Как пишет Маканин в одноименной повести, «голоса прямо
противоположны стереотипам, которые в отличие от голосов все­
гдашни и даже вечны». Вечность стереотипов (хотя, казалось бы,
вечными должны быть «голоса», восходящие к архетипам бессоз­
нательного) объясняется их безличностью — они соответствуют
отчужденному от индивидуальности потоку массовой жизни, вла­
сти социальных ритуалов, правил, абстрактных идей; в то время
как «голоса» у Маканина воплощают неповторимо личный, и
потому уникальный, способ контакта с бытием, соответствуют
предельно конкретному переживанию смысла жизни. Напряжен­
ное и сознательное вслушивание в «голоса», звучащие под созна­
нием, в прапамяти, — это, в сущности, то же самое, что и поис­
ки ускользающей от абстракций, всегда личностной и неповто­
римой «экзистенции», «окликание бытия» (М. Хайдеггер). Чело­
век Маканина стремится в архетипическом отзвуке услышать под­
тверждение подлинности и незаменимости своего существования.
Это для него так важно именно потому, что «самотечность» ли­
шает жизнь индивидуального смысла, превращая человека в мо­
лекулу в потоке таких же молекул.
Начиная с «Голосов», Маканин накапливает в своей прозе
ситуации, позволяющие человеку пробиться к «голосам» сквозь
корку «самотечности»: это и сознание собственной смертности
(«Утрата»), и чувство метафизической вины («Отставший»), и
«конфузная ситуация» («Человек свиты»), и точка болезни, безу­
мия («Река с быстрым течением», и опять «Утрата», «Отставший»),
безысходное одиночество («Один и одна»)… Отставание, утрата,
одиночество, с одной стороны, давят «бессмыслием жизни вооб­
ще перед лицом рано или поздно подбирающейся смерти», а с
другой — дарят недолгую возможность выйти за пределы «ограни­
ченного и одностороннего своего опыта». Герой прозы Маканина —
630 человек безвременья, не питающий ни малейших иллюзий насчет воз­
можности обрести духовную почву во внешнем мире. Вот почему он
ищет эту почву в себе, в собственной психике, пытаясь открыть в
себе самом нечто тайное, нереализованное, связывающее изнутри и с
прошлым, и с будущим:
Тоска же человека о том, что его забудут, что его съедят черви
и что от него самого и его дел не останется ни следа (речь о чело­
веке в прошлом), и вопли человека (в настоящем), что он утратил
корни и связь с предками — не есть ли это одно и то же? Не есть
ли это растянутая во времени надчеловеческая духовная боль? («Ут­
рата»)
Вместе с тем для Маканина крайне важно, что окликание «го­
лосов» может быть только результатом напряженного интеллек­
туального труда. Через всю его прозу проходит образ счастливого
«дурачка», юродивого, слабоумного — в «Голосах», «Отставшем»,
«Где сходилось небо с холмами», «Сюжете усреднения», «Лазе»,
«Андеграунде» — он счастлив, потому что живет в полном согла­
сии со своими «голосами». Это они наделяют «дурачка» способно­
стью чувствовать то, что безуспешно ищут другие (так в повести
«Отставший» несчастный дурачок, изгнанный из партии золото­
искателей, разбивает свою ночевку именно там, где золотая жила
выходит на поверхность, и тщетно пытаясь догнать ушедшую от
него бригаду, он не знает, что золотоискатели на самом деле идут
по его следу). Но этот вариант недоступен для центрального героя
Маканина — точнее, он лишен смысла: «голоса» нужны как опо­
ра для индивидуального само-сознания, которого лишен счастли­
вый «дурачок».
Человек Маканина обретает себя только в «промежутке» меж­
ду двумя формами роевого, массового сознания — между стан­
дартизированной «самотечностью» внешней, социальной, жизни
и между коллективным-бессознательным. Углубление в коллек-
тивное-бессознательное у Маканина не равнозначно растворению
в нем. Это всегда напряженный поиск своего «голоса», уникаль­
ного созвучия — равного обретению свободы. Так складывается
экзистенциальный миф Маканина.
Крайне показательно, что одним из сквозных мотивов в зре­
лой прозе Маканина становится образ туннеля — купчик Пекалов
в повести «Утрата» роет бессмысленный, по видимости, туннель
под рекой Урал; Ключарев в повести «Лаз» по вертикальному тун­
нелю спускается в некий подземный благополучный мир, в тун­
неле — «андеграунде» провел всю свою жизнь непризнанный пи­
сатель и бомж Петрович из последнего романа. Конечно, мака-
нинский туннель шире этих конкретных образов. Неустанно пыта­
ясь зарыться «в глубь слоистого пирога времени», а точнее, в пра-
память, в пласт коллективного-бессознательного, маканинский
631 герой все-таки ищет (и строит!) из темноты коллективного-бес-
сознательного выход наружу — к своему «Я».
Наиболее сложно и интересно этот поиск разрешается в пове­
сти «Где сходилось небо с холмами» (1984). В центре повествования
композитор Башилов, мучающийся виной перед своим родным
Аварийным поселком — ему кажется, что он высосал «поселко­
вый мелос», использовав душу народного хора в своей музыке. На
самом деле, по Маканину, Башилов сохранил коллективную пра-
память в своем индивидуальном творчестве, в то время как сам
поселок утратил связь с «голосами», полностью поглощенный
«самотечностью». Причем вина и боль Башилова оказываются во­
площением темы трагической философской ответственности пе­
ред породившим тебя «хором» — той ответственности, без кото­
рой обретаемая в муках индивидуальная свобода была бы пустой
или разрушительной. «Ему казалось возле темного раскрытого окна,
что весь мир вокруг — это его поселок», — пишет Маканин. Именно
ценой этой муки ответственности перед миром, сосредоточив­
шимся в маленьком уральском поселке, рождается «заворажива­
ющая, заклинающая башиловская музыка» — один из немногих у
Маканина примеров осуществленной свободы личности. Башилов
действительно не может создать свою музыку вне силового поля
«поселкового мелоса», именно отсюда он извлекает то единствен­
ное, что его индивидуальности, его уникальному таланту соот­
ветствует. Но неизбежная плата за личную свободу — разрушение
безличной целостности поселкового хора-роя, бессознательного
единства «голосов», уходящих в «слоистый пирог времени».
И, конечно, груз свободы от роя, от общины, поколения,
выводка настолько велик, что не каждый его выдержит — не слу­
чайно в конце 1980-х Маканин пишет горькую повесть о поста­
ревших «шестидесятниках» «Один и одна», в которой даже эти
либералы, вестники прогресса, обнаруживают неспособность к
«частной» жизни — даже борьбу за свободу личности они могут
вести лишь «обща», и утратив единство со своим поколением и с
«самотечным» потоком своего времени, они предпочитают отка­
заться от тягостного бремени одиночества (и возможной свобо­
ды) ради слияния с «Мы»: «Он [Голощеков] говорит, что страда­
ет и тоскует по рою. Он говорит, что хочет слиться с людской
массой, он устал, он, наконец, хочет настолько слиться и ра­
створиться, чтобы совсем лишиться индивидуальности. Он хочет,
чтобы не стало его “я”…»