Своеобразным обобщением маканинской прозы 1990-х годов
стал роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» (1998)1.
В прозе Маканина существует несколько устойчивых образов «рое­
вого» социума — прежде всего это Поселок («Повесть о старом по­
селке», «Где сходилось небо с холмами», «Утрата»), затем поколе­
ние («Отставший», «Один и одна»), позднее — очередь («Сюжет
усреднения») и толпа («Лаз»). Каждый из них обладает огромной
метафорической силой, представляя собой модель мира в целом и
человеческой души в частности. В «Андеграунде» таким образом-
символом становится общага — точнее, общага, переоборудован­
ная в обычный жилой дом, но сохранившая всю не внешнюю, а
глубинную сущность обще-жития.
Рисуя общагу жесткими натуралистическими красками, Мака-
нин постоянно подчеркивает универсальность этого жизненного
уклада для всего советского и постсоветского мира: «коридоры, в
растяжке их образа до образа всего мира». Коллективизация всего
личного, когда драма двоих становится «общей всекоридорной
тайной». Замена любви простым совокуплением, которое всеми
однозначно воспринимается как вещь, которой можно распла­
титься за услугу. Взаимозаменяемость людей, стертых до неразли­
чимости «самотечностью», делает унижение нормой существова­
ния. В этом смысле предельным выражением общажного духа ста­
новится психушка, где людей насильственно превращают в без­
личных и безразличных к унижениям «овощей».
Однако в общаге сохраняется и тяга к свободе. Подобно любви,
она приобретает в общажном мире конкретно-материалистические
параметры: эквивалентом свободы стала здесь жилплощадь. И борьба
за жилплощадь здесь исполнена подлинно экзистенциального на­
кала: в буквальном смысле — свобода или смерть!2 «Захват терри­
тории», «механизм вытеснения», а главное, ненависть к чужаку,
претендующему на жизненное пространство, — все эти «роевые»
эмоции, сплачивающие общагу в единый кулак, на самом деле
оказываются уродливым выражением идеи свободы без личности.
Но и обретенная жилплощадь (свобода) не приносит успокоения:
либо продолжается борьба за расширение территории, либо му-
1 Роман вызвал широкий резонанс в критике. См., например: Немзер А. Ког­
да? Где? Кто? О романе Владимира Маканина: Опыт краткого путеводителя / /
Новый мир. — 1998. — № 10; Архангельский А. Где сходились концы с концами / /
Дружба народов. — 1998. — № 7; Золотоносов М. Интеллигент-убийца / / Москов­
ские новости. — 1998. — № 25.
2 Показательно, что рядом с романом Маканина напечатана повесть Людми­
лы Петрушевской «Маленькая Грозная» (Знамя. — 1998. — № 2), в которой раз­
рабатывается та же метафора — главная героиня борется за свою жилплощадь, за
свое пространство, как за единственную реализацию своей свободы, неся стра­
дание и смерть своим же детям.
Роман «Андеграунд, или Герой нашего времени»
637 чительно тянет в коридоры, прочь из добытых таким трудом ка­
мер; те же, кто уже не могут от старости и болезней покинуть хоть
на время свои «пределы», издают лишь стон боли и ненависти,
«подделывающийся под страсть».
Причем, как убеждает Маканин, не только прежние властите­
ли (Лада Дмитриевна), но и «новые русские» в полной мере со­
храняют в себе весь психологический комплекс общаги. Общага,
таким образом, воплощает самую агрессивную и самую универ­
сальную для России форму «самотечности жизни».
Главный герой романа, Петрович, бывший писатель из непуб-
ликуемых, зарабатывающий себе на жизнь тем, что сторожит чу­
жие, общажные, квартиры, не без вызова определяется Макани-
ным как «герой нашего времени». Внутри общаги он смог вырабо­
тать свою стратегию и тактику реальной свободы. Петрович гор­
дится своей принадлежностью к андеграунду — к числу неприз­
нанных всенародной общагой и не «прописанных» в ней.
Андеграунд же, по Маканину, — «подсознание общества. И мне­
ние андеграунда так или иначе сосредоточено. Так или иначе оно
значит. Влияет. Даже если никогда (даже проговорками) не выходит
на белый свет». Потому-то даже бывшему андеграундному писателю,
ныне купающемуся в лучах славы, так важно, чтоб его «не забыли»
там, в социальном подполье. Потому же к живущему на птичьих
правах Петровичу, «писателю», то и дело приходят полузнакомые
соседи и соседки — выговориться, исповедоваться. В другом месте
Петрович рассуждает о Цветаевой как «предтече нынешнего анде­
граунда», уточняя: «она из тех, кто был и будет человек подземе­
лья — кто умеет видеть вне света. А то и вопреки ему». И там же звучит
обобщающая формулировка: «Племя подпольных людей, порожден­
ное в Москве и Питере, — тоже наследие культуры. То есть сами
люди в их преемственности, люди живьем, помимо их текстов, по­
мимо книг — наследие». Из приведенных цитат видно, что образ
андграунда представляет собой трансформированную макани некую
тему «голосов», звучащих из области бессознательного1. Но только
1 На пресс-конференции, посвященной выходу романа, Маканин еще более
явно определил андеграунд как экзистенциальное подсознание общества: «Есть
андеграунд социальный, готовый стать истеблишментом, как только сменится
власть. Это, в сущности, была форма оппозиции режиму, когда каждый умный
человек понимал, что гораздо выгоднее быть в подполье, нежели при власти.
Совсем другое дело андеграунд экзистенциальный, подсознанье общества,
отражающее его внутренние процессы: он биологичен по природе и никогда не
выйдет наверх, подсознанье не может стать сознанием. Как говорит мой герой,
это Божье сопровождение любого действия, любых реалий, нечто, всегда даю­
щее почувствовать тем, кто нами управляет, что они не есть последняя инстан­
ция. Если поискать модель андеграунда в прошлом — это были юродивые, чьи
проговорки сознания позволяли что-то услышать, какие-то вещи понять» (Цит.
по: Мартыненко О. Выход из подполья: Первая пресс-конференция Владимира
Маканина / / Московские новости. — 1998. — № 21 (31 мая —7 июня). — С. 30).
638 теперь, когда вся «внешняя» жизнь человека и общества полнос­
тью захвачена «общагой», повинующейся бессознательным ин­
стинктам борьбы за выживание, в подполье ушла культура, куль­
турная память, и прежде всего модернистская философия личной
свободы — воплощенная даже не в текстах, а в людях-текстах,
уникальных, не поддавшихся обезличивающей власти «общаги».
Маканинский Петрович, как и любой «агэшник» (человек ан­
деграунда) находит свободу в неучастии. В общаге, где каждый
квадратный метр оплачен борьбой без пощады, а то и жизнями,
он выбрал бездомность — его вполне устраивает положение сто­
рожа при чужих квартирах. Конечно, ему хотелось бы иметь свой
угол, свое пространство, но прилагать для этого усилия означает
втянуться в грязные общажные войны (по сути дела, неотличи­
мые от войны, изображенной в «Кавказском пленном»). И то, что
две возможности получить квартиру просто так, без борьбы, «за
заслуги», уже в новое время срываются, свидетельствует о неиз­
менности общажного принципа жизнеустройства. По той же при­
чине он не пытается опубликовать свои рукописи.
Для Петровича важен принцип неприкрепленное™ к чему-то
материальному — вопреки «материализму» общаги — непривя-
занности собственной свободы, собственного «я» ни к месту, ни
даже к тексту:
Вот ты. Вот твое тело. Вот твоя жизнь. Вот твое «я» — все на
местах. Ж иви… Я с легким сердцем ощутил себя вне своих тек­
стов, как червь вне земли, которой обязан. Ты теперь и есть —
текст. Червь, ползающий сразу и вместе со своей почвой. Ж иви…
Его тактика свободы выражается в том, что на всякое, даже,
казалось бы, не очень значительное покушение на его личность и
прежде всего на унижение — он отвечает ударом, физической аг­
рессией, отметающей всякие попытки заставить его играть по
правилам общаги. Удар нарушает эти неписаные правила и спаса­
ет тем, что ставит Петровича «вне игры».
Однако эта тактика приводит к тому, что Петрович совершает
два убийства — убивает кавказца, ограбившего и унизившего его,
а затем КГБшного стукача, пытавшегося «использовать» Петро­
вича (а значит, унизить его человеческое достоинство!) как ис­
точник информации.
С одной стороны, Петрович так защищает свое «я» от агрессии
общаги — не выбирая средств, а точнее, выбирая самые ради­
кальные. С другой стороны, Петрович сам понимает, что его пра­
во на убийство, в сущности, парадоксально отражает скрытую
логику общаги:
Ничего высоконравственного в нашем «не убий» не было. И даже
просто нравственного. Это, т.е. убийство, было не в личностной
(не в твоей и не в моей) компетенции — убийство было всецело в
639 их компетенции. Они (государство, власть, КГБ) могли уничто­
жать миллионами. <…> Они могли и убивали. Они рассуждали —
надо или не надо. А для тебя убийство даже не было грехом, гре­
ховным делом — это было просто не твое, сука, дело. И ведь как
стало понятно!.. Не убий — не как заповедь, а как табу.
От общаги исходит внутреннее разрешение на убийство — Пет­
рович, не «прописанный» в общаге, всего лишь свободен от внеш­
них табу. Но как совместить это право убивать с пафосом культу­
ры и принципом непричастности к общаге?
Неразрешимость этих вопросов приводит Петровича к нервно­
му срыву, после которого он оказывается в психушке, где его
«лечат» подавляющими сознание препаратами. Теми же препара­
тами и те же врачи, что в свое время, по приказу КГБ, залечили
до слабоумия его брата — в юности гениального художника. Му­
чительно подробный эпизод в психушке важен не только как пре­
дельное воплощение агрессии «общаги» (внешне с общагой пси­
хушку сближают бесконечные коридоры). В сущности, в психушке
происходит встреча общаги и андеграунда. Тотальное стирание лич­
ности сочетается здесь с апофеозом непричастности, невовлечен­
ности (достигаемой, конечно, ценой психиатрического насилия):
«полное, стопроцентное равнодушие к окружающим». Показатель­
но, что и состояния, вызываемые нейролептиками, в полной мере
стимулируют комплекс андеграундного интеллигента: «мука от­
чуждения, мука молчания», «жажда выговориться», «одержимость
молчанием (и самим собой)», иррациональное «чувство вины».
Эти совпадения не случайные: они обнаруживают глубинное
родство андеграунда и общаги. По сути дела, андеграунд оказыва­
ется формой свободы, взращенной «общагой», и потому от «об­
щаги» неотделимой. Андеграунд как тень «общаги».
В конечном счете предельным воплощением андеграундной
свободы становится брат героя, доведенный до слабоумия, Ве­
ничка (его имя несомненно отсылает к другому юродивому гению
русского андеграунда — автору и герою «Москвы —Петушков»):
«российский гений, забит, унижен, затолкан, в говне, а вот ведь
не толкайте, дойду я сам!» — этой фразой завершается роман. Ве­
ничка сохраняет инстинкт свободы даже, казалось бы, при пол­
ной победе раздавившей его социальной общаги. Но такой исход
все-таки неприемлем для Петровича, который не только после­
довательно оберегает свое «я» от общаги, но и зависим от нее —
его свобода осуществима только как подсознание «общаги», бо­
лее того, его свобода питается общагой:
Ж изнь вне их — вот где увиделась моя проблема. Вне этих тупо­
ватых, травмированных людиш ек, любовь которых я вбирал и
потреблял столь же естественно и незаметно, как потребляют бес­
цветный кислород, дыша воздухом. Я каждодневно жил этими
640 людьми (вдруг оказалось). «Я», пустив здесь корни, подпитыва­
лось.
Петрович действительно оказывается героем нашего времени —
свободным человеком при общаге.
В «Андеграунде» Маканин попытался расширить диапазон пост­
реализма, развернув свой экзистенциальный миф до объемной мета­
форы советского и постсоветского общества. Иными словами, он
попытался привить постреализму социальный пафос, от которого
это направление в 1970— 1980-е годы стремилось уйти. Этот пово­
рот по-своему логичен: кризис традиционного реализма с его «со­
циальной озабоченностью» (М. Эпштейн) поставил вопрос о не­
обходимости социального анализа (функции, всегда высоко це­
нимой в русской культуре), но другими средствами. Маканин ре­
шает эту задачу, соединяя интеллектуализм с приемами «чернуш-
ного» натурализма. Этот синтез не всегда удачен — отсюда некая
затянутость романа: архетипическая плотность маканинского сти­
ля как бы разжижается подробностями социальной среды. Однако
в целом этот роман подтверждает плодотворность маканинского
метода, основанного на конфликтном диалоге между «голосами»
и «самотечностью», нацеленного на поиск экзистенциальных ком­
промиссов между интеллектом, само-сознанием и архетипами бес­
сознательного — как в душе человека, так и в мироустройстве.