При чтении этих произведений прежде всего броса­
ются в глаза необыкновенные восприимчивость и впе­
чатлительность Алексея Михайловича. Он жадно впиты­
вает в себя, «яко губа напояема», впечатления от окру­
жающей его действительности. Его занимает и волнует
все одинаково: и вопросы политики, и военные реляции,
и смерть патриарха, и садоводство, и вопрос о том, как
петь и служить в церкви, и соколиная охота, и театраль­
ные представления, и буйство пьяного монаха в его лю­
бимом монастыре… Ко всему он относится одинаково
живо, все действует на него одинаково сильно: он пла­
чет после смерти патриарха и доходит до слез от выхо­
док монастырского казначея: «Д о слез стало! видит
чудотворец (Савва), что во мгле хожу», — пишет он
этому ничтожному казначею Саввина монастыря. В ув­
лечении тем или иным предметом царь не делает види­
мого различия между важным и неважным. О пораже­
нии своих войск и о монастырской драке пишет он
62 С рапным одушевлением и вниманием. Описывая своему
двоюродному брату (по матери) А. И. Матюшкину бой
при г. Валке 10 июня 1657’г., царь пишет: «Брат! буди
тебе ведомо: у Матвея Шереметева был бой с немецки­
ми людми! И дворяне издрогали и побежали все,
а Матвей остался в отводе и сорвал немецких людей.
/1а навстречю иныя пришли роты, и Матвей напустил
и на тех с небольшими людми, да лошадь повалилась,
так его и взяли! А людей наших всяких чинов 51 чело­
век убит да ранено 35 человек. И то благодарю Бога,
что от трех тысяч столько побито, а то все целы, пото­
му что побежали; а сами плачют, что так грех учинил­
ся!.. А с кем бой был, и тех немец всего было дветысе-
чи; наших и болши было, да так грех пришел. А о Мат­
вее не тужи, будет здоров, вперед ему к чести! Радуйся,
что люди целы, а Матвей будет по-прежнему». Царь со­
чувствует храброму Шереметеву и радуется, что целы,
благодаря бегству, его «издрогавшие» люди. П озор по­
ражения он готов объяснить «грехом» и не только не
держит гнева на виновных, но душевно жалеет их. Ту
же степень внимания, только не сочувственного, царь
уделяет и подвигам помянутого саввинского казначея
Никиты, который стрелецкого десятника, поставленного
в монастыре, зашиб посохом в голову, а оружие, седла
и зипуны стрелецкие велел выметать вон за двор. Царь
составил Никите послание (вместо простой приказной
грамоты) «от царя и великаго князя Алексея Михайло­
вича всей Русии врагу Божию и богоненавистцу и хрис­
топродавцу и разорителю чюдотворцова дома (т. е. Сав­
вина монастыря) и единомысленнику сатанину, врагу
проклятому, ненадобному шпыню и злому пронырливо­
му злодею казначею Никите». В этом послании Алексей
Михайлович спрашивал Никиту: «Кто тебя, сиротину,
спрашивал над домом чюдотворцовым да и надо мною,
грешным, властвовать? кто тебе сию власть мимо архи­
мандрита дал, что тебе без его ведома стрельцов и мужи­
ков моих Михайловских бить?» Так как Никита счел се­
бе бесчестьем, что стрельцы расположились у его кельи,
то царь, обвиняя монаха в сатанинской гордости, вос­
клицал: «Дорого добре, что у тебя, скота, стрельцы сто­
ят! лучше тебя и честнее тебя и у митрополитов стоят
стрельцы по нашему указу!., дороги ль мы пред Богом
с тобою и дороги ль наши высокосердечные мысли, до­
коле отвращаемся, доколе не всею душою и не всем
63 сердцем заповеди Его творим?..» За самоуправство
царь налагал на монаха позорное наказание: с цепью
на шее и в кандалах Никиту стрельцы должны были
свести в его келью после того, как ему «пред всем со­
бором» прочтут царскую грамоту. А за «роптание спе­
сивое» царь грозил монаху жаловаться на него чудо­
творцу и просить суда и обороны пред Богом.
Так живо и сильно, доходя до слез и до «мглы» ду­
шевной, переживал царь Алексей Михайлович все то,
что забирало его за сердце. И не только исключительные
события его личной и государственной жизни, но и са­
мые обыкновенные частности повседневного быта легко
поднимали его впечатлительность, доводя ее порою до
восторга, до гнева, до живой жалости. Среди серьезных
писем к А. И. Матюшкину есть одно, все сплошь посвя­
щенное двум молодым соколам и их пробе на охоте.
Алексей Михайлович с восторгом описывает, как он «от­
ведывал» этих «дикомытов» и как один из них «безмер­
но каково хорошо летал» и «милостию Божией и твоими
(Матюшкина) молитвами и счастием» отлично «зара­
зил» утку: «как ее мякнет по шее, так она десятью пе­
рекинулась» (т. е. десять раз перевернулась при паде­
нии). В деловой переписке с Матюшкиным царь не
упускает сообщить ему и такую малую, например, но­
вость: «Да на нашем стану в селе Танинском новый со­
кольник Мишка Семенов сидел у огня да, вздремав,
упал в огонь, и ево из огня вытащили; немного не зго-
рел, а как в огонь упал, и того он не слыхал…» Во вре­
мя морового поветрия 1654— 1655 гг. царь уезжал от
своей семьи на войну и очень беспокоился о своих род­
ных. «Да для Христа, государыни мои, оберегайтесь от
заморнова ото всякой вещи, — писал он своим сест­
рам,— не презрите прошения нашего!» Но в то самое
время, когда война и мор, казалось, сполна занимали
ум Алексея Михайловича и он своим близким с тоскою
в письмах «от мору велел опасатца», он не удержался,
чтобы не описать им поразившее его в Смоленске ве­
сеннее половодье. «Да будем вам ведомо, — пишет
он, — на Днепре был мост 7 сажен над водою; и на Ф о­
миной неделе прибыло столько, что уже с моста черпа­
ют воду; а чаю, и поиметь (мост)…» Рассказывают, буд­
то бы однажды в докладе царю из кормового дворца бы­
ло указано, что квасы, которые там варили на царский
обиход, не удались: один сорт кваса вышел так плох, что рлчве только стрельцам споить. Алексей Михайлович
обиделся за своих стрельцов и на докладе раздраженно
указал докладчику: «Сам выпей!»
Мудрено ли, что такой живой и восприимчивый че­
ловек, как царь Алексей, мог быть очень вспыльчив
и подвижен на гнев. Несмотря на внешнее добродушие
и действительную доброту, Алексей Михайлович, по жи­
вости духа, нередко давал волю своему неудовольствию,
гневался, бранился и даже дрался. Мы видели, как он
бранил «сиротину» монаха за его грубые претензии.
Почти так же доставалось от «гораздо тихого» царя
и людям высших чинов и более высокой породы.
В 1658 г., недовольный князем И. А. Хованским за его
местническое высокомерие и за ссору с А. Л. Ординым-
Нащокиным, Алексей Михайлович послал сказать ему
царский выговор с такими, между прочим, выражения­
ми: «Тебя, князя Ивана, взыскал и выбрал на эту служ­
бу великий государь, а то тебя всяк называл дураком,
и тебе своею службою возноситься не надобно… вели­
кий государь велел тебе сказать имянно, что за непо­
слушание и за Афанасия (Ордина-Нащокина) тебе
и всему роду твоему быть разорену». В другой раз
(1660), сообщая Матюшкину о поражении этого своего
«избранника» князя Хованского Тараруя, царь виною
поражения выставлял «ево безпутную дерзость» и с го­
рем признавался, что из-за военных тревог сам он «не
ходил на поле тешиться июня с 25 числа июля по 5
число, и птичей промысл поизмешался». Несмотря, од­
нако, на беспутную дерзость и «дурость» князя Хован­
ского, Алексей Михайлович продолжал его держать
у дел до самой кончины: вероятно, «тараруй» (т. е. бол­
тун) и «дурак» обладал и положительными деловыми
качествами. — Надобно вспомнить, что в ужасные дни
стрелецкого бунта 1682 г. правительство решилось по­
ставить именно этого тараруя во главе Стрелецкого
приказа. Еще крепче, чем Хованскому, писал однажды
царь Алексей Михайлович «врагу креста Христова и но­
вому Ахитофелу князю Григорью Ромодановскому». За
малую, по-видимому, вину (не отпустил вовремя к вое­
воде С. Змееву) царь послал ему такие укоры: «Воздаст
тебе Господь Бог за твою к нам, великому государю,
прямую сатанинскую службу!.. И ты дело Божие и на­
ше государево потерял, потеряет тебя самого Господь
Бог!.. И сам ты, треокаянный и безславный ненавистникА
6—482 65 рода христианскаго— для того, что людей не послал,—
и нам верный изменник и самого истиннаго сатаны сын
и друг диаволов, впадешь в бездну преисподнюю, из не
яже никто не возвращался… Вконец ведаем, завистниче
и верный наш непослушниче, как то дело ухищренным
и злопронырливым умыслом учинил… Бог благословил
и передал нам, государю, править и разсуждать люди
свои на востоке и на западе, и на юге и на севере вправ­
ду; и мы Божии дела и наши государевы на всех стра­
нах полагаем — смотря по человеку, а не всех стран де­
ла тебе одному, ненавистнику, делать, для того: невоз­
можно естеству человеческому на все страны делать,
один бес на все страны мещется…» Но, отругав на этот
раз князя Г. Г. Ромодановского, царь в другое время
шлет ему милостивое «повеление» в виде виршей:
«Рабе Божий! дерзай о имени Божии
И уповай всем сердцем: подаст Бог победу
И любовь и совет великой имей с Брюховецким,
А себя и людей Божих и наших береги крепко» и т. д.
Стало быть, и Ромодановский, как Хованский, не
всегда казался царю достойным хулы и гнева. Вспыль­
чивый и бранчливый, Алексей Михайлович был, как ви­
дим, в своем гневе непостоянен и отходчив, легко и ис­
кренно переходя от брани к ласке. Даже тогда, когда
раздражение государя достигало высшего предела, оно
скоро сменялось раскаянием и желанием мира и покоя.
В одном заседании боярской думы, вспыхнув от бес­
тактной выходки своего тестя боярина И. Д. Милослав-
ского, царь изругал его, побил и пинками вытолкал из
комнаты. Гнев царя принял такой крутой оборот, конеч­
но, потому, что Милославского по его свойствам и вооб­
ще нельзя было уважать. Однако добрые отношения
между тестем и зятем от того не испортились: оба они
легко забыли происшедшее. Серьезнее был случай со
старым придворным человеком, родственником царя по
матери, Родионом Матвеевичем Стрешневым, о котором
Алексей Михайлович был высокого мнения. Старик от­
казался, по старости, от того, чтобы вместе с царем «от­
ворить» себе, кровь. Алексей Михайлович вспылил, пото­
му что отказ представился ему высокоумием и гордостью,
и ударил Стрешнева, а потом не знал, как задобрить
и утешить почитаемого им человека, просил мира и слал
ему богатые подарки. 11о не только тем, что царь легко прощал и мирился,
доказывается его душевная доброта. Общий голос со-
ипсменников называет его очень добрым человеком.
Царь любил благотворить. В его дворце, в особых пала­
тах, на полном царском иждивении жили так называе­
мые верховые (т. е. дворцовые) богомольцы, верховые
шпцие и юродивые. Богомольцы были древние старики,
почитаемые за старость и житейский опыт, за благочес-
тие и мудрость. Царь в зимние вечера слушал их рас­
сказы про старое время — о том, что было «за тридцать
и за сорок лет и больше». Он покоил их старость так
же, как чтил безумие Христа ради юродивых, делавшее
их неумытными и бесстрашными обличителями и проро­
ками в глазах всего общества того времени. Один из
таких юродивых, именно Василий Босой, или Уродивый,
играл большую роль при царе Алексее, как его советник
и наставник. О «брате нашем Василии» не раз встреча­
ются почтительные упоминания в царской переписке.
Опекая подобный люд при жизни, царь устраивал бо­
гомольцам и нищим торжественные похороны после их
кончины и в их память учреждал «кормы» и раздавал
милостыню по церквам и тюрьмам. Такая же милосты­
ня шла от царя и по большим праздникам; иногда он
сам обходил тюрьмы, раздавая подаяние «несчастным».
В особенности пред «великим» или «светлым» днем
св. Пасхи, на «страшной» неделе, посещал царь тюрьмы
и богадельни, оделял милостынею и нередко освобождал
тюремных «сидельцев», выкупал неоплатных должников,
помогал неимущим и больным. В обычные для этой
рутинные формы «подачи» и «корма» нищим Алексей
Михайлович умел внести сознательную стихию любви
к добру и людям.
Не одна нищета и физические страдания трогали ца­
ря Алексея Михайловича. Всякое горе, всякая беда на­
ходили в его душе отклик и сочувствие. Он был спосо­
бен и склонен к самым теплым и деликатным дружес­
ким утешениям, лучше всего рисующим его глубокую
душевную доброту. В этом отношении замечательны его
знаменитые письма к двум огорченным отцам: князю
Никите Ивановичу Одоевскому и Афанасию Лаврентье­
вичу Ордину-Нащокину — об их сыновьях. У кн. Одо­
евского умер внезапно его первенец, взрослый сын, князь
Михаил, в то время, когда его отец был в Казани. Царь
Алексей сам особым письмом известил отца о горькой
5* 67 потере. Он начал письмо похвалами почившему, причем I
выразил эти похвалы косвенно — в виде рассказа о том,
как чинно и хорошо обходились князь Михаил и его
младший брат князь Федор с ним, государем, когда го­
сударь был у них в селе Вешнякове. Затем царь описал
легкую и благочестивую кончину князя Михаила: после ]
причастия он «как есть уснул; отнюдь рыдания не было, ]
ни терзания». Светлые тоны описания здесь взяты бы- •]
ли, разумеется, нарочно, чтобы смягчить первую печаль!
отца. А потом следовали слова утешения, пространные,!
порою прямо нежные слова. В основе их положена та ;
мысль, что светлая кончина человека без страданий, -!
«в добродетели и в покаянии добре», есть милость Гос- |
подня, которой следует радоваться даже и в минуты ес- ]
тественного горя. «Радуйся и веселися, что Бог совсем
свершил, изволил взять с милостию своею; и ты прини­
май с радостню сию печаль, а не в кручину себе и не ;
в оскорбление». «Нельзя, что не поскорбеть и не про­
слезиться, — и прослезиться надобно, да в меру, чтоб
Бога наипаче не прогневать!» Не довольствуясь словес­
ным утешением, Алексей Михайлович пришел на по­
мощь Одоевским и самым делом: принял на себя и по­
хороны: «На все погребалныя я послал, — пишет он, — \
сколько Бог изволил, потому что впрямь узнал и прове- |
дал про вас, что, опричь Бога на небеси, а на земли
опричь меня, никово у вас нет», — между тем несомнен- .
но, что семья Одоевских далеко не была бедной. В конце з
утешительного послания царь своеручно приписал по­
следние ласковые слова: «Князь Никита Иванович! не
оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь наде­
жен!»
Горе А. Л. Ордина-Нащокина, по мнению Алексея
Михайловича, было горше, чем утрата кн. Н. И. Одоев­
ского. По словам царя, «тебе, думному дворянину, бол-
ше этой беды вперед уже не будет: болше этой беды на
свете не бывает!» У Ордина-Нащокина убежал за гра­
ницу сын, по имени Воин, и убежал, как изменник, во
время служебной поездки, с казенными деньгами, «со
многими указами о делах и с ведомостями». На просьбу
пораженного отца об отставке царь послал ему «от нас,
великаго государя, милостивое слово». Это слово было
не только милостиво, но и трогательно. После многих
похвальных эпитетов «христолюбцу и миролюбцу, нище-
любцу и трудолюбцу» Афанасию Лаврентьевичу царь
68 тепло говорит от своем сочувствии не только ему, Афа­
насию, но и его супруге в «их великой скорби и туге».
Об отставке своего доброго «ходатая и желателя» он не
хочет и слышать, потому что не считает отца виноватым
и измене сына. Царь и сам доверял изменнику, как до­
верял ему отец: «Будет тебе, верному рабу Христову
н нашему, сына твоего дурость ставить в ведомство
н соглашение твое ему! и он, простец, и у нас, великаго
государя, тайно был, и не по одно время, и о многих де­
лах с ним к тебе приказывали, а такова простоумышлен­
ного яда под языком его не видали!» Царь даже пыта­
ется утешить отца надеждою на возвращение не изме­
нившего якобы, а только увлекшегося юноши. «А тому
мы, великий государь, не подивляємся, что сын твой
сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он че­
ловек молодой, хощет создания Владычня и творения
руку Его видеть на сем свете; якоже и птица летает се­
мо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему
прилетает: так и сын ваш вспомянет гнездо свое телес­
ное, наипаче же душевное привязание от Святаго Духа
во святой купели, и к вам вскоре возвратится!» Какая
доброта и какой такт диктовали эти золотые слова уте­
шения в беде, больше которой «на свете не бывает»!
И царь оказался прав: Афанасьев «сынишка Войка»
скоро вернулся из дальних стран во Псков, а оттуда
в Москву, и Алексей Михайлович имел утешение напи­
сать А. Л. Ордину-Нащокину, что за его верную и раде­
тельную службу он пожаловал сына его, вины отдал,
велел свои очи видеть и написать по московскому списку
с отпуском на житье в отцовские деревни.
Живая, впечатлительная, чуткая и добрая натура
Алексея Михайловича делала его очень способным
к добродушному веселью и смеху. Склонностью к юмо­
ру он напоминает своего гениального сына Петра; оба
они любили пошутить и словом, и делом. Среди писем
к Матюшкину есть одно, написанное «тарабарски», не­
легким для чтения шифром, и сочиненное только затем,
чтоб подразнить Матюшкина шутливым замечанием, что
когда его нет, то некому царя покормить плохим хлебом
«с закалою». «А потом будь здрав», — милостиво за­
ключает царь свой намек на какую-то кулинарную оп­
лошность его любимца. Другое письмо к Матюшкину
все сплошь игриво. Царь пишет из «похода» и начинает
поручением устроить маленький обман его сестер-царе-
69 нен: «Нарядись в ездовое (дорожное) платье да съезди
к сестрам, будто ты от меня приехал, да спрошай о здо-
ровьи». Матюшкину, стало быть, приказано просто лгать
царевнам, что он лично прибыл в Москву из того под­
московного «потешнаго» села, где тогда жил государь.
Вслед за этим поручением царь Алексей сообщает Ма­
тюшкину: «Тем утешаюся, что столников беспрестани
купаю ежеутр в пруде… за то: кто не поспеет к моему
смотру, так того и купаю!» Очевидно, эта утеха не была
жестокою, так как стольники на нее, видимо, напраши­
вались сами. Государь после купанья в отличие звал их
к своему столу: «У меня купальщики те ядят вдоволь, —
продолжает Алексей, — а иные говорят: мы-де нароком
не поспеем, так де и нас выкупают, да и за стол поса­
дят. Многие нароком не поспевают». Так тешился «го­
раздо тихий» царь, как бы преобразуя этим невинным
купаньем стольников жестокие издевательства его сына
Петра над вольными и невольными собутыльниками.
Само собою приходит на ум и сравнение известной «кни­
ги, глаголемой Урядник сокольничья пути», царя Алек­
сея с не менее известными церемониалами «всешутейша-
го собора» Петра Великого. Насколько «потеха» отца
благороднее «шутовства» сына и насколько острый ци­
низм последнего ниже целомудренной шутки Алексея
Михайловича! Свой шутливый охотничий обряд, «чин»
производства рядового сокольника в начальные, царь
Алексей обставил нехитрыми символическими действия­
ми и тарабарскими формулами, которые не многого сто­
ят по наивности и простоте, но в основе которых лежит
молодой и здоровый охотничий энтузиазм и трогатель­
ная любовь к красоте птичьей природы. Тогда как у ца­
ря Петра служение Бахусу и Ивашке Хмельницкому
приобретало характер культа, в «Уряднике» царя Алек­
сея «пьянство» сокольника было показано в числе вин,
за которые «безо всякие пощады быть сослану на Ле­
ну». Разработав свой «потешный» чин производства
в сокольники и отдав в нем дань своему веселью, царь
Алексей своеручно написал на нем характерную оговор­
ку: «Правды же и суда и милостивыя любви и ратнаго
строя николиже позабывайте: делу время и потехе час!»
Уменье соединять дело и потеху заметно у царя Алек­
сея и в том отношении, что он охотно вводил шутку
в деловую сферу. В его переписке не раз встречаем
юмор там, где его не ждем. Так,^сообщая в 1655 г. свое­
70 му любимцу «верному и избранному» стрелецкому го­
лове А. С. Матвееву разного рода деловые вести, Алек­
сей Михайлович, между прочим, пишет: «Посланник
приходил от шведского Карла короля, думный человек,
а имя ему Уддеудла. Таков смышлен: и купить его, то
дорого дать что полтина, хотя думный человек; мы, ве­
ликий государь, в десять лет впервые видим такого
глупца посланника!» Насмешливо отозвавшись вообще
о ходах шведской дипломатии, царь продолжает: «Тако
нам, великому государю, то честь, что (король) прислал
обвестить посланника, а и думнаго человека. Хотя и глуп,
да что же делать? така нам честь». В 1656 г. в очень
серьезном письме сестрам из Кокенгаузена царь сооб­
щал им подробности счастливого взятия этого крепкого
города и не удержался от шутливо-образного выраже­
ния: «А крепок безмерно: ров глубокой — меншой брат
нашему кремлевскому рву, а крепостию — сын Смолен-
ску-граду: ей, чрез меру крепок!» Частная, не деловая
переписка Алексея Михайловича изобилует такого рода
шутками й замечаниями. В них нет особого остроумия
и меткости, но много веселого благодушия и наклонно­
сти посмеяться.
Такова была природа царя Алексея Михайловича,
впечатлительная и чуткая, живая и мягкая, общитель­
ная и веселая. Эти богатые свойства были, в духе того
времени, обработаны воспитанием. Алексея Михайлови­
ча приучили к книге и разбудили в нем умственные за­
просы. Склонность к чтению и размышлению развила
светлые стороны натуры Алексея Михайловича и созда­
ла из него чрезвычайно привлекательную личность. Он
был один из самых образованных людей московского
общества того времени: следы его разносторонней начи­
танности, библейской, церковной и светской, разброса­
ны во всех его произведениях. Видно, что он вполне овла­
дел тогдашней литературой и усвоил себе до тонкости
книжный язык. В серьезных письмах и сочинениях он
пюбит пускать в ход цветистые книжные обороты, но
вместе с тем он не похож на тогдашних книжников-
риторов, для красоты формы жертвовавших ясностью
и даже смыслом. У царя Алексея продуман каждый его
цветистый афоризм, из каждой книжной фразы смотрит
живая и ясная мысль. У него нет риторического пусто­
словия: все, что он прочел, он продумал; он, видимо,
привык размышлять, привык свободно и легко выска­
71 зывать то, что надумал, и говорил притом только то,
что думал. Поэтому его речь всегда искренна и полна
содержания. Высказывался он чрезвычайно охотно,
и потому его умственный облик вполне ясен.
Чтение образовало в Алексее Михайловиче очень
глубокую и сознательную религиозность. Религиозным
чувством он был проникнут весь. Он много молился,
строго держал посты и прекрасно знал все церковные
уставы. Его главным духовным интересом было спасе­
ние души. С этой точки зрения он судил других. Всяко­
му виновному царь при выговоре непременно указывал,
что он своим проступком губит свою душу и служит са­
тане. По представлению, общему в то время, средство
ко спасению души царь видел в строгом последовании
обрядности, и поэтому очень строго соблюдал все обря­
ды. Любопытно прочесть записки дьякона Павла Алепп­
ского, который был в России в 1655 г. с патриархом Ма­
карием антиохийским и описал нам Алексея Михайло­
вича в церкви и среди клира. Из этих записок всего
лучше видно, какое значение придавал царь обрядам
и как заботливо следил за точным их исполнением. Но
с бр’яд и аскетическое воздержание, к которому стреми­
лись наши предки, не исчерпывали религиозного созна­
ния Алексея Михайловича. Религия для него была не
только обрядом, но и высокой нравственной дисципли­
ной: будучи глубоко религиозным, ! 1рь думал вместе
с тем, что не грешит, смотря комедию и лаская немцев.
В глазах Алексея Михайловича театральное представле­
ние и общение с иностранцами были не грехом и пре­
ступлением против религии, но совершенно позволитель­
ным новшеством — и приятным и полезным. Однако при
этом он ревниво оберегал чистоту веры и, без сомнения,
был одним из православнейших москвичей; только его
ум и начитанность позволяли ему гораздо шире пони­
мать православие, чем понимало его большинство его
современников. Его религиозное сознание шло, несом­
ненно, дальше обряда: он был философ-моралист, и его
философское мировоззрение было строго религиозным.
Ко всему окружающему он относился с высоты своей
религиозной морали, и эта мораль, исходя из светлой,
мягкой и доброй души царя, была не сухим кодексом от­
влеченных нравственных правил, суровых и безжизнен­
ных, а звучала мягким, прочувствованным, любящим
словом, сказывалась полным ясного житейского смысла теплым отношением к людям. Склонность к размышле­
нию и наблюдению, вместе с добродушием и мягкостью
природы, выработала в Алексее Михайловиче замеча­
тельную для того времени тонкость чувства; поэтому
и его мораль высказывалась иногда поразительно хоро-
| хшоод, итлеопсльо кио гсои-мнпиабтуидчь ноу,т еошсоабтеь.н ноВ тыосгодкаи, й коогбдра аеземцу эптроий­
трогательной морали представляет упомянутое выше
ппсьмо царя к князю Н. И. Одоевскому о смерти его
старшего сына, князя Михаила. В этом письме ясно ви­
ден человек чрезвычайно деликатный, умеющий любить
и понимать нравственный мир других, умеющий и гово­
рить, и думать, и чувствовать очень тонко. Та же тон­
кость понимания, способность дать нравственную оценку
своему положению и своим обязанностям, сказывается
и замечательном «статейном списке», или письме, Алек­
сея Михайловича к Никону, митрополиту новгородскому,
с описанием смерти патриарха Иосифа. Вряд ли Иосиф
пользовался действительною любовью царя и имел в его
глазах большой нравственный авторитет. Но царь счи­
тал своею обязанностью чтить святителя и относиться
к нему с должным вниманием. Поэтому он окружил
больного патриарха своими заботами, посещал его, при­
сутствовал даже при его агонии, участвовал в чине его
погребения и лично самым старательным образом пере­
писал «келейную казну» патриарха, — «с полторы неде­
ли ежедень ходил» в патриаршие покои как душепри­
казчик. Во всем этом Алексей Михайлович и дает доб­
ровольный отчет Никону, предназначенному уже в
патриархи всея Руси. Надобно прочитать сплошь весь
царский «статейный список», чтобы в полной мере усво­
ить его Своеобразную прелесть. Описание последней бо­
лезни патриарха сделано чрезвычайно ярко, с большою
реальностью, причем царь сокрушается, что упустил
случай по московскому обычаю напомнить Иосифу о не­
обходимости предсмертных распоряжений. «И ты меня,
грешнаго, прости, — пишет он Никону, — что яз ему не
поспомянул о духовной и кому душу свою прикажет».
Царь пожалел пугать Иосифа, не думая, что он уже так
плох: «Мне молвить про духовную-ту, и помнит: вот-де
меня избывает!» Здесь личная деликатность заставила
царя Алексея отступить от жестокого обычая старины,
когда и самим царям в болезни их дьяки поминали «о ду­
ховной». Умершего патриарха вынесли в церковь,
73 и царь пришел к его гробу в пустую церковь в ту мину­
ту, когда можно было глазом видеть процесс разложе­
ния в трупе («безмерно пухнет», «лицо розно пухнет»).:
Царь Алексей испугался. «И мне прииде, — пишет он,—
помышление такое от врага: побеги де ты вон, тотчас!
де тебя, вскоча, удавит!.. И я, перекрестясь, да взял за
руку его, света, и стал целовать, а во уме держу то сло­
во: от земли создан, и в землю идет; чего боятися?.|
Тем себя и оживил, что за руку-ту его с молитвой взял!»
Во время погребения патриарха случился грех: «Да та-;
кой грех, владыко святой: погребли без звону!., а преж-;
них патриархов с звоном погребали». Лишь сам царь
вспомнил, что надо звонить, так уж стали звонить пос­
ле срока. Похоронив патриарха, Алексей Михайлович
принялся за разбор личного имущества патриаршего
с целью его благотворительного распределения; кое-что
из этого имущества царь и распродал. Самому царю
нравились серебряные «суды» (посуда) патриарха, и он,
разумеется, мог бы их приобрести для себя: было бы
у него столько денег, «что и вчетверо цену ту дать», по
его словам. Но государя удержало очень благородное
соображение: «Да и в том меня, владыко святый, про­
сти, — пишет царь Никону, — немного и я не покусился
иным судам, да милостию Божию воздержался и ваши­
ми молитвами святыми. Ей-ей, владыко святый, ни ма­
ленькому ничему не точен!.. Не хочу для того: се от Бо­
га грех, се от людей зазорно, а се какой я буду прика-
щик: самому мне (суды) имать, а деньги мне платить
себе ж!» Вот с какими чертами душевной деликатности,
нравственной щекотливости и совестливости выступает
перед нами самодержец XVII в., боящийся греха от
Бога и зазора от людей, подчиняющий христианскому
чувству свой суеверный страх.
То же чувство деликатности, основанной на нравст­
венной вдумчивости, сказывается в любопытнейшем вы­
говоре царя воеводе князю Юрию Алексеевичу Долго­
рукову. Долгорукий в 1658 г. удачно действовал против
Литвы и взял в плен гетмана Гонсевского. Но его ус­
пех был следствием его личной инициативы: он действо­
вал по соображению с обстановкою, без спроса и ведома
царского. Мало того, он почему-то не известил царя во­
время о своих действиях, и, главным образом, об от­
ступлении от Вильны, которое в Москве не одобрили.
Выходило так, что за одно надлежало Долгорукого хва-
74 І лить, а за другое порицать. Царь Алексей находил нуж­
ным официально выказать недовольство поведением
Долгорукого, а неофициально послал ему письмо с мяг­
ким и милостивым выговором. «Похваляєм тебя без ве-
| ін (т. е. без реляции Долгорукого) и жаловать обеща­
емся»,— писал государь, но тут же добавил, что это
похвала только частная и негласная: «И хотим с мило-
I тивым словом послать и с иною нашею государевою
милостию, да нельзя послать: отписки от тебя нет, не-
иедомо, против чего писать тебе!» Объяснив, что Дол-
I горукий «сам то себе устроил безчестье», царь обраща-
| стся к интимным упрекам: «Ты за мою, просто молвить,
милостивую любовь ни одной строки не писывал ни
о чем! Писал ко друзьям своим, а те — ей-ей! — про те­
бя же переговаривают да смеются, как ты торопишься,
как и иное делаешь…» «Чаю, что князь Никита Ивано­
вич (Одоевский) тебя подбил; и его было слушать на­
прасно: ведаешь сам, какой он промышленник, послуша­
ешь, как про него поют на Москве… Но одновременно
с горькими укоризнами царь говорит Долгорукому и
ласковые слова: «Тебе бы о сей грамоте не печалиться:
любя тебя, пишу, а не кручинясь; а сверх того, сын твой
скажет, какая немилость моя к тебе и к нему…» «Жаль,
конечно, тебя: впрямь Бог хотел тобою всякое дело
в совершение не во многие дни привести… да сам ты от
себя потерял!» В заключение царь жалует Долгорукого
тем, что велит оставить свой у г о в о р в тайне: «А про­
чтя сию нашу грамоту и запечатав, прислать ее к нам
с тем же, кто к тебе с нею приедет». Очень продуманно,
деликатно и тактично это желание царя Алексея добрым
интимным внушением смягчить и объяснить официаль­
ное взыскание с человека хотя и заслуженного, но фор­
мально провинившегося.
Во всех посланиях царя Алексея Михайловича, по­
добных приведенному, где царю приходилось обсуждать,
а иногда и осуждать поступки разных лиц, бросается
в глаза одна любопытная черта. Царь не только обна­
руживает в себе большую нравственную чуткость, но
он умеет и любит анализировать: он всегда очень про­
странно доказывает вину, объясняет, против кого и про­
тив чего именно погрешил виноватый и насколько силь­
но и тяжко его прегрешение. Характернейший образец
подобных рассуждений находим в его обращении к кня­
зю Григорию Семеновичу Куракину с выговором за то,
75 что он (в 1668 г.) не поспешил на выручку гарнизонам
Нежина и Чернигова. Царь упрекнул Куракина в недо
мыслии, в том, что он «притчею не промыслит, что бу­
дет» следствием его промедления. «То будет (объясня
ет царь воеводе): первое— Бога прогневает… и кровь
напрасно многую прольет; второе — людей потеряет
и страх на людей наведет и торопость; третье — от ве-
ликаго государя гнев примет; четвертое — от людей
стыд и срам, что даром людей потерял; пятое — славу
и честь, на свете Богом дарованную, непристойным де­
лом отгонит от себя и вместо славы укоризны всякия
и неудобныя переговоры восприимет. И то все писано
к нему, боярину (заключает Алексей Михайлович), хо­
тя добра святой и восточной церкви и чтобы дело Бо-
жие и его государево свершалось в добром полководст-
ве, а его, боярина, жалуя и хотя ему чести и жалея его
старости!» Наблюдения над такими словесными упраж­
нениями приводят к мысли, что царь Алексей много
и основательно размышлял. И это размышление состоя­
ло не в том только, что в уме Алексея Михайловича по­
слушно и живо припоминались им читанные тексты
и чужие мысли, подходящие внешним образом к данно­
му времени и случаю. Умственная работа приводила его
к образованию собственных взглядов на мир и людей,
а равно и общих нравственных понятий, которые состав­
ляли его собственное философско-нравственное достоя­
ние. Конечно, это не была система мировоззрения в со­
временном смысле; тем не менее в сознании Алексея
Михайловича был такой отчетливый моральный строй
и порядок, что всякий частный случай ему легко было
подвести под его общие понятия и дать ему категоричес­
кую оценку. Нет возможности восстановить, в общем
содержании и системе, этот душевный строй прежде все­
го потому, что и сам его обладатель никогда не заботил­
ся об этом. Однако для примера укажем хотя бы на то,
что, исходя из религиозно-нравственных оснований,
Алексей Михайлович имел ясное и твердое понятие
о происхождении и значении царской власти в Москов­
ском государстве как власти богоустановленной и на­
значенной для того, чтобы «рассуждать людей вправду»
и «безпомощным помогать». Уже были выше приведены
слова царя Алексея князю Г. Г. Ромодановскому: «Бог
благословил и предал нам, государю, править и раз-
суждать люди своя на востоке, и на западе, и на юге,
76 п па севере, вправду». Для царя Алексея это была не
случайная красивая фраза, а постоянная твердая фор­
мула его власти, которую он сознательно повторял всег­
да, когда его мысль обращалась на объяснение смысла
н цели его державных полномочий. В письме к князю
II. И. Одоевскому, например, царь однажды помянул
О том, «как жить мне, государю, и вам, боярам», и на
эту тему писал: «А мы, великий государь, ежедневно
просим у Создателя… чтобы Господь Бог… даровал нам,
иеликому государю, и вам, боляром, с нами единодуш­
но люди его, Световы, разсудили вправду, всем равно».
Взятый здесь пример имеет цену в особенности потому,
что для историка в данном случае ясен источник тех
фраз царя Алексея, в которых столь категорически на­
шла себе определение, впервые в Московском государст­
ве, идея державной власти. Свои мысли о существе цар­
ского служения Алексей Михайлович черпал, по-види­
мому, из чина царского венчания или же непосредствен­
но из главы 9-й «Книги Премудрости Соломона». Не
менее знаменательным кажется и отношение царя к во­
просу о внешнем принуждении в делах веры. С замет­
ною твердостью и смелостью мысли, хотя и в очень
сдержанных фразах, царь пишет по этому вопросу мит­
рополиту Никону, которого авторитет он ставил в те
годы необыкновенно высоко. Он просит Никона не то­
мить в походе монашеским послушанием сопровождав­
ших его светских людей: «Не заставливай у правила
стоять: добро, государь владыко святый, учить премуд­
р а — премудре будет, а безумному — мозолие ему есть!»
Он ставит Никону на вид слова одного из его спутни­
ков, что Никон «никого-де силою не заставит Богу ве­
ровать». При всем почтении к митрополиту, «не в при­
мере святу мужу», Алексей Михайлович, видимо,
разделяет мысли несогласных с Никоном и тер­
певших от него подневольников-постников и молит­
венников. Нельзя силою заставить Богу веровать —•
это, по всей видимости, убеждение самого Алексея Ми­
хайловича.
При постоянном религиозном настроении и напря­
женной моральной вдумчивости Алексей Михайлович
обладал одною симпатичною чертою, которая, казалось
бы, мало могла уживаться с его аскетизмом и наклон­
ностью к отвлеченному наставительному резонерству.
Царь Алексей был замечательный эстетик — в том смыс*
71 ле, что любил и понимал красоту. Его эстетическое чув-
ство сказывалось ярче всего в страсти к соколиной охо
те, а позже — к сельскому хозяйству. Кроме прямых
ощущений охотника и обычных удовольствий охоты
с ее азартом и шумным движением, соколиная потеха
удовлетворяла в царе Алексее и чувству красоты.
В «Уряднике сокольничья пути» он очень тонко рассуж­
дает о красоте разных охотничьих птиц, о прелести
птичьего лёта и удара, о внешнем изяществе своей охо­
ты. Для него «его государевы красныя и славныя птичьи
охоты» урядство или порядок «уставляет и объявляет
красоту и удивление»; высокого сокола лёт — «красно-
смотрителен и радостен»; копцова (т. е. копчика) добы­
ча и лёт — «добровиден». Он следит за красотою со-
кольничьего наряда и оговаривает, чтобы нашивка на
кафтанах была «золотная» или серебряная, «к какому
цвету какая пристанет»; требует, чтобы сокольник дер­
жал птицу «подъявительно к видению человеческому
и ко красоте кречатьей», т. е. так, чтобы ее рассмотреть
было удобно и красиво. Элемент красоты и изящества
вообще играет не последнюю роль в «урядстве» всего
охотничьего чина царя Алексея. То же чувство красоты
заставляло царя увлекаться внешним благочестием цер­
ковного служения и строго следить за ним, иногда даже
нарушая его внутреннюю чинность для внешней красо­
ты. В записках Павла Алеппского можно видеть много
примеров тому, как царь распоряжался в церкви, наво­
дя порядок и красоту в такие минуты, когда, по нашим
понятиям, ему надлежало бы хранить молчание и бла­
гоговение. Не только церковные церемонии, но и парады
придворные и военные необыкновенно занимали Алек­
сея Михайловича с точки зрения «чина» и «урядства»,
т. е. внешнего порядка, красоты и великолепия. Он, на­
пример, с чрезвычайным усердием устраивал смотры
и проводы своим войскам перед первым литовским похо­
дом, обставляя их торжественным и красивым церемо­
ниалом. Большой эстетический вкус царя сказывался
в выборе любимых мест: кто знает положение Саввина-
Сторожевского монастыря в Звенигороде, излюбленного
царем Алексеем Михайловичем, тот согласится, что
это— одно из красивейших мест всей Московской гу­
бернии; кто был в селе Коломенском, тот помнит, конеч­
но, прекрасные виды с высокого берега Москвы-реки
в Коломенском.. Мирная красота этих мест — обычный
78 пні великорусского пейзажа — так соответствует ха­
рактеру «гораздо тихого» царя.
Соединение глубокой религиозности и аскетизма
с охотничьими наслаждениями и светлым взглядом на
жизнь не было противоречием в натуре и философии
Алексея Михайловича. В нем религия и молитва не ис­
ключали удовольствий и потех. Он сознательно позво­
лял себе свои охотничьи и комедийные развлечения, не
( читал их преступными, не каялся после них. У него
н на удовольствия был свой особый взгляд. «И зело по­
теха сия полевая утешает сердца печальныя, — пишет
он в наставлении сокольникам, — будите охочи, забав­
ляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою… да не одо­
леют вас кручины и печали всякие». Таким образом,
п сознании Алексея Михайловича охотничья потеха есть
противодействие печали, и подобный взгляд на удоволь­
ствия не случайно соскользнул с его пера: по мнению
царя, жизнь не есть печаль, и от печали нужно лечить­
ся, нужно гнать ее — так и Бог велел. Он просит князя
Одоевского не плакать о смерти сына: «Нельзя, что не
поскорбеть и не прослезиться, и прослезиться надоб­
но— да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневать». Но
если жизнь — не тяжелое, мрачное испытание, то она
для царя Алексея и не сплошное наслаждение. Цель
жизни — спасение души, и достигается эта цель хоро­
шею, благочестивою жизнью; а хорошая жизнь, по мне­
нию царя, должна проходить в строгом порядке: в ней
все должно иметь свое место и время; царь, говоря
о потехе, напоминает своим сокольникам: «Правды же
и суда и милоетивыя любве и ратнаго строя николиже
позабывайте: делу время, и потехе час». Таким образом
страстно любимая царем Алексеем забава для него все-
таки только забава и не должна мешать делу. Он убеж­
ден, что во все, что бы ни делал человек, нужно вносить
порядок, «чин». «Хотя и мала вещь, а будет по чину
честна, мерна, стройна, благочинна, — никтоже зазрит,
никтоже похулит, всякий похвалит, всякий прославит
и удивится, что и малой вещи честь и чин и образец по­
ложен по мере». Чин и благоустройство для Алексея
Михайловича — залог успеха во всем: «Без чина же
всякая вещь не утвердится и не укрепится; безстройство
же теряет дело и восставляет безделье», — говорит он.
Поэтому царь Алексей Михайлович очень заботился
о порядке во всяком большом и малом деле. Он только
79 тогда бывал счастлив, когда на душе у него было свет­
ло и ясно и кругом все было светло и спокойно, все на
месте, все по чину. Об этом-то внутреннем равновесии
и внешнем порядке более всего заботился царь Алексей,
мешая дело с потехой и соединяя подвиги строгого ас­
кетизма с чистыми и мирными наслаждениями. Такая
непрерывно владевшая царем Алексеем забота позво­
ляет сравнить его (хотя аналогия здесь может быть
лишь очень отдаленная) с первыми эпикурейцами, ис­
кавшими своей «атараксии», безмятежного душевного
равновесия, в разумном и сдержанном наслаждении.
До сих пор царь Алексей Михайлович был обращен
к нам своими светлыми сторонами, и мы ими любова­
лись. Но были же и тени. Конечно, надо счесть показ­
ным и неискренним «смирением паче гордости» тот от­
зыв, какой однажды дал сам о себе царь Никону: «А про
нас изволишь ведать, и мы, по милости Божии и по ва­
шему святительскому благословению, как есть истинный
царь христианский наричюся, а по своим злым мерзким
делам недостоин и во псы, не токмо в цари!» Злых
и мерзких дел за царем Алексеем современники не зна­
ли, однако они иногда бывали им недовольны. В годы
его молодости, в эпоху законодательных работ над Уло­
жением (1649), настроение народных масс было на­
столько неспокойно, что многие давали волю языку.
Один из озлобленных реформами уличных озорников
Савинка Корепин болтал на Москве про юного госуда­
ря, что «царь глуп, глядит все изо рта у бояр Морозова
и Милославскаго: они всем владеют, и сам государь псе
это знает, да молчит; чорт у него ум отнял». Мысль, что
царь «глядит изо рта» у других, мелькает и позднее.
В поведении коломенского архиепископа Иосифа (1660-—
1670) вскрывались не раз его беспощадные отзывы о ца­
ре Алексее и боярах. Иосиф говаривал про великого го­
сударя, что «не умеет в царстве никакой расправы сам
собою чинить, люди им владеют», а про бояр, что «боя­
ре — Хамов род, государь того и не знает, что они де­
лают». В минуты большого раздражения Иосиф обзы­
вал Алексея Михайловича весьма презрительными бран­
ными словами, которых общий смысл обличал царя
в полной неспособности к делам. Встречаясь с такими
отзывами, не знаешь, как следует их истолковать и как
их можно примирить со многими свидетельствами о ра­
зуме и широких интересах Алексея Михайловича. «Го­
80 раздо тихий» царь был ведь тих добротою, а не смыс­
лом; это ясно для всех, знакомых с историческим мате­
риалом. Только пристальное наблюдение открывает
н натуре царя Алексея две такие черты, которые могут
осветить и объяснить существовавшее недовольство им.
При всей своей живости, при всем своем уме царь
Алексей Михайлович был безвольный и временами ма­
лодушный человек. Пользуясь его добротою и безволи­
ем, окружавшие не только своевольничали, но забира­
ли власть и над самим «тихим» государем. В письмах
царя есть удивительные этому доказательства. В 1652 г.
он пишет Никону, что дворецкий князь Алексей Михай­
лович Львов «бил челом об отставке». Это был возмути­
тельный самоуправец, много лет безнаказанно сидевший
п приказе Большого Дворца. Царь обрадовался, что
можно избавиться от Львова, и «во Дворец посадил
Василья Бутурлина». С наивною похвальбою он сооб­
щает Никону: «А слово мое ныне во дворце добре страш­
но, и (все) делается без замотчанья!» Стало быть, та­
кова была наглость князя Львова, что ему не страшно
казалось и царское слово, и так велика была слабость
государя, что он не мог сам избавиться от своего дво­
рецкого! После этого примера становится понятным,
что около того же времени и ничтожный приказный че­
ловек Л. Плещеев мог цинично похваляться, что «про
меня де ведает государь, что я зернщик (т. е. игрок) !..
у меня-де Москва была в руке вся, я-де и боярам ука­
зывал!». В упоминании государя Плещеевым мелькает
тот же намек на отсутствие страха пред государевым
именем и словом, как и в наивном письме самого госу­
даря. Любопытно, что придворные и приказные люди
не только за глазами у доброго царя давали себе волю,
но и в глаза ему осмеливались показывать свои настрое­
ния. В походе 1654 г. окружавшие Алексея Михайлови­
ча, по его словам в письме кн. Трубецкому, «едут с на­
ми отнюдь не единодушием, наипаче двоедушием, как
есть облака: иногда благопотребным воздухом и благо­
надежным и уповательным явятся; иногда зноем, и яро­
стью, и ненастьем всяким злохитренным, и обычаем
московским явятся; иногда злым отчаянием и погибель
прорицают, иногда тихостью и бедностью лица своего
отходят лукавым сердцем… А мне уже, Бог свидетель,
каково становится от двоедушия того, отнюдь упования
нет!». При отсутствии твердой воли в характере царя
6-482 81 Алексея он не мог взять в свои руки настроение окру*
жающих, не мог круто разделаться с виновными, про­
гнать самоуправца. Он мог вспыхнуть, выбранить, даже
ударить, но затем быстро сдавался и искал примирения.
Он терпел князя Львова у дел, держал около себя свое­
го плохого тестя Милославского, давал волю безмерно­
му властолюбию Никона — потому, что не имел в себе
силы бороться ни с служебными злоупотреблениями, ни
с придворными влияниями, ни с сильными характера­
ми. Не истребить зло с корнем, не убрать непригодного
человека, а найти компромисс и паллиатив, закрыв гла­
за и спрятав, как страус, голову в куст, — вот обычный
прием Алексея Михайловича, результат его маловолия
и малодушия. Хуже всего он чувствовал себя тогда,
когда видел неизбежность вступить открыто в какое-
либо неприятное дело. Малодушно он убегал от ответст­
венных объяснений и спешил заслониться другими людь­
ми. Сообщив Никону в письме о неудовольствиях на
него, существующих среди его окружающих, царь сей­
час же оговаривается: «И тебе бы, владыко святый, по­
жаловать — сие писание сохранить и скрыть втайне!..
Да будет и изволишь ему (жалобщику) говорить, и ты,
владыко святый, говори от своего лица, будто к тебе
мимо меня писали (о его жалобах)». Желание стать
в стороне стыдит, по-видимому, самого Алексея Михай­
ловича, и он предлагает Никону отложить объяснение
с недовольным на него боярином до Москвы: «Здесь бы
передо мною вы с очей на очи переведались», предлага­
ет он, разумеется, в надежде, что время до очной став­
ки уничтожит остроту неудовольствий и смягчит врагов.
Душевным малодушием доброго государя следует объ­
яснить его вкус к письменным выговорам: за глаза мож­
но было написать много и сильно, грозно и красиво; а в
глаза бранить — трудно и жалко. В глаза бранить ко­
го-либо царю Алексею было можно только в минуты
кратковременных вспышек горячего гнева, когда у него
вместе с языком развязывались и руки.
Итак, слабость характера была одним из теневых
свойств царя Алексея Михайловича. Другое его отрица­
тельное свойство легче описать, чем назвать. Царь Алек­
сей не умел и не думал работать. Он не знал поэзии
и радостей труда и в этом отношении был совершенною
противоположностью своему сыну Петру. Жить и на­
слаждаться он мог среди «малой вещи», как он назы- ммл свою охоту и как можно назвать все его иные поте­
хи. Вся его энергия уходила в отправление того «чина»,
Который он видел в вековом церковном и дворцовом
обиходе. Вся его инициатива ограничивалась кругом
приятных «новшеств», которые в его время, но незави­
симо от него стали проникать в жизнь московской знати.
Управление же государством не было таким делом, ко­
торое царь Алексей желал бы принять непосредственно
иа себя. Для того существовали бояре и приказные лю
пи. Сначала за царя Алексея правил Борис Иванович
Морозов, потом настала пора князя Никиты Ивановича
Одоевского; за ним стал временщиком патриарх Никон,
правивший не только святительские дела, но и царские;
аа Никоном следовали Ордин-Нащокин и Матвеев. Во
всякую минуту деятельности царя Алексея мы видим
около него доверенных лиц, которые правят. Царь же,
так сказать, присутствует при их работе, хвалит их или
спорит с ними, хлопочет о внешнем «урядстве», пишет
письма о событиях — словом, суетится кругом действи­
тельных работников и деятелей. Но ни работать с ними,
ни увлекать их властною волею боевого вождя ой не
может. Малый пример из нашей современности нагляд­
но покажет, что и такие люди могут считаться нужны­
ми. Нам довелось видеть, как по овражистым берегам
Быстрой Сосны везли большой тяжести машину в сель­
скую экономию. Везли кони, и с ними билось на подъ­
емах и тащило груз много народа. И народ спрашивал:
«А кто ж нам кричать будет?» Необходим казался крик
из праздного горла, чтобы давать ритм общей мускуль­
ной работе. Вот в общем государственном деле XVII в.
царь Алексей и был таким человеком, который сам на
работал, а своею суетою и голосом давал ритм для тех»
кто трудился.
Добродушный и маловольный, подвижный, но не
энергичный и не рабочий, царь Алексей не мог быть
бойцом и реформатором. Между тем течение историчее«
кой жизни поставило царю Алексею много чрезвычайн®
трудных и жгучих задач и внутри и вне государства?,
вопросы экономической жизни, законодательные и цер­
ковные, борьба за Малороссию, бесконечно-трудная, – •
все это требовало чрезвычайных усилий правительстве»*
ной власти и народных сил. Много критических минуя
пришлось тогда пережить нашим предкам, и все-так®
бедная силами и средствами Русь успела выйти победи*
6* 83 тельницей из внешней борьбы, успевала кое-как справ­
ляться и с домашними затруднениями. Правительство^
Алексея Михайловича стояло на известной высоте во
всем том, что ему приходилось делать: являлись способ­
ные люди, отыскивались средства, неудачи не отнима­
ли энергии у деятелей: если не удавалось одно средст­
во — для достижения цели искали новых путей. Шла,;
словом, горячая, напряженная деятельность, и за всеми
деятелями эпохи во всех сферах государственной жизни
видна нам добродушная и живая личность царя Алексея.
Чувствуется, что ни одно дело не проходит мимо него:,
он знает ход войны; он желает руководить работой дип-|
ломатии; он в думу боярскую несет ряд вопросов и ука-|
заний по внутренним делам; он следит за церковной ре­
формой; он в деле патриарха Никона принимает дея­
тельное участие. Он везде, постоянно с разумением дела,
постоянно добродушный, искренний и ласковый. Но ни-;
где он не сделает ни одного решительного движения, ни
одного резкого шага вперед. На всякий вопрос он от-<
кликнется с полным его пониманием, но устранится от
его разрешения; от него совершенно нельзя ждать той
страстной энергии, какою отмечена деятельность его ге-|
ниального сына, той смелой инициативы, какой отличал-1
ся Петр.
Вот почему мы не вполне согласимся с отзывом се-:
натора князя Якова Долгорукого, который, по преда­
нию, сказал однажды Петру Великому: «Государь!
в ином отец твой, в ином ты больше хвалы и благодаре-1
ния достоин. Главные дела государей — три: первое
внутренняя расправа и главное дело ваше есть правосу-!
дие; в сем отец твой больше, нежели ты, сделал!..» Петр,]
конечно, сделал очень много; Алексей же только по-сво-1
ему помогал делать тем, кого своею властью ставил}
к делам.