеположными, высшими силами.
Но в ассоциативном поле повести есть и другой «библейский»
образ — Генисаретское озеро. Собственно, он появляется всего два
раза, но в ключевые моменты. Первый раз — когда Лизу, вернув­
шуюся из города со страшной вестью, встречает Николай Ника­
норович: «Босой, с волосами, растрепанными суховеем, он сто­
ял на фоне синего лимана, как на берегу Генисаретского озера…»
Здесь сравнение Сухого лимана с Генисаретским озером — чисто
художественный декор, соответствующий облику героя, стояще­
го на переднем плане. Второй раз образ Генисаретского озера по­
является в эпилоге — им завершается повесть:
Во время обследования района проезжали мимо порта Ильи-
чевска, и никто, кроме членкора Синайского, не знал, что когда-
371 то здесь был так называемый Сухой лиман — синее соленое озеро
<…> Он вспомнил, что когда-то они называли Сухой лиман Ге-
нисаретским озером.
Опять предполагается постмодернистская игра со словами. Три
названия: Сухой лиман — Ильичевск — Генисаретское озеро. Пер­
вое — географическое, второе — политическое, третье — можно
сказать, лирическое. Первые два так или иначе несут на себе пе­
чать объективности, третье — субъективное. Так какое же назва­
ние ближе к истинной сути того мира, который стал эпицентром
Вселенной для семьи Синайских? Последнему из братьев Синай­
ских, оставшемуся на этой бренной земле, конечно же, близка
аналогия с Генисаретским озером. Теперь уже художественное срав­
нение превращается в самозначащий феномен, обладающий ог­
ромным ценностным смыслом: как и в финале «Вертера», истин­
ная суть вещей открывается путем соположения их с библейски­
ми архетипами. Но, в отличие от финала «Вертера», соположение
это делают сами персонажи повести, смертные люди. Они сами
сакрализовали этот уголок земли, ибо в пределах их судеб он имел
ценность святыни — здесь они познали счастье и трагизм бытия.
А коли так, коли в иерархии ценностей смертных людей те места,
где протекала история их рода, становятся вровень с местами,
связанными с деяниями самого Иисуса Христа, значит, эту зем­
ную жизнь, со всеми муками, страданиями, неизбежными утра­
тами, они видят и осознают святой и прекрасной…
Так в ясном уме и полной творческой силе завершил свою
повесть «Сухой лиман» восьмидесятивосьмилетний Валентин Ка­
таев. Она стала его прощальной книгой.