1
Георгий Владимов начинал в 1960-е годы в русле той художе­
ственной тенденции, которую по аналогии с известным течением
в живописи можно назвать «суровым реализмом». Значительными
явлениями в литературе «оттепели» стали его повесть «Большая руда»
1 Роман был очень высоко оценен в рецензиях Н. Ивановой («Дым отечест­
ва» / / Знамя. — 1994. — № 7); Л.Аннинского («Спасти Россию ценой России / /
Новый мир. — 1994. — № 10); А. Немзера (Одолевая туман / / Звезда. — 1995. —
№ 5), В.Лукьянина (Урал. — 1995. — № 4). Писатель Владимир Богомолов в
обширной статье подверг «Генерала и его армию» уничтожающей критике. См.:
Богомолов В. Срам имут и живые, и мертвые, и Россия («Новое видение войны»,
«новое осмысление» или новая мифология?) («Книжное обозрение». — 9 мая. —
1995). Богомолову ответили В. Кардин и М. Нехорошев в журнале «Знамя» (1995. —
N9 9), а затем и сам Г. Владимов (Владимов Г. Когда я массировал компетенцию:
Ответ В. Богомолову / / Книжное обозрение. — 1996. — 19 марта). Однако в резюме
«Взгляд редакции на полемику…» были вновь приведены письма читателей, уп­
рекавших автора «Генерала и его армии» за ряд фактических неточностей).
2 Уместно напомнить, что с 1992 по 2001 год Букеровской премии были
удостоены «Линии судьбы, или Сундучок Миклашевича» М.Харитонова, «Стол,
покрытый сукном и с графином посередине» В.Маканина, «Упраздненный те­
атр» Б. Окуджавы, «Генерал и его армия» Г. Владимова, «Связка писем» А. Мо­
розова, «Альбом для марок» А. Сергеева, «Клетка» А. Азольского, «Свобода» А. Бу­
това, «Взятие Измаила» М. Шишкина, «Казус Кукоцкого» Л.Улицкой.
533 (1961) и роман «Три минуты молчания» (1969)1, а в 1970-е годы не
менее важным событием стала его повесть-притча «Верный Рус­
лан» (о ней см. раздел 5 гл. II части второй). И в 1990-е годы, в
пору господства иных, во многом противоположных реализму,
художественных направлений, он полемически заостренно и во­
инственно защищает реалистическую традицию.
Роман «Генерал и его армия» впервые увидел свет в 1994 году
(Знамя. — 1994. — № 4 — 5), но журнальный вариант содержал
только 4 главы. В первом книжном издании роман состоял уже из
семи глав, и, судя по авторской датировке в конце книги (1996.
Москва —Niedernhausen), Владимов внес в первоначальный текст
какие-то коррективы2.
В своей присланной по факсу речи для праздника журнала «Зна­
мя» (13 января 1995 года) Владимов писал:
«Далее моя благодарность обращается к методу, который никак не по­
мешал, а скорее помог роману «Генерал и его армия» снискать интерес
читателя. Это все тот же добрый старый реализм, говоря по-научному,
изображение жизни в формах самой жизни. (Простим ему такую наивную
формулу.) Наши суетливые Бобчинские, Добчинские по обе стороны
Атлантического океана, спешащие хоть конец света объявить радостно,
лишь бы первыми, — этот постылый реализм уложили в гроб, отпели и
погребли, справили по нему поминки. Но вот стоило ему пошевелиться, и
повышенный читательский интерес привлечен к роману, вполне консер­
вативному, в котором нет привычных уже авангардных выкрутасов и пост­
модернистских загогулин. Похоже, надоели читателю эти выкрутасы и за­
гогулины, точнее, надоело делать вид, что они ему интересны, захотелось
чего-то внятного, где были бы на месте начало и конец, завязка и развяз­
ка, экспозиция и кульминация, все по рецептам старика Гомера».
И далее, обращаясь к своим неназванным оппонентам, кото­
рых он иронически величает «молодежью за сорок с лишним»,
Владимов призывает: «Лучше усвойте, что все уходы от реализма
кончаются покаянным возвращением к нему. Этот единственный
укорененный в жизни ствол будет еще веками держать и питать
соками зеленеющую крону»3.
1 Характеризуя повесть «Большая руда» и ее героя, шофера Пронякина, кри­
тик Л.Аннинский писал: «В традиционном для социалистического реализма сю­
жете о “перековке” индивидуалиста Владимов сумел передать самоощущение
личности, не способной смириться ни с каким гнетом, в том числе и с гнетом
“коллектива”, — личности, ценой гибели отстаивающей свое достоинство». И в
романе «Три минуты молчания», где в центре стоят матрос Сеня Шалай и ко­
манда рыболовецкого сейнера, критик находит ту же коллизию: «…Испытание
сил индивида, подвергающегося давлению “массы”» (Русские писатели 20 века:
Биографический словарь / Гл. ред. и сост. П. А. Николаев. — М., 2000. — С. 156, 157).
2 Выходные данные первого отдельного издания: Владимов Г. Генерал и его
армия: Роман. — М., 1997. Далее цитаты будут приводиться по этому изданию.
3 Владимов Г. Речь на встрече старого Нового года и празднике журнала «Зна­
мя» / / Генерал и его армия. — С. 404, 405.
534 Как видим, Г. Владимов убежден в превосходстве реализма над
всеми иными художественными стратегиями, он считает именно
реализм самым животворным творческим методом в мировой куль­
туре. Владимов заявляет, что верен реализму и что ему близки
произведения, написанные «по рецептам старика Гомера» — «где
были бы на месте начало и конец, завязка и развязка, экспозиция
и кульминация». Однако повествование в романе «Генерал и его
армия» ведется вовсе не так. Автор выстраивает довольно причуд­
ливую пространственно-временную композицию. Фабульным
стержнем здесь является повествование о том, как осенью 1943
года (примерно в конце октября) едет с Первого Украинского
фронта, который тогда форсировал Днепр, к Москве «виллис»,
где находятся генерал Кобрисов, его шофер, адъютант и ордина­
рец. Само романное повествование представляет собой рефлек­
сию этих персонажей на происходящее с генералом и вокруг него.
В первых двух главах поочередно господствуют зоны сознания пер­
сонажей: сначала водителя Сиротина, потом — адъютанта майора
Донского, далее — ординарца Шестерикова, с третьей главы по­
вествование перемещается в зону сознания самого генерал-лейте-
нанта Кобрисова, и далее во всех остальных четырех главах над
повествованием доминирует видение этого персонажа. Такая субъек-
тивированностъ романного дискурса, где появление любой подробно­
сти и каждый оттенок эмоционального регистра мотивируются те­
чением мыслей и настроений персонажей, конечно же, ближе к мо­
дернистской традиции, чем к реалистической: в такой повествова­
тельной организации объективный мир не самодостаточен — он
пропущен через душу героя, оценен по его личным, человеческим мер­
кам. А объективный мир, на который рефлектируют герои рома­
на, эпически огромен — это мир Отечественной войны, мир ис­
торического со-бытия эпохального масштаба.
Поскольку повествование ведется «изнутри» сознания персо­
нажа, то и течение художественного времени не соответствует
хронологии, а диктуется рефлексией Кобрисова и его спутников.
Оттого в романе времена «перемешаны»: за событиями, которые
происходили буквально несколько дней назад, в октябре 43-го,
идут события декабря 41-го — Подмосковье, Ясная Поляна; весна
42-го — история со 2-й ударной армией, окруженной на Волхов­
ском фронте; снова — Днепр, лето 43-го; потом май 41-го, Лубян­
ка; затем — третий день войны, западная граница; снова — октябрь
43-го, окраина Москвы; возврат в 1917 год, экскурс в историю
семьи Кобрисова — тридцатые годы; эпилог — год 1958-й, и сно­
ва — осень 43-го, Первый Украинский фронт.
Сказать, что это совершенно внятная хронология («по рецеп­
там старика Гомера»), было бы большой натяжкой. Но есть осно­
вания полагать, что такая вроде бы сумбурная перетасовка вре­
мен подчинена внутреннему сюжету, который состоит из двух па­
535 раллельных, но разномасштабных по времени линий: первая, ли­
ния непосредственного события (по дороге с фронта и обратно
на фронт), — это история сопротивления героя несправедливой
воле высшей власти, а вторая, линия ретроспективного события,
охватывающая всю жизнь Фотия Ивановича Кобрисова, — это
история мучительного, трудного выпрямления личности. Причем
обе сюжетные линии опять-таки самым непосредственным обра­
зом связывают судьбу человека с историческим со-бытием. Такой
поворот эпического конфликта тоже неординарен — в нем значи­
тельно усилен полюс субъекта, воления личности, а это придает
эпическому событию высокую драматическую напряженность.
Наряду с «субъективными» принципами организации роман­
ного повествования, Владимов активно использует испытанные
формы эпического стиля, организующего кругозор точкой зре­
ния безличного автора-демиурга. С одной стороны, он в соответ­
ствии с традицией пользуется ими для установления эпической
дистанции, возводящей описываемое событие в масштабы Боль­
шого Времени и дающей всему «объективную меру». Но с другой —
автор-демиург в романе «Генерал и его армия» ведет себя очень
активно: он не только комментирует события, но и резонерству­
ет, даже использует приемы письменной риторики — выделяет
курсивом отдельные слова, а то и целые фразы, а порой дает
волю своему ироническому темпераменту (например: «Победы
маршала Жукова, покрывшие грудь ему и живот панцирем орде­
нов, не для наших слабых перьев…»), причем наиболее язвитель­
ному комментарию подвергается именно та «эпическая объектив­
ность», которая навязывается официальной точкой зрения («Стра­
ницу эту назовут — Мырятинский плацдарм. Ее, как водится в
стране, где так любят переигрывать прошлое, и потому так мало
имеющей надежд на будущее, приспособят к истории, как ей
надлежало выглядеть, но не как выглядела она на самом деле…»).
Короче говоря, взгляд и слово романного повествователя в «Генера­
ле и его армии» нетрадиционно линностны для реалистического ро­
мана на историческую тему.
Но сам Владимов всеми силами старается убедить читателя в
том, что он-то как раз пишет о войне, которая вошла в русскую
историю как Великая Отечественная война с немецко-фашист­
скими захватчиками, ту правду, которую до сих пор искажали все
кому не лень. Для пущей убедительности в достоверности своего
повествования он использует прием, вообще-то не характерный
для беллетристики, а именно — иногда сопровождает текст снос­
ками, где разъясняет читателю, что такое «барражирование» или
что на самом деле обозначала маркировка «КМ» на бутылках с
горючей смесью, которую на Западе расшифровывали как «Кок­
тейль Молотова», кто такие генерал-полковник Кирпонос и ге­
нерал Франц Гальдер… В романе фигурируют реальные истори­
536 ческие личности: маршал Жуков, генерал армии Ватутин, член
Военного совета Первого Украинского фронта Хрущев, команду­
ющий 2-й ударной армией генерал-полковник Власов, известный
немецкий военачальник Гейнц Гудериан. А за фамилиями других
персонажей просвечивают фамилии их реальных прототипов: Чар-
новский (Черняховский), Рыбко (Рыбалко), Терещенко (Моска­
ленко). Даже фамилия главного героя, командарма Кобрисова,
созвучна с фамилией генерала Никандра Евлампиевича Чибисо-
ва, действительно командовавшего 38-й армией.
А когда роман «Генерал и его армия» вызвал жесточайшую
критику со стороны Владимира Богомолова, известного автора
рассказа «Иваново детство» и романа «В августе сорок четверто­
го», обвинившего Владимова в том, что он создал «новую мифо­
логию», где исказил историческую правду об Отечественной вой­
не и допустил множество фактических неточностей, Владимов
отвечал ему в той же системе координат — «было — не было»,
«так или не так». Но к художественной литературе такой спор вряд
ли имеет прямое отношение: кого сейчас волнует, например, со­
ответствует ли трактовка Львом Толстым диспозиции на Боро­
динском поле подлинным фактам или не соответствует?
И хотя Г. Владимов яростно защищает свою версию Великой Оте­
чественной войны, утверждая, что она наиболее отвечает истори­
ческой правде, он на самом деле создал в романе «Генерал и его ар­
мия» свой художественный миф о войне 1941— 1945 годов. Он пред­
ложил читателю конца XX века, которого от тех лет отделяет уже
пол столетия, свою личную «контристорию». Это не та «альтерна­
тивная история», «которая рассматривает прошлое в сослагатель­
ном наклонении: “что было бы, если бы…”»1, это другая, но тоже
«альтернативная история», которая предлагает иное, радикально
отличающееся от общепринятых, укоренившихся в обществен­
ном сознании и ставших аксиомами объяснение сути того исто­
рического события, которое вошло в историю России под назва­
нием Великая Отечественная.
Но особенность реалистического мифа состоит в том, что он
действительно претендует на объективность, при этом сама реа­
листическая поэтика (поэтика жизнеподобия) предполагает диа­
лог между авторским мифом и читателем, провоцируя читателя
1 Это фраза из ответа Г. Владимова своему оппоненту. Далее Г. Владимов при­
водит аргументы в пользу «контристории»: «История обычная, с ее фатальными
предначертаниями, с ее дубоватым постулатом “иначе быть не могло, потому что
было так”, — действительно, не оставляет человечеству много свободы извлекать
Уроки из прошлого, — тогда как “альтернативная”, не отрицая иного выбора,
подчеркивает ответственность исторических лиц за их решения, удачные или оши­
бочные, и делает из них выводы на будущее». (Владимов Г’ Генерал и его армия. —
М., 1997. — С. 435.) Эти резоны весьма убедительны, и их нельзя не учитывать при
анализе «контристории», представленной в «Генерале и его армии».
537 постоянно сопоставлять свой опыт с «виртуальной реальностью»
художественного мифа — искать в вымышленном персонаже «зна­
комого незнакомца», находить в той или иной мере условных об­
стоятельствах то, что делает их типическими. И в этом диалоге
автор должен переубедить читателя, заставить его перестроить свои
прежние представления, принять «новую мифологию». Это все
самым непосредственным образом относится к роману «Генерал
и его армия».
Выдвигая свою мифологию Отечественной войны, где, напри­
мер, генерал Власов, чье имя стало символом предательства, ри­
суется фигурой трагической, а те русские люди, которые согла­
сились с оружием в руках воевать на стороне гитлеровцев и кото­
рых всегда называли изменниками родины, представлены несчаст­
ными жертвами, попавшими в плен по вине бездарного командо­
вания, Владимов, несомненно, рассчитывал на эпатаж. Он бук­
вально вступил на минное поле, потому что не просто сместил
многие устоявшиеся представления, связанные с Отечественной
войной, а крепко задел то, что еще сильно болит в душах людей,
переживших войну, и посягнул на те святыни, которые для мно­
гих стали опорами духа.
2
С первых же страниц романа Георгий Владимов обозначает свою
ориентацию на традицию эпического повествования в духе «Вой­
ны и мира» Льва Толстого — в прямых цитатах, в развернутых
внутренних монологах персонажей, в деятельном бездействии глав­
ного героя — командарма Кобрисова (ср. Кутузов). Но дело даже
не в конкретных стилевых приемах, а в философской установке
автора. Владимов, вслед за Толстым, видит существо эпической ситу­
ации в особом решении проблемы свободы и зависимости. Широко
известны слова Толстого, сказанные по поводу «Войны и мира»:
«Мысли мои о границах свободы и зависимости и мой взгляд на
историю не случайный парадокс, который на минутку занял меня.
Мысли эти — плод всей умственной работы моей жизни и состав­
ляют нераздельную часть того миросозерцания, которое Бог один
знает, какими трудами и страданиями выработалось во мне и дало
мне совершенное спокойствие и счастье»1.
Каждый из героев романа Владимова имеет свои представле­
ния о свободе. Так, ординарец Шестериков свою мечту о свободе
связывает с куском земли, где он наконец-то сможет похозяйни­
чать после войны. Адъютант Донской свободу видит в обретении
самостоятельности и поэтому мечтает «пересесть» на полк или на
бригаду. А сам генерал Кобрисов видит свою свободу в возможно­
сти активно влиять на историческое событие.
1 Лев Толстой об искусстве и литературе. — М., 1958. — Т. 1. — С. 385.
538 Но все они находятся в зависимости от одних и тех же обстоя­
тельств.
Глава, которой открывается роман, называется «Майор Свет-
лооков». Фамилия «Светлооков» тут не случайна: этот улыбчивый,
общительный, сочиняющий стихи майор — сотрудник армейской
контрразведки «Смерш», он — «око государево». С самого начала
романного события собственно изображенными эпизодами ста­
новятся воспоминания спутников генерала о том, как Светло­
оков вербовал их в секретные осведомители. Технология вербовки
стандартна — по «схемке», которую майор заранее набрасывает в
своем блокноте: посетовать на то, что генерал не бережется, вы­
сказать заботу о нем и соответственно предложить вербуемому по­
заботиться, «чтоб ни на минуту командующий из-под опеки не
выпадал». Если вербуемый выказывает несогласие, то тут тактика
зависит от объекта — одного (сержанта Сиротина) можно при­
пугнуть, другому (майору Донскому) — польстить. А завершается
процедура вербовки каждый раз одинаково: майор просит растол­
ковать какой-то грязный скабрезный сон, который ему якобы
приснился. Это своего рода акты духовного надругательства: «смер-
шевец» как бы говорит завербованному агенту — ты уже в моей
власти и я могу делать с тобой все, что мне заблагорассудится.
Фигура майора Светлоокова приобретает в романе зловещую сим­
волическую роль. Он многолик — «появлялся то в форме саперного
капитана, то лейтенанта-летчика, но чаще все же майора-артилле-
риста». Он вездесущ, его люди сидят везде, без его присутствия не
обходятся разборы в штабе армии. Он даже позволяет себе вмеши­
ваться с рекомендациями в решения командующего. И — что крайне
странно — «генерал, хозяин армии… он неуловимо пасовал перед
вчерашним лейтенантом». Потому что Светлооков представляет
так называемые «органы» — ту силу, которая опутала своими
щупальцами всю страну, за спиной улыбчивого майора маячат три­
буналы, штрафбаты, пыточные камеры Лубянки и забои Колымы…
Вот почему майор Светлооков распространяет вокруг себя элек­
трическую напряженность страха, но страха совершенно особого
рода, подобного тому, который испытывают перед всемогущей,
мистической сатанинской силой: «Увы, есть такого рода страх,
которому все подвержены без исключения, и даже вооруженные
мужчины», — это рефлексия майора Донского после общения со
«смершевцем» Светлооковым.
И далее, о каком бы времени ни шло повествование, в каком
бы пространстве ни происходили основные события, они сопро­
вождаются эксцессами страха. В частности, показательна история в
санатории, где летом 1940 года отдыхали Кобрисов с женой. Од­
нажды кто-то швырнул банку с баклажанной икрой в гипсовую
скульптуру Сталина. И вот реакция отдыхающих: «Весь корпус при­
539 тих, и все окна были зашторены, и за портьерами стояли, с гул­
ким сердцебиением, герои Перекопа и Халхин-Гола, победители
Колчака, участники прорыва линии Маннергейма». И жена генера­
ла Кобрисова, которая единственная набралась смелости просто-
напросто смыть икру со скульптуры, хорошо понимает:
Этому неодолимому давящему страху подвержен каждый, он
со всех сторон, он снизу и сверху, он рассеян в воздухе, которым
дышишь, и растворен в воде, которую пьешь. И он самых отчаян­
ных храбрецов делает трусами, что вовсе не мешает им оставаться
храбрецами.
Причем, подчеркивает Владимов, атмосфера страха специаль­
но нагнетается государственной властью. В частности, именно в
этом состояло назначение так называемых публичных «ответных»
казней, которые стали проводиться на освобожденных террито­
риях: вешая бывших полицаев, старост, поджигателей на глазах
обывателей, власть напоминала им о своей карающей руке. По
служебной обязаловке присутствуя при одной такой казни («…Было
не отговориться: сказали, что политически важно для населения1,
чтобы самые крупные звезды присутствовали»), генерал Кобри-
сов с горькой иронией отмечает: «…Политически неразвитое на­
селение все воспринимало как-то растерянно, ошарашенно —
может быть, чувствуя себя вторично оккупированным». То же на­
значение — запугать, покарать — разгадывает Кобрисов и в зна­
менитом приказе № 227, который называли «Ни шагу назад!»:
«Страх изгонялся страхом, — вспоминает генерал, — и изгоня­
ли его люди, сами в неодолимом страхе не выполнить план, про­
валить кампанию — и самим отправиться туда, где отступил каз­
нимый. Так обычен стал вопрос: «У вас уже много расстреляно?»
П охоже, в прИдачу к свирепому приказу была спущ ена разнаряд­
ка, сколько в каждой части выявить паникеров и трусов. И рас­
стреливали до нормы, не упуская случая».
Итак, постоянная подозрительность, всепроникающий надзор и
сыск, угроза репрессий, нависающая над каждым, как дамоклов меч,
вечный страх — вот те обстоятельства, в которых находятся герои
романа «Генерал и его армия», вот та «зависимость», которая огра­
ничивает их свободу. Героям «Войны и мира» такие границы даже
в самом жутком сне не могли присниться.
К каким же моральным последствиям приводит атмосфера сыска
и страха, в которой приходится жить всем, от маршалов до рядо­
вых солдат? Что происходит с душами людей? Какая иерархия
ценностей складывается? И как это всё сказывается на деяниях
людей, от которых зависят исторические судьбы страны? — Вот
вопросы, которые выдвигает Владимов в своем романе.
1 Здесь и далее курсив внутри цитат из романа принадлежит автору, Г. Владимову.
540 В атмосфере тотальной подозрительности и вечного страха пе­
ред репрессиями личность уродуется — ее поражает синдром раба.
На переднем плане в романе «Генерал и его армия» стоят коман­
дармы, командующие фронтами, представители Ставки — сло­
вом, высшая элита Красной Армии. И тем более поразительно то,
что даже они, люди, управляющие огромной военной силой, по­
ражены рабским страхом перед «Верховным» и его карающими
органами, угодничеством перед теми, кто ближе к высшей влас­
ти, грубостью, доходящей до хамства, перед теми, кто стоит по­
ниже на служебной лестнице, и завистью к неординарным лич­
ностям, подсиживанием конкурентов, бешеным честолюбием, не
признающим никаких нравственных тормозов. В сцене совещания
с представителем Ставки препирательства красных командармов
из-за будущей добычи отчетливо напоминают «модель воровской
шайки» — того общества, «которое себя чувствует вне закона», о
чем когда-то Кобрисову говорил умный сокамерник по Лубянке.
Роман предваряется эпиграфом из Шекспира: «Простите вы,
пернатые войска, и гордые сражения, в которых считается за доб­
лесть честолюбье…». И действительно, главная коллизия в романе
носит нравственно-психологический характер, ибо оказывается, что
от борьбы личных амбиций военачальников (каждый хочет полу­
чить право брать Предславль, «жемчужину Украины») в огром­
ной степени зависит исход крупной военной операции. Тому, чьи
войска первыми войдут в Предславль, будет обеспечена слава,
почет, ордена, звезды на погоны, и вообще репутация выда­
ющегося полководца. И начинаются закулисные игры, смысл ко­
торых — оттеснить генерала Кобрисова, чья армия стоит ближе
всех к вожделенной цели, занять его место.
Почему командарм Терещенко полез брать Сибежский плац­
дарм, не обещавший наступательных перспектив? А вот почему:
«…Много раньше других доложить Верховному о форсировании
Днепра». Почему сам Жуков, признавая очевидные преимущества
предложенного Кобрисовым плана взятия Предславля, все же его
не принимает? А вот почему:
— Есть тут один тонкий политес, который соблюдать прихо­
дится, —
объясняет Кобрисову комфронта Ватутин.
— Сибежский вариант согласован с Верховным. И так он ему
на душ у лег, как будто он сам его придумал. Теперь что же, долж ­
ны мы от Сибежа отказаться? «Почему? — спросит. — Не по зубам
оказалось?» < …> И в будущем сто раз он нам этот Сибеж припом­
нит. Значит, как-то надо Верховного подготовить. И не так, что
северный вариант лучше, а южный хуже, а подать это как единый
план. И надо ему все дело так представить, чтоб он сам к этой идее
пришел.
541 Вот что, оказывается, управляет помыслами красных коман­
дармов — выслужиться перед Верховным, избежать его гнева и
польстить его стратегическому гению. А ведь за все эти подковер­
ные игры генералов приходится расплачиваться сотням и тыся­
чам солдат, и самой дорогой ценой — собственной жизнью. Но
сами полководцы ни на минуту не задумываются о человеческой
цене принимаемых ими решений.
Показателен диалог между генералом Кобрисовым и марша­
лом Жуковым. Кобрисов объясняет свое нежелание штурмовать
Мырятин: «Операция эта очень дорогая, тысяч десять она будет
стоить». А Жуков ему отвечает: «Что ж, попросите пополнения.
После Мырятина выделим». Рассуждения о потерях совершенно
не трогают первого заместителя Верховного Главнокомандующего
Красной Армии. Собственно, этим и объясняется знаменитая «рус­
ская четырехслойная тактика»: «Три слоя ложатся и заполняют не­
ровности земной коры, четвертый — ползет по ним к победе».
Вот в чем состоит — по Владимову — главный принцип тотали­
тарного общества: здесь ценность человеческой жизни не берется в
учет, она фактически сведена к нулю! А в ситуации войны, где за
любое решение руководителей расплачиваются своей кровью их
подчиненные, эта бездушная, внечеловеческая сущность тотали­
тарного государства раскрывается с вопиющей очевидностью.
Поэтому и в социальной иерархии этого общества на первых
ролях оказываются люди, подобные Терещенко, который свою
славу «командарма наступления» приобрел тем, что, не считаясь
ни с какими потерями, гнал людей в атаку палкой по спинам,
плевками в лицо, а кумиром народа становится маршал Жуков:
Тем и велик он был, полководец, который бы не удержался ни
в какой другой армии, а для этой-то и был рожден… <…> —
констатирует повествователь.
— Главное для полководца пролетарской школы было то, что
для слова «жалко» не имел он органа восприятия. Не ведал, что
это такое. И если бы ведал, то не одерживал бы побед.
Для усиления негативного эффекта от нравов, господствующих
в Красной Армии, и, прежде всего пренебрежения достоинством
человека и его жизнью, Владимов, явно рассчитывая на эпатаж,
показывает совершенно идиллические отношения между команди­
рами и солдатами в германской армии. Так, «гений блицкрига» ге­
нерал Гудериан, когда его танк сполз в овраг, «ни словом не
попрекнув водителя — прусская традиция предписывала адресо­
вать свое раздражение только вышестоящему, никогда вниз! —
вылез через башенный люк и побрел по сугробам», ища путь тан­
ку. И собственно воинские качества германских солдат оценивают­
ся очень высоко. Например, сообщается, что частям СС «отступить
542 не позволяют соображения престижа». Правда, после этой фразы
идет маленькое добавление, сильно убавляющее героический па­
фос поведения эсэсовцев: «И перебежчиков от них не дождешься —
ввиду причастности к операциям карательным» (курсив наш. — Авт.).
Однако в романе «Генерал и его армия» куда более сильный
эстетический эффект имеют не лубочные картинки и риториче­
ские панегирики повествователя в честь гитлеровских «рыцарей
без страха и упрека», а эпатаж иного рода. В системе нравственных
противостояний романа, на полюсе, противоположном сообще­
ству честолюбцев и интриганов, представленном на командном
совещании в Спасо-Песковцах, стоит генерал Кобрисов, а за его
спиной — еще два генерала: Гудериан и Власов. Хотя последние
два персонажа непосредственно участвуют только в событиях,
изображенных во второй главе, — это ноябрь—декабрь сорок пер­
вого года, бои под Москвой (глава так и названа — «Три коман­
дарма и ординарец Шестериков»), однако в интеллектуальном поле
романа .они присутствуют постоянно, и автор посредством пря­
мых или скрытых ассоциаций побуждает читателя соотносить с их
поведением и выбором мысли и поступки главного героя, генера­
ла Кобрисова.
С Гудерианом Кобрисова сближает то, что отличает его от крас­
ного командарма Терещенко и великого советского маршала Жу­
кова, а именно — ни у Кобрисова, ни у Гудериана не атрофиро­
вано чувство жалости, и в мучительнейшей ситуации, когда за
собственную карьеру, а может, и жизнь, надо было расплачи­
ваться кровью других людей, они оба предпочли пожертвовать
карьерой и риском быть ошельмованными официальным мнени­
ем. Видя, что «летняя кампания проиграна», и не желая обрекать
на смерть в подмосковных снегах своих солдат («пусть кто-нибудь
другой погонит их в ледяную могилу»), генерал-полковник Гуде­
риан, «гений и душа блицкрига», подписывает «первый за всю
войну приказ об отступлении. Приказ, грозивший ему отставкой,
немилостью фюрера, вызовом на рыцарскую дуэль, злорадным
торжеством многих его коллег из генералитета…» (курсив наш. —
Авт.). А командарм Кобрисов, зная, что за захват Мырятина при­
дется заплатить десятью тысячами солдатских жизней, не выпол­
няет приказ о подготовке наступления на Мырятин и тем самым
ставит крест на своей полководческой карьере, по существу —
на всей последующей биографии1.
1 Мотив бережного отношения к жизни солдат Владимов усиливает еще од-
ним эпатирующим ходом. Генералы, которые изображены в романе с явной сим­
патией, выделяются, в частности, тем, что каждый (кроме Кобрисова, это Вла­
сов и Ватутин) в свое время умело организовал отступление своих войск, не
допустив лишних жертв, не растеряв в панике людей. До сих пор в русской лите­
ратуре генералов восславляли только за наступления.
543 Но для Кобрисова мотив ценности человеческой жизни при­
обретает особую, непереносимо тяжкую остроту: Мырятин обо­
роняют власовцы — русские батальоны, воюющие на стороне гит­
леровцев. Автор и его герой не вдаются в длинные рассуждения о
том, как и почему эти люди встали на сторону захватчиков1. Здесь
важнее всего другое — русским людям приходится воевать против
русских. Хроника военных событий в романе обрамлена двумя
кровавыми сценами — и это сцены расправ русских над русскими.
Первая, в начале, когда под Обоянью майор Светлооков букваль­
но науськивает еще распаленных боем красноармейцев на плен­
ных русских в немецкой форме. А вторая кровавая сцена — уже на
исходе романной фабулы, после взятия Мырятина: как пленных
власовцев загнали в реку, велели переплыть («Кто доплывет, пусть
землю целует, которую предал, просит у родной земли проще­
ния»), обещали, что сверху стрелять не будут: «Слово чекиста».
«И не стреляли. А послали катер вдогонку, он по ним носился
зигзагами, утюжил и резал винтом. Вскипала кровавая пена. Не
выплыл никто».
Эти страшные сцены самосудов русских над русскими, обрам­
ляющие фабулу романа «Генерал и его армия», приобретают сим­
волическую роль — они проясняют, делая наглядно зримым смысл
того, что происходит внутри этой фабулы: тотальный сыск и над­
зор, маниакальная подозрительность, «ответные казни», страх и
подсиживание снизу доверху, — это и есть война, но война внут­
ри ст раны, война русских с русскими. Вместе с тем трагические
перипетии Отечественной войны 1941 — 1945 годов представлены
в романе в связи с тем, что творилось в России ранее (подавление
крестьянских волнений в 1920-е, Большой Террор конца 1930-х,
аресты военачальников перед самой войной и т.д.), и становятся
концентрированным воплощением и выражением сути того, что
происходило в России с установлением диктатуры большевиков:
начиная с 1917 года, непрекращающаяся гражданская война сво­
их против своих стала перманентным состоянием страны и обще­
ства. Не случайно даже осторожный и очень осведомленный ком-
1 Уже в октябре 1996 года, на творческом вечере в Бостонском университете
(США), отвечая на вопрос «Как вы относитесь к власовскому движению, к Вла­
сову? В романе, в журнальном варианте все это было сказано не до конца» —
Г. Владимов говорил: «Как я отношусь к этому движению? Как к большой народ­
ной трагедии, всю глубину которой наша литература еще не постигла и не выра­
зила» (Владимов Г. Собр. соч.: В 4 т. — 1998. —Т. 4. — С. 456, 457). Однако, видимо,
ему пришлось учесть ту идиосинкразию, которую вызывает у людей, переживших
войну, само слово «власовцы». Вот показательный пример. В журнальном варианте
романа было — на вопрос Шестерикова «Слышь, лейтенант, а как мне тебя по­
том вспоминать?», тот гордо отвечает: «Запоминай, кореш. Двадцатая армия на­
ступает, власовцы!» (Знамя. — 1994. — № 4. — С. 60). В книжном варианте уже иначе:
«Запоминай, кореш. Двадцатая армия наступает! Командующий-то у нас — Вла­
сов Андрей Андреич. Он же шуток не понимает, все всерьез» (277).
544 фронта Ватутин (он по долгу службы бывал вхож и в Кремль)
говорит Кобрисову на «пределе доверительности»: «Ты же зна­
ешь, Фотий, мы со своими больше воюем, чем с немцами…»
Каков же механизм этой перманентной гражданской войны?
Чем, в частности, мотивируется смещение генерала Кобрисо-
ва перед самим взятием Предславля, хотя он уже фактически сде­
лал все для успешного овладения городом? А тем, что политиче­
ски целесообразно, чтобы войсками, которые будут освобождать
«город великий украинский», командовал украинец. Именно эту
идею проталкивал на совещании командармов первый член Во­
енного совета фронта Хрущев — а он, между прочим, еще и пер­
вый секретарь ЦК Компартии Украины и член Политбюро ЦК
ВКП(б). За ним — мнение партийного руководства страны, перед
этим мнением и сам Жуков пасует.
О цинизме подобной «политической целесообразности» с воз­
мущением думает отстраненный от командования Кобрисов:
Пойдите же до конца — русских десантников, заодно казахов,
грузин снимите с брони. Летчика-эстонца верните на аэродром.
<…> Всех непричастных отведите в тыл, пусть отдыхают, пьют,
гуляют с бабами, сегодня одни лишь украинцы будут умирать за
свою «жемчужину».
Саркастическое предложение генерала Кобрисова проявляет всю
несправедливость и безнравственность выдвижения национального
критерия в качестве важнейшего критерия как объединения, так
и разъединения людей. Но — это все-таки риторика, да еще выго­
воренная «про себя». А вот в авторском освещении и объяснении
эпических событий романа национальный критерий приобретает
немаловажную роль.
В частности, этот критерий выступает в качестве одного из важ­
нейших объяснений того, почему в России установился жестокий
репрессивный режим. В романе есть такая примечательная сцена.
Первый месяц войны, наркомат Обороны — перед строем коман­
диров, «числом не менее ста», попавших в число счастливцев,
которых возвратили из тюремных застенков и лагерей в самом
начале войны, проходят Сталин и Берия. «Для них словно бы не
существовало этой шеренги командиров», они говорят между со­
бой по-грузински, в глазах Сталина горит злоба, ненависть и по­
дозрительность к выпущенным командирам:
Вождь был сейчас со своей армией, готовой за него умереть, и
ненавидел ее, и в чем-то подозревал, и не желал говорить с нею на
языке, понятном ей. <…> Унизив, изнасиловав чужую ему страну, он
теперь убегал туда, к своему горийскому детству, к мальчишеским
играм, к семинарии своей, где он себя готовил стать пастырем духов­
ным. И выглядело это, как обильный верблюжий плевок во все лица,
обращенные к нему в трепетном ожидании (курсив наш. — Авт.).
18-2926 . 545 Из этой сцены, увиденной глазами генерала Кобрисова и эмо­
ционально окрашенной его реакцией, явствует: беды России про­
исходят оттого, что ею правят чужаки, — что им русская кровь,
что им русские жизни? А многим ли подобная логика отличается
от так возмутившей генерала Кобрисова логики члена Военного
совета фронта Хрущева, который добивался, чтобы «жемчужину
Украины» обязательно освобождал командарм, представляющий
«титульную нацию» Украины?
Сама по себе крайне сложная и в высшей степени взрывоопасная
идея национального самосознания и национального единства получа­
ет в романе «Генерал и его армия» противоречивое освещение и
осмысление.
С одной стороны, Владимов утверждает, что именно нацио­
нальное чувство объединило русских и отвратило их от оккупан­
тов. Особенно показательна в этом плане сцена во дворе орлов­
ской тюрьмы, где по приказу Гудериана были выложены трупы
сотен арестантов, которых советские власти уничтожили перед
уходом из города. Пропагандистский расчет немецкого генерала
понятен: на примере «этой массовой бессмысленной казни» по­
казать жителям Орла преступления советского режима против сво­
его народа. Но Гудериана потрясло сильнее всего то, как люди,
которые пришли оплакивать своих близких, «смотрели на него
самого: со страхом и ясно видимой злобой». Объяснение этой стран­
ности генералу дает «потертый русский батюшка»:
— …Н о это наша боль, — вымолвил батюшка, — наша, и ни­
чья другая. Вы же перстами своими трогаете чужие раны и спра­
шиваете: «Отчего это болит? Как смеет болеть?» Но вы не можете
врачевать, и боль от касаний ваших только усиливается, а раны,
на которые смотрят, не заживают дольше.
Значит, сильнее ненависти к собственным палачам оказывает­
ся ненависть к захватчикам-чужеземцам. И такой «расклад» на­
родного чувства в романе никак не оспаривается, признается как
своего рода этический закон.
Но тогда как объяснить то эстетическое освещение, которое
дано в романе образу генерала Власова? Важная роль этого персо­
нажа в системе идейных и духовных противостояний романа не­
сомненна. Генерал Андрей Власов — бывший крупный советский
военачальник, действительно тот реальный исторический деятель,
который прямо призвал к борьбе против сталинского режима и
стал во главе так называемой «Русской освободительной армии»
(РОА). Каким же рисуется генерал Власов в романе?
Власов появляется на страницах романа дважды. Первый раз —
непосредственно в эпическом сюжете: в событиях под Москвой в
начале декабря 1941-го года, когда он командовал 20-й армией.
546 Второй раз — в рефлексии генерала Кобрисова, вспоминающего
свои довоенные встречи с Власовым и раздумывающего о его пере­
ходе на сторону немцев. В сущности, взаимодействие генерала Вла­
сова с обстоятельствами происходит только в одном моменте —
когда он своевольно забирает свежую бригаду, направленную ко­
мандованием для укрепления соседней армии, и бросает ее в на­
ступление.
Романист утверждает, что именно Власов этим рывком своей
армии «от малой деревеньки Белый Раст» спас Москву: «Он на­
всегда входил в историю спасителем русской столицы». Это утвер­
ждение типично в ряду тех аттестаций, посредством которых ав­
тор строит этот образ: перед самой войной на слете высших ко­
мандиров «была всем в пример поставлена власовская 99-я стрел­
ковая дивизия»; «свою речь он пересыпал цитатами из Суворова и
других полководцев российских»; в сорок первом году на 37-й
армии Власова «держалась вся оборона Киева».
Вообще при создании образа генерала Власова Владимов пред­
почитает давать ему характеристики и аттестации, что не очень
согласуется с реалистическим принципом — выверять и коррек­
тировать авторский замысел саморазвитием (или самораскрыти­
ем) героя «в предполагаемых обстоятельствах»1. Ведь характерис­
тика и аттестация — это такие риторические жанры, которые не­
избежно приобретают субъективно-оценочную окраску. Так, пер­
вое появление генерала торжественно ассоциируется «с выходом
короля к своим приближенным», и действительно, «окружавшие
не сводили с него преданных и умиленных глаз». Рисуя портрет
Власова, безличный повествователь, в сущности, навязывает чи­
тателю совершенно определенный, а именно возвышенный, эс­
тетический модус восприятия: «выделялся своим замечательным
мужским лицом», «прекрасна, мужественно-аскетична была впа­
лость щек при угловатости сильного подбородка, поражали высо­
кий лоб…», «все лицо было трудное, отчасти страдальческое, но
производившее впечатление сильного ума и воли». Особый акцент
делается на том, что генерал Власов «резко выделялся… своим
ростом», а в романе это немаловажная деталь: высокий рост —
мета неординарности, знак выдающейся личности, и наоборот,
малый рост, невзрачность (таких повествователь называет «недо-
1 В свое время молодой критик Г. Владимов попенял маститому автору рома­
на «Живые и мертвые» на то, что тот слишком часто применяет «едва ли достой­
ный его прием растолковывания вместо показа, вместо движения характера»
(Цит. по: Владимов Г. Собр. соч.: В 4 т. — М., 1998. — Т. 4. — С. 120.) Но, видно,
опыт чужих просчетов не оберегает от их повторения в собственной практике.
2 А вот, например, маршал Жуков по этой шкале выглядит двойственно: по
первому впечатлению — «высокий, массивный человек с крупным суровым ли­
цом». Однако «вставши, он оказался далеко не высоким». И эти подробности
тоже работают на общую эстетическую оценку, которая дается Жукову в романе.
547 кормышами») — мета посредственностей, мелких личностей2.
Почти те же подробности дублируются во втором портрете Власо­
ва, запечатленном в памяти генерала Кобрисова. И, естественно,
резюме из этого портрета делается столь же многообещающее: «Из
такого можно было сделать народного вождя».
Но, видимо, возвышенные риторические характеристики и
аттестации генерала Власова как выдающегося полководца пока­
зались Владимову недостаточными для того, чтобы раскрыть сущ­
ность этой личности. И он пускает в ход еще два весьма показа­
тельных приема.
Первый — из народной низовой культуры. Читателю сообщает­
ся, что генерал Власов слыл «первым матерщинником в армии»
(это, в частности, «создало ему славу любимца солдат»), а также,
что «пивал Андрей Андреевич крепко, а нить разговора не терял».
В русской карнавальной культуре это едва ли не самые высокие
оценки, правда, ими, как правило, награждаются специфические
персонажи — ухари, балагуры, скоморохи. Вообще-то для выда­
ющегося полководца, входящего в высшую военную элиту стра­
ны, грамотея и эрудита (о чем, по мнению повествователя, сви­
детельствуют толстые стекла очков, которые носит генерал), пер­
венство в армии по мату и уменье «пивать крепко» — сомнитель­
ное достоинство. Но зато в национальной массовой, низовой куль­
туре это самые безотказные способы демонстрации исконной «рус­
скости» персонажа.
Ту же функцию преследует и второй прием — использование
высокой сакральной, а именно — православной символики. Вла-
димовский генерал Власов предстает как человек глубоко веру­
ющий: уже при первом своем появлении (в эпизоде у подмосков­
ной деревни Белый Раст) он эпатирует своих подчиненных тем,
что «даже несколько театрально» крестится. При изложении све­
дений о поведении Власова после перехода на сторону гитлеров­
цев упоминается о посещении им Печерского монастыря, где «игу­
мен ему кланялся до земли».
Заметим, что в романе Владимова православной символике
принадлежит значение высших эстетических координат — на
страницах романа дважды появляются религиозные святыни Киев­
ской Руси: «заговоренный» храм — гигантский «купол с дырою
от снаряда, чудом не разорвавшегося внутри», а также «черный
ангел с крестом на плече, высоко вознесшийся над зеленым хол­
мом». В связи с той ролью, которая отводится в романе православ­
ной символике, можно понять замысел эпизода, ключевого в об­
рисовке генерала Власова.
Стоя на паперти деревенского храма, Власов интересуется, «чей
престол у этой церкви»? Ему докладывают: «Мученика Андрея
Стратилата». Далее сам генерал объясняет окружающим, что сло­
во «стратилат» означает «полководец, стратег», и сообщает: «Это
548 4 м0й святой. И моего отца тоже». И хотя Власов утаивает от своих
.угеизированных слушателей «страшную историю» этого полковод­
ца, «преданного и убитого со своим отрядом теми, для кого он
добывал свои победы»1, однако, сам он видит в таком совпаде­
нии некое «предзнаменование, ужасное по смыслу».
Символический смысл всего этого эпизода очевиден — окру­
жить генерала Власова ореолом великомученика. Однако для того
чтобы создать столь весомую по своей семантике интертекстуаль­
ную связь между генералом Власовым и великомучеником Стра-
тилатом, автору пришлось проделать небольшую, но очень суще­
ственную корректировку сакрального текста — дело в том, что
великомученика Стратилата звали Федором, а не Андреем2. Зна­
чит, он не мог быть святым Андрея Власова. А коли так, то вся
интертекстуальная конструкция, возведенная автором, повисает
в воздухе — она оказывается авторским вымыслом, который ни­
как не может претендовать на авторитетность подлинного сак­
рального текста.
Когда писатель, исповедующий реализм, устанавливает интертек­
стуальные связи с сакральными текстами, — а этот прием, воз­
никнув в классическом реализме, прежде всего у Достоевского,
становится «общим местом» в культуре модернизма — это гово­
рит прежде всего о попытке «расширить» границы реалистического
детерминизма. Но обращение к сакральным мифологемам таит в
себе определенные опасности. Ведь в течение многих веков эти
мифологемы превратились в очень жесткие архетипы, их семан­
тика канонизировалась. Поэтому малейшие расхождения между
контекстом, созданным современным автором, и архетипиче-
ским каноном, который автор использует, неизбежно приводят к
семантическим сдвигам. Хорошо, если такие именно сдвиги «за­
планированы» автором. А если нет?
Например, из нескольких существующих версий пленения ге­
нерала Власова (в крестьянской баньке, в сельском магазине при
попытке обменять часы на продукты) Владимов избирает такую:
1 Как повествует житие Федора Стратилата Таврийского (284—305 гг.), он
был язычником, но тайно веровал в Иисуса Христа. Перед решающим сражени­
ем против значительно превосходящих сил персов он выступил перед воинами с
речью-проповедью во всемогущество истинного и всесильного Бога, персы были
обращены в бегство. Сирия была спасена. Но завистники донесли сирийскому
правителю Антиоху, что победу свою Федор Стратилат одержал именем Хрис­
та. За это он и его воины были подвергнуты пыткам, но не отреклись от Христа.
К «Прологах, или Четьи-Минеях», написанных Дмитрием Ростовским, сообща­
ется, что Федор Стратилат был подвергнут страшной казни — «распят на крес­
те, а затем усечен мечом».
2 Этот факт первой отметила Иванова, правда, посчитав, что «Владимов
ошибся» (Знамя. — 1994. — № 7. — С. 189). Но эстетические функции этой «ошиб­
ки» настолько значительны, что ее никак невозможно считать ошибкой. Такие
вещи скорее называют сознательной подменой.
549 «…Прогудело басисто из глубины храма: «Не стреляйте, я — Вла­
сов». Видимо, автор полагал, что храм как место пленения будет
усиливать высокий трагический пафос образа героя-великомуче-
ника. Есть немало канонических сюжетов, где в церкви принима­
ли мученическую смерть за веру. Но сдаться в церкви на милость
победителя? Это почти то же, что отречься от своей веры. Вряд ли
Владимов рассчитывал на такой семантический эффект. Но в ис­
кусстве, как известно, важнее не то, что хотел сказать автор, а
то, что сказалось текстом.
Резюмируем: образ генерала Власова настолько очевидно иде­
ализирован, что говорить о его близости к историческому прото­
типу весьма рискованно. Владимовский миф о Власове создан не
по законам реализма, а скорее на основании романтической иде­
ализации — по принципу антитезы1. И его семантика такова: ге­
нерал Власов в романе «Генерал и его армия» — не просто круп­
ный военачальник, он прежде всего исконно русский человек,
верный национальным традициям и святыням. А коли так, то впол­
не понятна и оправданна его борьба против Сталина и чуждого
России режима.
Однако остаются неясности по самому главному пункту. Если
национальное сознание определяет сущность личности, если на­
циональное чувство является решающей силой в войне, то тогда в
чем состояло принципиальное различие между лозунгами, под
которыми Сталин объединил страну, и лозунгами, под которыми
Власов пытался собрать свою «Русскую освободительную армию»?
Власов призвал русских патриотов бороться против большевиков
за возрождение святой Руси. Но ведь и большевики устами своего
вождя провозгласили национальную идею в качестве заглавной,
задвинув в угол фанерные транспаранты со старыми коммуни­
стическими лозунгами о пролетарском интернационализме. Об
этом, кстати, в романе совершенно внятно и без корректировок
со стороны автора-повествователя сказано устами проницатель­
ного Гейнца Гудериана: «Он (Сталин. — Авт.) приспустил один
флаг и поднял другой». Тогда выходит, что между флагом Власова
и флагом Сталина никаких различий не было. Но почему же Ста­
лин победил, а Власов проиграл?
Выходит, национальная идея сама по себе решает еще не все.
Вероятно, есть какой-то «ингредиент», который существенно от­
личал позицию Сталина от позиции Власова. И этот «ингредиент»
очевиден: Сталин звал защищать Россию от иноземных завоевате­
1 Для объяснения феномена идеализации в романе «Генерал и его армия»
воспользуемся следующим рассуждением самого Г. Владимова: «Идеализация
происходит оттого, что советская пропаганда навязла уже в зубах, она осточер­
тела уже, набила оскомину, и рождается ответная реакция» (Владимов Г. — Т. 4. —
С. 173). Это рассуждение вполне согласуется с общим для пафоса «Генерала и его
армии» принципом эпатажа.
550 лей, а Власов вместе с захватчиками нападал на Россию — и каки­
ми бы красивыми словами об освобождении России он ни мани­
пулировал, все равно в глазах русского народа он был сообщни­
ком врагов родины.
Владимов также оставляет в стороне вопрос: а не означали
ли призывы генерала-перебежчика раскручивание нового витка
все той же бесконечной гражданской войны русских с русскими?
А ведь не один Кобрисов уже понимает, что «страшнее войны
гражданской быть не может, потому что — свои». Все эти, каза­
лось бы, естественные для контекста романа «Генерал и его ар­
мия» вопросы не входят в созданный на его страницах художе­
ственный миф о генерале Власове.
Однако этот миф плохо согласуется со стержневыми мотивами
романа. Если даже «потертый русский батюшка» понимает, что
для национального достоинства русских людей оскорбительно
вмешательство чужаков в свои дела, если даже «старый царский
генерал» говорит, что с началом нападения Гитлера «теперь мы
боремся за Россию, и тут мы почти едины», если даже немец
Гудериан начинает находить в толстовских строках объяснение
«силы сопротивления» России, то как же этого не понимает и не
берет в учет человек, претендующий на роль русского националь­
ного вождя? Сотрудничество с захватчиками Власов микшировал
в своем Смоленском манифесте одной-единственной оговоркой:
«…Свергнуть большевизм, к сожалению, можно лишь с помощью
немцев». Иных способов, посредством которых генерал пытался
отмежеваться от гитлеровцев, в романе не отмечено. Все же оцен­
ки выбора, сделанного Власовым, носят сугубо риторический ха­
рактер, хотя приписываются Кобрисову («…Кобрисов измену Вла­
сова считал роковой ошибкой»; «Власов — боевой генерал, разу­
чившийся понимать, что такое война, русский, разучившийся
понимать Россию!» и т.п.)
Вообще-то риторика не способна уравновесить органику худо­
жественного образа — при условии, если такая органика суще­
ствует. Но вот как раз в образе генерала Власова органика наруше­
на. Отмеченные нами противоречия в самом построении образа
Власова свидетельствуют о его умозрительности, сконструирован­
ное™, что, в свою очередь, приводит к явно не запланирован­
ным автором семантическим сбоям, ставящим под сомнение те
добродетели, которые он приписал своему персонажу. А коли так,
то рушатся художественные оправдания выбора, сделанного Вла­
совым: ради освобождения России от внутренних «чужаков» пользо­
ваться помощью чужаков внешних, сокрушать силу отечествен­
ных палачей штыками захватчиков, т.е. палачей, призванных из­
вне. Именно эти свойства образа генерала Власова, а не ритори­
ческие филиппики против него, становятся обличением его вы­
бора в истории.