1
Уже первые шаги демократических реформ, и в первую оче­
редь — «гласность», а затем и полная отмена политической цен­
зуры, привели к резкой активизации литературной жизни в кон­
це 1980 — начале 1990-х годов. Главным фактором литературного
‘—подъема стал масштабный процесс возвращения литературы, на­
ходившейся под цензурным запретом. «Возвращенная» литература
была очень неоднородной, в ней можно выделить следующие со­
ставляющие:
произведения классиков XX века, по тем или иным полити­
ческим причинам запрещенные советским режимом, — это рус­
ская религиозная философия начала XX века, поэзия Н. Гумиле­
ва, «Окаянные дни» И. Бунина, «Несвоевременные мысли»
М. Горького, «Мы» Е. Замятина, «Собачье сердце» и «Роковые
яйца» М. Булгакова, «Самоубийца» и «Мандат» Н. Эрдмана, «Кот­
лован» и «Чевенгур» А. Платонова, «Реквием» А. Ахматовой, мно­
гие стихи О. Мандельштама, «Доктор Живаго» Б. Пастернака;
произведения периода «оттепели», вышедшие за пределы «от-
тепельного» либерализма: «Жизнь и судьба» и «Все течет» Грос­
смана, романы Солженицына и его «Архипелаг ГУЛАГ», «По
праву памяти» А. Твардовского, мемуары Н. Я. Мандельштам и
Л. К. Чуковской; «фантастические повести» А.Синявского и Ю.Да-
ниэля. К этому же ряду примыкают и произведения, начатые в
период «оттепели» (или вдохновленные «оттепельными» надеж­
дами), но завершенные уже тогда, когда публикация произведе­
ний о сталинщине или же просто антитоталитарных по своему
пафосу была невозможна по политическим причинам, — здесь в
первую очередь должны быть названы «Дети Арбата» А. Рыбако­
ва, «Белые одежды» В.Дудинцева, «Новое назначение» А. Бека,
«Факультет ненужных вещей» Ю. Домбровского, «Крутой марш­
рут» Е. Гинзбург, «исторические» новеллы В. Тендрякова, «Москов­
ская улица» Б.Ямпольского, «Исчезновение» Ю. Трифонова, по­
эзия А. Галича и В. Высоцкого, полный текст «Сандро из Чеге-
414 ма» и «Кролики и удавы» Искандера, «Пушкинский дом» Анд­
рея Битова;
литература русской эмиграции — в первую очередь наследие
В. Набокова, Вл. Ходасевича, Г. Иванова, Б. Поплавского, Г. Газ-
данова, а также литература «третьей волны», представленная в
основном произведениями И. Бродского и А. Солженицына, В. Ак­
сенова («Ожог» и «Остров Крым») и Ю. Алешковского, Г. Вла-
димова («Верный Руслан»), В.Войновича, А. Гладилина, Ф. Го-
ренштейна, С.Довлатова, А. Зиновьева, Э.Лимонова, В. Макси­
мова, Саши Соколова, Б.Хазанова («Час короля») и многих
других;
наконец, публикация произведений, в основном написанных
в 1970—1980-е годы, но запрещенных в силу их «авангардист­
ского», экспериментального характера, — это прежде всего проза
Вен. Ерофеева, поэзия Вс. Некрасова, И.Холина, Г. Сапгира,
Д. Пригова, Л. Рубинштейна, И.Жданова, А. Еременко, Е. Шварц,
А. Парщикова, драматургия Н. Садур.
Конечно, это деление достаточно условно, так как, напри­
мер, публикация стихов Иосифа Бродского и романов Саши Со­
колова (формально представляющих эмиграцию) сыграла огром­
ную роль в становлении и развитии современного модернизма и
постмодернизма. А возвращение произведений Солженицына было
одновременно актом культурного сближения литературы «метро­
полии» и «эмиграции».
Но характерно, что критические дискуссии завязывались не
вокруг сложных и эстетически новаторских произведений (как
романы Платонова или Набокова, Битова или Соколова), а во­
круг тех текстов, которые в достаточно традиционной манере об­
суждали острые политические вопросы и которые предлагали по­
пулярную антитоталитарную модель советской истории. Образцо­
вым в этом плане представляется роман Анатолия Рыбакова «Дети
Арбата» (1986), побивший в годы «перестройки» все рекорды по
популярности.
По своей эстетике это типичный пример отте цельного «соцре­
ализма с человеческим лицом». В центре романа — «молодежный»
герой, максималист-комсомолец, Саша Панкратов, постепенно
прозревающий истинную суть происходящего вокруг историче­
ского кошмара (действие первой части романа разворачивается
перед и сразу после убийства Кирова). Сашу окружают ребята его
поколения, первого советского поколения, одни — честные и
наивные, как Нина и ее сестра Варя, Макс, Лена Будягина; дру­
гие — с самого начала циничные и готовые на все ради власти и
благополучия: это Юрка Шарок, забитый сын робкого портного,
Вика и Вадим Маросевичи. События романа очень быстро разво­
дят бывших одноклассников: «революционный романтик» Саша
Панкратов оказывается в ссылке, а циник Шарок — в НКВД, где
415 делает быструю карьеру и принимает участие в организации убий­
ства Кирова. Как верно доказывал А. Бочаров, именно революци­
онные идеалы противостоят в этом романе сталинщине, что вполне
характерно для «оттепельной» традиции1. Революционные идеа­
лы — и азарт молодости, бурные романы, несдержанные разгово­
ры, радостная готовность дать в морду подлецу. Эволюция главно­
го героя напоминает эволюцию героев из классических романов
соцреализма с той лишь разницей, что герой должен прийти от
стихийного к сознательному противостоянию, но не царскому, а
советскому, сталинскому режиму — одним словом, должен стать
сознательным и умелым бойцом.
На другом полюсе романа — Сталин, окруженный вождями
помельче, Сталин в бытовых ситуациях, внутренние монологи
Сталина. Парадокс состоит в том, что Сталин оценивается в ко­
ординатах «молодежной» компании, оказываясь почти двойни­
ком Шарока (достигшим высшей власти) и антиподом Саши
Панкратова. В сущности, в первой части романа, прежде всего
через образ Сталина, Рыбаков наиболее последовательно развер­
нул «оттепельную» концепцию сталинщины: «Правильной идеей
завладели баулины, столперы, дьяковы, надо вернуть правиль­
ную идею в чистые руки. Но чьи руки чистые?» — так сформули­
ровал эту концепцию Л. Аннинский. Последний вопрос выходит
за пределы «оттепельного» мироощущения, и по мнению крити­
ка, он, хотя и приглушенно, уже звучит в романе: «Саша похож
на своего дядю, Марка Рязанова, каким тот был в юности. Такая
же прямая вера, такая же твердость, решительность. Путь Марка
лег прямо: его стальная воля нашла над собой еще большую сталь­
ную волю. И тогда Софья Александровна крикнула брату: от меча
погибнете! И гибель нависла, но не над братом, а над сыном. Слу­
чайно ли? Саша, столь похожий на своего дядю, разве остановил­
ся бы на своем пути — он ведь твердокаменный, Саша, он гор­
дый, он ведь ненавидит страдальцев. Дескать, время жестоко, и
мы жестоки»2.
Если принять эту логику, то арест Саши на втором курсе ин­
ститута спас его от превращения в еще одного убежденного пала­
ча. Попав в ссылку, он своими глазами увидел истинных стра­
дальцев (ссыльных, раскулаченных и т.п.), и это не могло не по­
шатнуть его веру в идеалы коммунизма и справедливость суще­
ствующего строя. «Дети Арбата» — это «роман воспитания», ро­
ман «перековки», шаг за шагом развенчивающий многие мороки
и иллюзии советского мифа. И пафос этого романа оказался уди­
вительно уместным для первых лет «перестройки» как форма не
1 Бочаров А. Г. Противостояние //Литература и современность, 1986—87. —
М., 1989.- С . 300-312.
2 Аннинский Лев. Отцы и дети Арбата // Там же. — С. 328.
416 столько литературного, сколько политического просвещения мас­
сового читателя. Четкость сюжета, полярные сопоставления геро­
ев, «говорящий» о себе Сталин — все это сделало рыбаковский
«политпросвет» весьма эффективным.
2
Логику общественно-литературной мысли в годы перестройки
можно обозначить как эволюцию от «Детей Арбата» с их
сосредоточенностью на фигуре Сталина и еще робкими попытка­
ми расширить сферу «оттепельного» либерализма до «Архипелага
ГУЛАГ» Солженицына, в котором настойчиво утверждалась мысль
об изначальной преступности советского режима, о катастрофи­
ческих последствиях революции как таковой, о тоталитарной при­
роде коммунистической доктрины в целом, начиная с отцов-ос –
нователей, и прежде всего с Ленина. А ведь Ленин был фигурой
абсолютно неприкосновенной для поколения «оттепели» — ха­
рактерно, что одну из самых острых политических дискуссий пер­
вых лет «перестройки» вызвала пьеса М. Шатрова «Дальше! Даль­
ше! Дальше!», в которой Ленин публицистически противопостав­
лялся Сталину и произносил приговор как сталинизму, так и «раз­
витому социализму» периода «застоя»1.
Неудивительно, что все литературные издания оказались вов­
лечены в жаркие политические дискуссии, притом что литера­
турные произведения становились поводом для серьезных поли­
тических обобщений (так, например, экономист Г. Попов сфор­
мулировал свою концепцию Административной Системы на при­
мере романа А. Бека «Новое назначение»). Чисто идеологические
вопросы стояли в центре дискуссий о «Пожаре» В. Распутина и
«Печальном детективе» В. Астафьева, о романе В. Белова «Все впе­
реди» и «Плахе» Ч. Айтматова, о «Детях Арбата» А. Рыбакова, «Даль­
ше! Дальше! Дальше!» М. Шатрова, «Белых одеждах» В.Дудинце-
ва, «Зубре» Д. Гранина, «Жизни и судьбе» и «Все течет» В. Грос­
смана, «Прогулках с Пушкиным» Синявского-Терца2.
Произошла четкая поляризация литературных изданий в соот­
ветствии с их политическими позициями. Осуждение сталинщи­
ны и атаки на советский тоталитаризм в целом, «западничество»,
неприятие национализма и шовинизма, критика имперской тра­
диции, ориентация на систему либеральных ценностей объеди­
нили такие издания, как «Огонек», «Литературная газета», «Зна­
1 См. материалы дискуссий в кн.: Шатров М. Дальше! Дальше! Дальше! — М.,
1989. Достаточно упомянуть, что главный манифест антидемократических сил
периода «перестройки», статья Нины Андреевой «Не могу поступиться принци­
пами!», была написана именно как ответ Шатрову.
2 Материалы некоторых из этих дискуссий опубликованы в сборнике «Лите­
ратура и современность», 1986— 1987. — М., 1989.
Н -2926 417 мя», «Новый мир», «Октябрь», «Юность», «Книжное обозрение»
«Даугава». Им противостоял союз таких изданий, как «Наш со­
временник», «Молодая гвардия», «Литературная Россия», «Мос­
ква», и ряда региональных журналов: их объединяла вера в силь­
ное государство и его органы, выдвижение на первый план кате­
гории Нации и Врагов Нации, создание культа русского прошло­
го, борьба с «русофобией» и «безродным космополитизмом» за
«патриотизм», резкое неприятие западных либеральных ценнос­
тей, утверждение исторической самобытности русского пути. Здесь
возник странный сплав наиболее консервативных догм коммуни­
стической идеологии («Молодая гвардия») и антисоветской по
духу националистической фронды, этот сплав создал идеологи­
ческую почву, на которой возник ряд политических организаций
отчетливой профашистской ориентации (общество «Память», РНЕ
и др.). Борьба между этими группами шла с возрастающим ожес­
точением, достигнув своеобразного апогея в конце 1989 — начале
1990 года, когда секретариат Союза писателей РФ, контролируе­
мый националистически ориентированными писателями, попы­
тался снять главного редактора «Октября» за публикацию произ­
ведений Гроссмана и микроскопического фрагмента из «Прогу­
лок с Пушкиным» Синявского—Терца. После этого эпизода «жур­
нальная война», не затихая, перешла в организационную сферу и
завершилась расколом Союза писателей (1992) на Союз россий­
ских писателей (либеральный)1 и СП РСФСР (националистиче­
ский).
Показательно, что «журнальная война» фактически прекрати­
лась после путча 1991 года, когда закончилось семидесятилетнее
правление коммунистической партии. То есть издания остались
при своих позициях, но они перестали реагировать на каждое
выступление «идеологического противника». О чем это говорит?
Скорее всего о том, что «журнальная война» велась за влияние на
партийное руководство, за формирование культурной политики
однопартийного государства и потеряла свою актуальность, как
только государство перестало быть однопартийным.
Впрочем, писатели продолжали участвовать в политической
жизни как депутаты Верховного Совета (в таком качестве были
избраны А. Адамович, В. Белов, А. Гельман, Д. Гранин, Ф. Искан­
дер, Е. Евтушенко, Д.С.Лихачев, Ю.Черниченко и другие). Одна­
ко после завершения общеполитических дискуссий значение «пи­
сательского корпуса» в парламенте резко упало и после 1991 года
фактически сошло на нет.
1 Первоначально писатели либеральной ориентации объединились в группу
«Апрель», учредительный съезд которой состоялся в марте 1989 года. В организа­
ционный комитет вошли А. Приставкин, А.Адамович, Б. Окуджава, А. Рыбаков,
В. Кондратьев, С. Каледин, В.Дудинцев.
418 3
В литературных дискуссиях 1990-х годов на первый план вышли
не политические, а сугубо литературные проблемы, которые оформ­
лялись в тени «журнальной войны» конца 1980-х.
В конце 1980-х несколько журналов («Урал», «Даугава», «Род­
ник») выпустили специальные номера, целиком отданные так
называемому «андеграунду» — писателям младшего и более стар­
ших поколений, работающих не в реалистической, а в авангар­
дистской или постмодернистской манерах. Одновременно веду­
щие критики, в первую очередь Сергей Чупринин в статье «Дру­
гая литература» и в диалоге с Евгением Поповым «Возможны ва­
рианты» в «Литературной газете»1 и Михаил Эпштейн в статьях о
новой поэзии, концептуализме и метареализме2, обозначили су­
ществование целого материка неизвестной российскому читате­
лю литературы, не вписывающейся в рамки традиционных лите­
ратурных вкусов. Именно здесь впервые в позитивном контексте
было сказано о самиздатском альманахе «МетрОполь» (под ред.
В.Аксенова, Вик. Ерофеева, Евг. Попова), в 1979 году разгром­
ленном писательским официозом; здесь впервые в легальной пе­
чати прозвучали имена Вен. Ерофеева, Саши Соколова, Д. При-
гова, Л. Рубинштейна, Вс. Некрасова, В. Казакова, О.Седаковой
и других представителей «андеграундной» эстетики. За этим по­
следовали публикации поэмы Вен. Ерофеева «Москва—Петушки»
в альманахе «Весть» (1989), романа А. Битова «Пушкинский дом»
в «Новом мире» (1988), «Школы для дураков» Саши Соколова и
«Палисандрии» в «Октябре» (1989, 1990), а также выход альмана­
ха постмодернистской литературы «Зеркала» (1989) и выпуск се­
рии книг новых авторов, отличающихся нетрадиционной мане­
рой письма, в издательстве «Московский рабочий» (серия «Анонс»),
Все эти и многие другие, более частные факты литературной жизни
привели к легализации литературного андеграунда и к вынужден­
ному признанию авангардистской и постмодернистской эстетик
составными частями текущей литературы.
Своеобразным эпилогом этого процесса и началом нового вит­
ка литературной полемики стала статья Виктора Ерофеева «По­
минки по советской литературе»3, в которой он выделял три по­
тока советской литературы: официальную, либеральную и «дере­
венскую», доказывая, что все эти линии уходят в прошлое вместе
с соцреалистической эстетикой, поскольку они неотделимы от
нее, как и от советского литературного истеблишмента, и что им
1 Лит. газета. — 1988. — 3 августа. — С. 5.
2 Впоследствии собраны в его сборнике «Парадоксы новизны» (М., 1988).
Раздел «Метаморфоза: О новых течениях в поэзии 80-х годов». — С. 139— 176.
3 Лит. газета. — 1990. — 4 июля. — С. 8.
419 на смену идет «новая литература», преодолевающая узкосоциоло­
гический взгляд на мир, ориентированная на эстетические задачи
прежде всего и не заинтересованная в поисках пресловутой «прав­
ды». В сущности, Ерофеев говорил о модернистской традиции,
уже существовавшей в русской литературе и уже перешедшей в
постмодернистскую фазу. Эта статья вызвала огромную полемику
в критике: особенно оппонентов Ерофеева возмутила атака на
либеральную литературу и на социальную роль литературы как
глашатая правды о «запретных» сторонах действительности. На
самом деле так впервые обозначился разрыв между поколением
«шестидесятников» с их приверженностью либо «соцреализму с
человеческим лицом», либо традиционному реализму — и писа­
телями того же поколения (Бродский, Пригов, Вс. Некрасов,
Сапгир, Холин), с одной стороны, а также представителями бо­
лее младших, так называемых «задержанных», поколений, оттор­
гающими просветительскую литературу, озабоченную «правдой
для народа», ищущими более широкие, культурологически, а не
социологически ориентированные формы эстетического созна­
ния — с другой
«Перестройка» открыла двери журналов для огромного потока
«задержанных» и молодых писателей, исповедующих разные эс­
тетики — от натуралистической до крайне авангардистской и по­
стмодернистской, но единых в своей неприязни к идеологии и
эстетике «шестидесятников». Вот почему дискуссия о «шестиде­
сятниках» стала важным событием первой половины 1990-х годов.
Предъявляя «шестидесятникам» строгий и не всегда (или во вся­
ком случае не для всех) справедливый счет за идеологические и
эстетические компромиссы, за консерватизм литературных вку­
сов, за «тошноту социальной озабоченности» (М. Эпштейн), за
поражение «оттепельных» иллюзий — бывший «андеграунд» и
новое литературное поколение таким образом само-определялись
и само-утверждались1.
Тогда же в начале 1990-х годов возникла еще одна дискуссия —
о русском постмодернизме и его месте в современном литератур­
ном процессе. Хотя эта дискуссия носила скорее теоретический
характер, она достаточно быстро сомкнулась с дискуссией о «шес­
тидесятниках» и о социальной роли литературы, определив но­
вое размежевание уже в лагере либеральных изданий. По одну
сторону оказались старые и новые издания, поддерживающие в
основном модернистскую и постмодернистскую литературу и
критику, — «Знамя», «Новое литературное обозрение», «Соло»,
«Вестник новой литературы», «Стрелец» (последние два уже не
выходят) и некоторые другие, более эфемерные и недолговеч­
1 Подробнее о перипетиях этой дискуссии см. в статье: Липовецкий М. Н. Со­
вок-блюз: Шестидесятники сегодня / / Знамя. — 1991. — № 9. — С. 226—239.
420 ные, как «Гуманитарный фонд», «Конец века», «Несовременные
записки», «Пушкин» и др. Им оказались противоположны такие
защитники реализма и традиционных эстетических ценностей, как
«Литературная газета», «Новый мир», «Континент». Однако кри­
тическая полемика в 1990-е годы носит гораздо более спокойный
характер, и многие авторы публикуются в изданиях как «экспери­
ментального», так и «традиционалистского» плана.
Специфическим явлением для литературной жизни 1990-х го­
дов стал феномен литературных премий, дискуссии о которых
оказались важным объединяющим фактором, заставляющим при­
верженцев различных эстетик искать способы диалога с оппонен­
тами. Наиболее влиятельной оказалась британская Букеровская
премия за лучший русский роман (учреждена в 1992 году), за ней
последовали немецкая премия имени Пушкина, «шестидесятни-
ческая» премия «Триумф», Антибукер, учрежденный «Независи­
мой газетой», премия Академии современной русской словеснос­
ти им. Аполлона Григорьева, премия Солженицына… Все эти пре­
мии стали формами неофициального, негосударственного при­
знания авторитета писателей, и в то же время они взяли на себя
роль меценатов, помогающих выдающимся писателям справлять­
ся с экономическими трудностями посткоммунистического пе­
риода.