з
Но существовала ли реальная возможность противодействия ре­
жиму, опутавшему Россию щупальцами «смерша»? Именно эта
проблема определяет сюжет судьбы главного героя романа — ге­
нерала Фотия Ивановича Кобрисова.
Это настоящий профессионал, фронтовой трудяга, «воевал во
всех войнах, которые вела Россия с 1914 года». «Я — человек поля.
Поля боя», — аттестует себя Кобрисов. Хотя генерала Кобрисова
относят к числу «негромких командармов», автор заявляет его
личностью неординарной. Знаковая подробность: в отличие от
«малорослых недокормышей, из кого и вербуются советские вож­
ди», он высок ростом, дороден. Первая интригующая аттестация —
легенда о том, что «он как бы заговоренный» (напомним, что
таким же эпитетом был отмечен древний предславльский храм).
Впоследствии, уже характеризуя духовное существо Кобрисова,
его сокамерник по Лубянке, умница «Писучая жилка», скажет:
«Вы им не свой, только не подозреваете об этом…»
Но то, что дано читателю узнать о Кобрисове, заставляет усом­
ниться в его чужеродности той среде, в которой он пребывает. Его
биография довольно типична. Потомственный казак. В 1917 году
он, юнкер Петергофской школы прапорщиков, «не успел пере­
бежать через рельсы». Правда, выбор тех, кто успел перебежать,
тоже не признается удачным: их ждало «повальное бегство из Кры­
ма, чужбина, позор нищеты». А на Кобрисова в 17-м году «как бы
напало оцепенение», в гражданскую воевал на стороне красных,
так и стал винтиком в большой военной машине советской влас­
ти. Потом, как и другие красные командиры, на русском мужике
«тактику отрабатывал». В тридцатые верно служил вождю народов
(даже одну из дочек назвал Светланкой, «в честь сталинской»),
соскабливал лица на фотоснимках и, как другие известные стра­
не храбрецы, трясся за санаторными шторами, когда женщины
смывали икру со скульптуры вождя.
Нет, он из того же теста, что и другие красные полководцы.
И поведение, замашки, нрав у него, что называется, вполне ти­
повые. Такое же крайне обостренное честолюбие. Такое же бар­
ство, как у других красных полководцев. Такая же, как у многих
советских военачальников, «обаятельная солдатская непосредствен­
ность, временами переходящая в хамство». И когда от кобрисов-
ского рыка у богатыря-танкиста вываливается каша из котелка,
невольно вспоминается генерал Гудериан, к которому солдаты
родного батальона обращались, как к равному — на «ты», и кото­
рый просил штабных офицеров, «чтоб они, не зовя денщиков,
убрали со стола…»
Но чем-то Фотий Иванович, действительно, отличается от
других советских военачальников. На языке коллег это называет­
552 ся: «Обычная Фотиева дурь», — читай: независимость поведения,
оригинальность принимаемых командных решений. Это то, что на
виду. А есть еще и то, что не на виду — ну, хотя бы фрондерские
разговоры со своим ординарцем о крестьянских восстаниях в годы
коллективизации (в ответ на сетования Шестерикова, что «обре­
зов не хватило», он говорит: «Ну, выпьем, чтоб в следующий раз
хватило»). Главным же проявлением «Фотиевой дури» становится
фактический саботаж приказа атаковать город Мырятин, кото­
рый обороняют власовцы.
Но это уже происходит осенью 43-го года. И это уже результат
той духовной эволюции, которую пережил генерал Кобрисов.
История выпрямления души Фотия Ивановича Кобрисова состав­
ляет в романе особый сюжет. Это то, что сам генерал называет «пла­
нированием прошлого». Причем в своих воспоминаниях Кобрисов
идет от недавних событий ко все более отдаленным событиям, бук­
вально докапываясь до самых глубинных пластов. Если же идти по
хронологии, то выстраивается такой «сюжет выпрямления».
Начальной ступенью стала Лубянка, куда комдив Кобрисов
угодил по совершенно нелепому обвинению в мае сорок первого.
Здесь он прошел через крайнее унижение: сначала моральной
пыткой — его, боевого генерала, ставил на колени и бил по ру­
кам линейкой какой-то лейтенант-следователь, а затем — подач­
кой, когда в день освобождения этот лейтенант «протянул на се­
ребряной лопатке увесистый ломоть с ядовито-зеленым и розо­
вым кремом». Но Лубянка стала для генерала Кобрисова еще и
подлинным университетом свободомыслия: здесь, в общении с
сокамерниками, интеллигентными и мудрыми людьми, в благо­
творных «размышлениях у параши» с образованнейшим литерату­
роведом В., «Писучей жилкой», генерал «понемногу становился
другим, чем был до этого». За сорок дней Лубянки (это сакраль­
ное число, означающее время, в течение которого душа умерше­
го проходит через загробные мытарства, приуготовляясь к вос­
хождению к Богу) Кобрисов, действительно, прошел через внут­
реннюю трансформацию — он много узнал о «гнусных соображе­
ниях», которыми руководствуется поработившая страну «дьяволь­
ская сила», о противоестественности и обреченности затеянного
ею социального эксперимента («искоренить неискоренимое —
собственность, индивидуальность, творчество»), немало узнал
генерал и о себе — прежде всего то, что вся его жизнь «доселе
была, в сущности, компромиссом».
Следующая ступень выпрямления генерала Кобрисова — это
испытания первыми неделями и месяцами войны. Когда он, в от­
личие от других деморализованных комдивов, взял на себя ответ­
ственность за несколько тысяч бойцов, «встал на армию», сохра­
нил ее боеспособность и довел сквозь окружения от Клайпеды к
самой Москве. Когда в ответ на ультиматум представителей ко­
553 мандования обороной столицы категорически заявил: «Оружие
сдать отказываюсь». Это, в сущности, первый акт сопротивления
генерала Кобрисова высшей власти — сопротивление непосред­
ственным поступком.
Новая ступень — сцена расстрела генералом Дробнисом майора
Красовского. Омерзительное самоуничижение майора, старающе­
гося услужить своему хозяину даже под дулом его браунинга, ста­
ло той каплей, что смыла в сознании Кобрисова последнюю веру
в режим, которому он служит. И это рождает особое сопротив­
ление — не физическое, а глубинное, корневое: «Он испытывал
отчаянное сопротивление души, измученной неправедным и не­
добровольным участием». Это уже не единичный поступок, это —
уже выбор линии поведения. Но как ей следовать на практике?
В романе обсуждаются три варианта преодоления «дьявольской
силы» государственной власти.
Первый вариант — это вариант Власова: сместить сталинский
режим с помощью «шмайсеров» захватчиков. Несостоятельность
этой версии уже рассматривалась. Второй вариант — это идея бри­
гадного комиссара Кирноса: Кобрисову объявить себя военным
диктатором, встать во главе военной хунты. Самоубийство Кирно­
са после выхода к своим — самоочевидная дискредитация этой
идеи, возникшей в воспаленном мозгу догматика-марксиста.
Третий вариант — это утопия самого Кобрисова: его войска
врываются в столицу, «он первым делом отворяет тюрьмы, за­
тем, надев шпоры (деталь, несколько неожиданная, но по-сво­
ему характеризующая генеральскую психологию. — Авт.), сопро­
вождаемый своими командирами и толпою недавних арестантов,
входит в ворота Кремля, поднимается широкой лестницей, идет
по ковровым дорожкам высочайшего учреждения…» А далее что?
А далее — ничего: «Здесь обрывалась его фантазия».
Все три варианта — это не более чем утопии, безусловно ущерб­
ные. Так что же остается?
Еще зимой сорок первого под Москвой Кобрисов задумывался
над трагической безвыходностью своей позиции: с одной сторо­
ны, ему «дико было представить», как бы он взламывал заслон,
состоящий из частей НКВД, да к тому же прикрывшихся почти
безоружными ополченцами; а с другой —
Н о не так же ли дико плечом к плечу с ними, локоть к локтю,
кровью и плотью своими оборонять истязателей и палачей, кото­
рые не имели обыкновения ходить в штыковые атаки и выставля­
ли перед собой заслон из своих же вчерашних жертв?
До этих вопросов генерал Кобрисов уже дозрел в сорок первом
году, но ответов на них он не знает. Да и есть ли они вообще?
В сорок третьем году коллизия с Мырятиным, который оборо­
няют власовцы, становится самым очевидным испытанием «гра­
554 ниц свободы и зависимости» генерала Кобрисова: способен ли он
субъективно, силою души, противостоять «дьявольской силе» то­
талитарной государственной власти, и может ли он как-то повли­
ять на объективный ход исторического колеса, которым рулят из
самого Кремля? Исследуя эту коллизию, Владимов с жесткостью
последовательного реалиста отметает всякие утешительные ил­
люзии. Да, Кобрисов может заявить: «Я не палач!». Да, он может
в душе «решить бесповоротно — не прикладывать рук к делу,
которому противится душа». Да, он может потихоньку саботиро­
вать приказ о подготовке наступления на Мырятин. Но остано­
вить событие, где в очередной раз русские будут убивать русских,
командарм-38 Кобрисов не может: его отстранят от армии, а
другие генералы проведут утвержденную Ставкой операцию по
взятию Мырятина, уложат там те десять тысяч солдат, которых он
хотел сберечь, а самому Кобрисову подсластят пилюлю тем, что
присвоят Героя Советского Союза и дадут звание генерал-пол-
ковника.
Складывается ситуация, преисполненная глубокого эпического
трагизма. Кобрисов хорошо понимает, что державными подачка­
ми ему все-таки «вмазали… этот торт», — тот самый, которым его
унизили на Лубянке. Ведь лично Кобрисов потерпел поражение —
его тактические планы были отвергнуты и все было сделано воп­
реки им. Но, с другой стороны, он не может не радоваться тому,
что освобождена еще какая-то часть родной земли, что армия,
которую он пестовал, одержала победу и отмечена в приказе Вер­
ховного Главнокомандующего. Поэтому его реакция на сводку Ин­
формбюро двойственная — тут и радость, тут и горькие слезы.
Но двойственность ситуации Владимов старается разрешить
традиционным для русского реалистического эпоса приемом —
он апеллирует к «мнению народному». В принципе, в романе «Ге­
нерал и его армия» образ народа создается по известным стерео­
типам. Тут и сердобольный «солдатик в горбатой шинельке с бах­
ромой на полах», что прямо-таки заходится от соболезнования к
«бедненьким» своим командующему с комиссаром и делится с
ними сухарем. Тут и женщины с картофельного поля, что понача­
лу заигрывают со служивыми, выпивают с ними, а потом утеша­
ют плачущего генерала. Да и образ одного из центральных персо­
нажей — ординарца Шестерикова, который представлен носите­
лем народной морали, опыта и мудрости (он единственный знает
цену «смершевцу» Светлоокову и не поддается на его уговоры
стать стукачом), тоже не свободен от лубочных красок.
Но в любом случае — «мнение народное» становится мораль­
ной поддержкой Кобрисову в минуту его ликованья-гореванья, и
тот холм на подъезде к Москве, который он по ошибке принял за
легендарную Поклонную гору, стал для него подлинным Холмом
Славы. На такой душевной волне Кобрисов принимает решение
555 не ехать в Ставку, а возвращаться к своей армии как победитель,
получивший общее признание, официальное и народное.
Так завершался журнальный вариант романа. Но этот финал
оказался не вполне внятным — он не исключал мысль: а может, и
в самом деле «звезда на грудь и звезда на погон» примирили гене­
рала с властью и он пошел с нею на очередной компромисс?
Однако в полном тексте романа после этого финала появилась
завершающая глава «Выстрел». Теперь возвращение генерала Коб-
рисова к своей армии предстает прежде всего как отчаянный по­
ступок человека, осмелившегося нарушить распоряжение Став­
ки, за которым стоит воля самого Сталина. Тем самым Кобрисов
впервые в своей жизни откровенно пошел против высшей влас­
ти. Да, он не смог уберечь от гибели те десять тысяч солдат,
которых уложили под Мырятиным. Да, он не смог предотвратить
кровавую бойню между русскими людьми. Но он, по меньшей
мере, смог распорядиться своей судьбой так, как сам посчитал
нужным — в соответствии со своим пониманием своего воинско­
го и человеческого долга и права, а не так, как того требовал сам
Верховный. Генерал должен быть со своей армией: и позор, и
славу, и смерть он должен принимать среди своих солдат, кото­
рые доверили ему свои жизни! — вот этическое кредо генерала
Кобрисова. И он никому не позволил сбить себя с этой позиции,
выстраданной годами тяжелейших душевных мук и драматичес­
ким опытом самовыпрямления. Видимо, не случайно распрямле­
ние генерала Кобрисова сопровождается пробуждением в нем ре­
лигиозного чувства (опять невольно вспоминается, что генерала
Власова автор наделил им изначально) — идет процесс внутрен­
него развития, формирование базы личного самостоянья. Свой бой
с тиранией генерал проиграет. Но его поражение — это высокая
трагедия, ибо он не капитулирует перед всесильным злом, перед
сатанинской силой тирании.
Судьбой генерала Кобрисова автор романа убедительно дока­
зывает, что в тоталитарной системе человек, осмелившийся пой­
ти против велений высшей власти, неминуемо попадает в разряд
«умных ненужностей» — их система уничтожает. Финальный эпи­
зод главы «Выстрел» исполнен зловещего символического смыс­
ла: огнем гаубиц по виллису генерала управляет все тот же неот­
вязный «смершевец» Светлооков, а артиллеристам, ведущим огонь
с закрытых позиций, говорится, что они будут бить по просочив­
шимся власовцам. Словом, система замела в одну кучу и генера­
ла, не желавшего быть палачом, и тех, кого он отказался каз­
нить, и вновь русские убивали русских…
Такой финал — это апофеоз генерала Кобрисова, это его под-
виг. Ибо он пошел навстречу возможной гибели с ясным умом,
понимая невозможность своей победы. Но — все равно идет. До
конца! Однако подвиг генерала Кобрисова несет на себе печать
556 трагической горечи. Ведь возвращение Кобрисова к своей армии
оказывается его лычным решением — даже его ближайшие помощ­
ники, шофер Сиротин и адъютант Донской, не понимают сво­
его генерала. Расстреливаемый своими же артиллеристами, в
расположении своих войск он оказывается абсолютно одино­
ким — фактически оказывается генералом без своей армии, т.е.
без народа, без его поддержки.
Это очень существенный аспект эпического конфликта в ро­
мане Г. Владимова. «Мнение народное», эта авторитетнейшая ми­
фологема русского классического реализма, почти всегда спасав­
шая эпического героя в его противоборстве с государственной
властью любого колера, здесь не сработала. И объяснение тому
находится на страницах самого романа — в образе народа.
Ибо, несмотря на следование известным стереотипам, образ
народа предстал в романе Владимова все-таки куда более неод­
нозначным, чем в реалистических полотнах прежних лет. Герои,
что ценою своей жизни удерживают плацдарм (лейтенант Нефе­
дов и его солдаты, танкисты на переправе), и трусы, освоившие
премудрость, что драпать «лучше всего — в середке» (шофер-так­
сист), сердобольный солдатик, что делится последним сухарем с
командирами, и мародеры, что в суматохе отступления сдирают
с раненого генерала папаху и бурки, — они все есть народ. Стара­
ясь соблюдать эпическую взвешенность и объективность, рома­
нист устами своего главного героя констатирует:
…Кто ж тогда победы одерживал, если такие были защитники
отечества, то в середку норовили, то в сторонку?.. И с удивлением
признавал, что да, именно они.
Люди есть люди, и их надо принимать такими, какими их со­
здала природа. Но все же в сознании народа советской формации
Владимов выделяет ту черту, которая никак не выглядит неким
объективным, природой заданным свойством. Даже люди, входя­
щие в ближний круг Кобрисова — его личный шофер, его адъю­
тант, — согласились вести негласный надзор за своим, как гово­
рится, «отцом родным», даже преданнейший слуга генерала ор­
динарец Шестериков не предупредил его о том, что за ним ведет­
ся тайная слежка. Подобным же образом вели себя все, кого до­
прашивали «задолго до ареста» генерала: «Никто не отказывался
показывать на “любимого командира”».
«Что же мы за народ такой, думал генерал»1. Ответ — в мораль­
ной атмосфере, запечатленной романистом: душа народа искале­
чена страхом, который висел над страной с 1917 года, страх за­
1 Вспоминается из другой вещи Г. Владимова, повести «Верный Руслан», го­
рестная фраза тети Стюры, признавшейся в том, что в прежнее время побежала
донести на беглого зэка: «А как ты думаешь? Люди все свои, советские, какие
ж могут быть секреты? Да, таких гнид из нас понаделали — вспомнить любо».
557 ставляет покоряться злой силе и следовать ее бесчеловечным тре­
бованиям. Но Владимов идет дальше. Размышляя вместе со своим ,
героем над психологией своего народа, автор обнаруживает, что
между народом и тоталитарной властью образуется нечто вроде !
альянса: запуганные люди не только боятся жестокостей власти,
они еще и почитают режим за жестокость, видя в ней проявление
силы, и этой силы они не только боятся, но и на нее надеются —
раз она могущественна, значит, и защитить когда-то сможет. Бо- \
лее того, если этой власти боятся, если она может крепко уда- |
рить, то такой властью «простой человек» может и гордиться,
чувствовать себя каким-то образом причастным к ней, хоть чуток
погреться в лучах державной славы.
А власть это все учитывает. Владимов и его герой хорошо ви- ,
дят, как умело советский режим манипулирует «мнением народ- ,
ным», а точнее — народными эмоциями: когда надо — угрозами
(«ответные казни»), когда надо — праздниками (салютами, пара- \
дами). А главная-то приманка, которой «чужак» Сталин подкупа- |
ет народ, — это игра на национальном чувстве, и если сильно <
прижмет, может очень по-русски, задушевно возгласить: «Братья ‘
и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!..» При этом, как зад­
ним числом рефлектирует генерал Кобрисов, сердечное чувство I
словам Сталина слушатели приписали сами, потому что им хоте- [
лось именно это услышать.
Все это крайне усугубляет коллизию, в которой генералу Коб- |
рисову пришлось делать свой выбор. По существу, в истории гене- *
рала Кобрисова представлен новый вариант типичной владимовской
ситуации: личность и ее сопротивление давлению «массы» — воз- |
можности такого сопротивления, варианты сопротивления, его ре- , *
зулътаты. Но, в отличие от прежних произведений Владимова, в \
романе «Генерал- и его армия» сама «масса»-то гигантская — это |
государственная власть, опирающаяся на боящийся и одновремен-
но преданный ей народ, и плата за сопротивление страшная —
даже не просто угроза гибели, а угроза быть представленным вра- *
гом своего народа, того самого народа, ради которого герой ро­
мана пошел против власти, что подавляет народ от имени народа. {
* * *
Достоинства и противоречия романа «Генерал и его армия» в
высшей степени показательны для поисков, которые ведутся в
конце XX века в русле реалистической традиции. Тут и стремле­
ние, в пику модернистскому «размыванию границ», изображать
художественную действительность максимально приближенной к
документальной основе, и в то же время — тенденция к мифоло­
гизации образов, переводящая историческое событие в «план веч­
ности». Тут и следование принципам исторического детерминиз­
ма в изображении событий и судеб, и в то же время — апелляция
558 к мистическим мотивировкам при объяснении тайны человече­
ского характера. Тут и тщательная рельефность жизнеподобных под­
робностей и деталей, и тяготение к символической монументаль­
ности, например: «зловещая, отвратительная, но и прекрасная
картина» — Днепр, который под медно-красным лучом утренне­
го солнца выглядит как «река крови»; два очень близко вытекаю­
щих родника, откуда начинаются две великие русские реки —
Волга и Днепр. Немалое значение, как мы видели, приобретает и
включение в исторический контекст символов из арсенала сак­
ральных архетипов…
Далеко не всегда эти контаминации вполне органичны, а вся­
кая стилевая «нестыковка» рождает сомнение в тех или иных кон­
цептуальных построениях автора. Но совершенно ясно, что реа­
лизм «по рецептам старика Гомера» уже не получается. Роман Вла-
димова отчетливо демонстрирует, что писатель-реалист прибегает
к приемам из репертуара модернизма, когда стремится преодолеть
ограничения, налагаемые условностями реалистического принципа (са­
моразвития типического характера во взаимодействии с типиче­
скими обстоятельствами). Сами по себе эти ограничения не плохи
и не хороши. Но столкновение автора с ними возникает, по край­
ней мере, по двум причинам. Либо в силу противоречия между
авторской концепцией и теми историческими фактами, которы­
ми он эту концепцию пытается обосновать. Либо в силу необходи­
мости осмыслить такие психологические и социальные коллизии,
которые никак не вписываются в детерминистическую логику.
Однако и в том и другом случае зачастую страдает художествен­
ная органика: авторский миф вступает в противоречия с самим
собой, а различные линии романа не столько подкрепляют, сколь­
ко подрывают друг друга.
Опыт романа «Генерал и его армия» со всей очевидностью
свидетельствует, что автор, стремящийся быть верным реализму и
даже воинствующе декларирующий его превосходство над иными
творческими методами, не смог обойтись без помощи приемов, отно­
сящихся к ведомству модернизма. В этом Владимов не одинок: тем
же путем в своих произведениях последнего десятилетия пошли и
Александр Солженицын («двухчастные» рассказы, «Адлиг Швен-
киттен»), и Владимир Войнович («Монументальная пропаганда»),
и Владимир Максимов («Кочевание до смерти»), и Леонид Боро­
дин («Царица смуты»), В литературе 1990-х годов обозначились две
альтернативы этой компромиссной тактике. Один путь ведет к
Жесткому натурализму, «чернухе» — гипертрофированной форме
реалистического детерминизма. Другой — представляет собой от­
крытый диалог реализма с модернизмом и постмодернизмом: ре­
зультатом этого напряженного взаимодействия становится, по
Нашему мнению, постреализм как новая художественная страте-
гия. Обе тенденции будут подробно рассмотрены ниже.