П. А. Строгонов набрасывал в дни своего близкого
сотрудничества с Александром заметки о нем и о том,
как надо с ним обращаться. «Император, — писал он,—
взошелн а престол с наилучшими намерениями — «утвер­
дить порядок на возможно наилучших основаниях»; но
158 его связывают личная неопытность и вялая, ленивая на­
тура. Казалось, что им легко будет управлять. У него
большое недоверие к самому себе; надо его подкрепить,
подсказывая ему, с чего следует начать, и, помогая ему,
сразу обнять мыслью целое содержание каждого вопро­
са. Он особенно дорожит теми, кто умеет уловить, чего
ищет его мысль, и найти ей подходящее изложение и во­
площение, избавляя его от труда самому ее разрабаты­
вать. Надо только при этом с тем считаться, что он весь­
ма дорожит «чистотою принципов»; поэтому надо все
сводить к таким «принципам», в правильности которых
он не мог бы сомневаться».
Некоторые черты Александра метко схвачены в за­
метках Строгонова. Таким он всегда был в своей идео­
логии и в своей правительственной работе: человеком
«принципиальным» и ожидавшим от сотрудников разуме­
ния его «идеи», ее разработки в проектах и выполнения
в мероприятиях. Это, конечно, только одна, притом фор­
мальная, сторона его типа. Под ней — сложная челове­
ческая натура, определившаяся в отношении к жизни
и к людям при очень своеобразных условиях воспитания
и восприятия окружающей действительности. Старшие
сыновья Павла, Александр (род. 12 марта 1777 г.)
и Константин (род. 1779 г.), были в младенчестве отня­
ты Екатериной у родителей. «Философ на троне» решил
не повторять ошибки Петра Великого и исправить свою
собственную: воспитать себе преемника в старшем вну­
ке. Для Константина обстановка детства была несколь­
ко иной, да и тип был другой; в нем явно преобладала
голштинская наследственность, по отцу и деду, а в Алек­
сандре— вюртембергская, по матери, как и в младших
Павловичах. В духе своих педагогических воззрений,
Екатерина стремилась дать внуку не столько широкое
и солидное образование, сколько идеологическое воспи­
тание и поручила это дело республиканцу по воззрениям
и питомцу французской просветительной литературы
XVIII в. — Лагарпу. Республиканец — воспитатель буду­
щего самодержца — казался позднейшим поколениям яв­
лением парадоксальным. Но надо вспомнить, что сама
Екатерина, как и Александр, любили называть себя
«республиканцами по духу». Это слово в те времена во­
все не означало непременно определенного политическо­
го воззрения. Под ним разумели скорее некоторый мо­
ральный тип, благородный характер, воплотивший
159 в себе начала «гражданской добродетели», твердого
служения усвоенным принципам справедливости, обще
ственного долга, человеческого достоинства и стоическо­
го мужества в этом служении. На образцах античной
доблести, чеканно обрисованных в писаниях историка
Тацита и в биографиях Плутарха, и на рассуждениях
в духе французской просветительной философии о прин­
ципах свободы и равенства, народного блага и просве­
щения раскрывалось возвышенное, идеально-отвлеченное
содержание этого мировоззрения. В атмосферу таких
представлений и чувствований погружал Лагарп впечат­
лительного питомца, заставляя его к тому же всматри­
ваться в черты собственного характера и поведения,
письменно каяться в дурных и мелких побуждениях, осуж­
дать их в определенных французских фразах. Александр
глубже воспринял прививаемый ему гражданский иде­
ализм, чем можно было бы ожидать по свойствам по­
добной педагогики, которой он подвергся в течение дет­
ства и юности (от 6 до 17 лет). Он навсегда сохранил
благодарную привязанность к Лагарпу и привитые им
основные идеологические заветы. И покаянные приемы
этой педагогики приучили Александра не только к ис­
кусной технике лицемерия — ее он усвоил из более силь­
ных житейских источников придворного и семейного сво­
его быта, — но также применению повышенных идейных
критериев в оценке людей, среды и самого себя. Надо
признать, что воспитание Лагарпа должно было заро­
дить в нем то «большое недоверие к самому себе», какое
отмечает в Александре Строгонов и которое также опре­
делилось и окрепло в трудных условиях его юношеской
жизни между двумя дворами — «большим» и «малым»,
как их называли, — петербургским и гатчинским. Двор
и вся среда правящего центра дали питомцу Лагарпа
превосходный материал для практической примерки от­
влеченных принципов личной и гражданской добродете­
ли. Внешний блеск и условная величественность, салон­
ное изящество, доведенное до уровня художественной
картинности, плохо прикрывали для юноши, жившего
в этой обстановке, крайнюю распущенность нравов и бы­
та, разгул мелких интриг и корыстных происков, низость
характеров и отношений, цинизм хищений и произвола.
Он видел императрицу окруженной «людьми, которых не
желал бы иметь у себя и лакеями», а в их руках —
власть над обширной империей, непомерно разросшейся
160 и беспощадно эксплуатируемой бесконтрольным и безот­
ветственным хозяйничаньем власть имущих: «Господст­
вует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все
части управляются дурно», — писал он в 1796 г. своему
учителю. Позднее, при восшествии на престол, он объ­
явит в манифесте намерение, даже «обязанность управ­
лять по законам и по сердцу Екатерины Великой». Быть
может, что, подписывая этот манифест, он не чувствовал
всей глубокой фальши подобной формулы и не только
подчинился условиям момента реакции против павлов­
ских «новшеств»: екатерининская идеология эпохи «На­
каза» была ему близка. Но личной преданности памяти
о бабке-императрице з нем не было и следа, а ее царст­
вование, в его конечных итогах, вызывало в нем суровое
осуждение.
И разлад Александра с петербургской средой, и даже
лагарповские уроки «добродетели», хотя и с измененным
содержанием, нашли поддержку в его связях с «малым»,
гатчинским дворцом. Родители сумели, в известной мере,
вернуть себе влияние на сына, хотя прямой интимной
близости между ними так и не установилось. Тут Алек­
сандр попадал в обстановку, во всем противоположную
петербургской. Строжайшая дисциплина во всем, отчет­
ливый порядок, больше простоты в ежедневном быту,
семейная жизнь, резко отличная от столичной распущен­
ности, более скромная, но и более искренняя культур
ность, скорее немецкого, чем французского типа, самая
политическая заброшенность «малого» двора придавала
ему характер иного, особого мирка, похожего скорее на
двор мелкого германского князя, чем будущего русского
самодержца. Тут мало чувствовалось веяний «просве­
щенного» века с его рационализмом, скептицизмом,воль-
терианством, а господствовала несколько мещанская
корректная «добродетель» немецкой принцессы, отража­
лись новые течения — сентиментализма, возрождения
ценности «чувства и веры», рутинной, но по-своему креп­
кой религиозности и морали. В суждениях и воззрениях,
с какими тут встречался Александр, звучала резкая кри­
тика петербургского быта — и дворцового, и обществен­
ного, всего хода управления — и военного, и гражданско­
го. Традициям XVIII в. — «революционным» — тут
противопоставляли начала «порядка», дисциплины, мо­
нархического и военного абсолютизма, верности тради­
ционным заветам религии и бытовой морали, — начала
11—482 161 европейской реакции. Многое должно было быть в этом
мирке чуждо питомцу Лагарпа, но импонировала «чис­
тота принципов», признание «добродетели», исполнения
«долга», поддержание «порядка». Идеально-законченный
прототип этого «порядка» Павел видел в замуштрован-
ном до полной механичности всех строевых движений
войске и выработал под руководством прусских инструк­
торов в своей маленькой гатчинской армии ту мертвя­
щую систему воинской выучки, которой подверг затем
всю русскую армию. Служба в гатчинских войсках была
тяжела и даже опасна: такая муштровка требовала ме­
лочной напряженной исполнительности и достигалась
жестокой системой дисциплинарных кар, а Павел, со
свойственным ему редким даром все доводить до урод­
ливой крайности, прусскую муштровку и суровую дисцип­
лину довел до нестерпимой утрировки. Однако, он создал
систему приемов и навыков, прочно усвоенную всеми
Павловичами и царившую в русской армии до военной
реформы Александра II как твердая форма милитариз­
ма, в котором русское самодержавие XIX в. искало и на­
ходило не только наиболее надежную опору, но также
недостижимый и все-таки желанный образец обществен­
ной дисциплины вообще. Александр прошел тут вторую
школу, глубоко на него подействовавшую,— школу Арак­
чеева, надежного и заботливого экзерцирмейстера, пре­
данного дядьки-слуги, который ввел питомца во всю пре­
мудрость армейской техники, облегчая трудности выпол­
нения отцовских требований. Связь с Аракчеевым
создалась прочная, на всю жизнь. Александр нашел в нем
безусловную исполнительность, грубую, жесткую, но
сильную энергию, которой пользовался охотно, закрывая
глаза на трусливо-низкую подкладку аракчеевской жес­
токости, и почти до конца дней своих относился к этому
«другу» с таким полным личным доверием, какого не
имел ни к кому другому из близких, ни, пожалуй, к са­
мому себе. Ход событий сближал их еще теснее — на на­
чалах своего рода взаимного страхования…
Темные, мрачные стороны внутренних соотношений
в правящей среде воспринимались Александром, несом­
ненно, с большой остротой в его круговращении между
Петербургом и Гатчиной. Впечатления эти получили осо­
бую личную напряженность в связи с планами Екатери­
ны относительно престолонаследия. Она открыто гото­
вила Александра себе в преемники. А для Павла этот
162 вопрос был не только личным, но связывался с принци­
пиальным вопросом о положении престола и династии
в самодержавном государстве. Еще в январе 1788 г. П а­
вел с женой заняты выработкой закона о престолонасле­
дии, с публикации которого он начал свое царствование»
закона, который должен был покончить с зависимостью
преемства во власти от произвола окружавшей престол
дворянской среды и придать самодержавию самодовлею
щую устойчивость законной власти. Планы Екатерины
ставили отца и сына в положение соперников, из кото­
рого Александр попытался выйти: на прямое сообщение
ему воли Екатерины ответил уклончивым благодарствен
ным письмом и поспешил сообщить все дело отцу. Од
нако, недоверчивость задетых честолюбий осталась в нед­
рах семьи разъедающим отношения червяком. К тому же
мысль Екатерины о законе, который определял бы пра
во императриц царствовать, по-видимому, тогда же за­
пала в душу Марии Федоровны…
Вся обстановка, разлагавшая возможность сколько-
нибудь здоровых, нормальных человеческих отношений,
воспитывала в этой среде то недоверчивое, даже резко
презрительное отношение к людям, какое высказывал
Павел в оправдание крутого деспотизма и которое зара­
зительно влияло на его сыновей, тем более что не рас­
ходилось с их личными впечатлениями от окружающей
их жизни. Принципиально такое воззрение не расходи­
лось и с заветами Екатерины; ведь и она находила, что
для осуществления более разумного строя отношений
и порядков необходимо создать «новую породу» людей,
а когда разочаровалась в возможности искусственно пе­
реработать русское общество в пассивный материал для
своих экспериментов, опустила руки и поплыла по тече­
нию. Павел по-своему устремился к дрессировке всего
общества в полной покорности велениям власти — мето­
дами внешней дисциплины и резкого подавления всякой
самостоятельности, даже в бытовых мелочах. Этим же
направлением воли и мысли был вызван его проект ре­
формы центрального управления организацией минис­
терств как органов личной императорской власти. Как
в военном деле, так и в создании русской бюрократиче­
ской системы начинания Павла приобрели большое исто­
рическое значение, так как получили дальнейшее разви­
тие при его сыновьях-преемниках.
Так, гатчинская школа имела огромное значение для
11* 163 подготовки Александра к его будущей деятельности и для
его личного характера и воззрений. Правление отца
было продолжением той же гатчинской школы. Условия
личной жизни Александра в эту пору — еще напряжен­
нее, еще сложнее.
Едва ли эти годы дали ему много особенно новых впе­
чатлений. И влекущее честолюбие, и жутко-тягостные
стороны власти были ему ясны. Успокаивался он от двой­
ственности таких настроений в месте о благодетельной
речи законодателя, который, выполнив свою задачу все­
общего благоустройства, сможет потом почить на лав­
рах, отдохнуть от напряжения, сложить трудное бремя.
В 1797 г. он пишет Лагарпу о «посвящении себя задаче
даровать стране свободу и тем не допустить в будущем
стать игрушкой в руках каких-либо безумцев»; такое де­
ло было бы «лучшим образцом революции, так как она
была бы произведена законной властью, которая переста­
ла бы существовать, как только конституция была бы
закончена и нация избрала бы своих представителей».
А затем что? Ответом на такой вопрос служила идилли­
ческая картинка, в духе тогдашней сентиментальной ли­
тературы, — об уединении в уютном сельском уголку,
в семейной обстановке, в домике где-нибудь на берегах
Рейна.
Такие мечты удовлетворяли разом и тягу к красивой
роли, к благородному выполнению долга в духе усвоен­
ной с детства просвещенной идеологии, и личную склон­
ность избегать напряжения, особенно длительного, укло­
ниться от креста жизни, хотя бы ценой отказа от заман­
чивой перспективы «великой» роли на исторической сцене
п от власти. Такие мечты были заманчивы для нату­
ры Александра, но и опасны. Страна — «игрушка безум­
цев»; это не отвлеченная фраза; «безумцем», которому
нужна опека, считали Павла и до его вступления на пре­
стол. Иностранные осведомители уже в 1797 г. — в год
коронации Павла — сообщали о толках про неизбежный
новый дворцовый переворот, пока не определившихся
в заговоре, но уже бродивших в Петербурге. А наслед­
ник — соперник отца при Екатерине, хоть и пассивный,
хоть и поневоле, — обсуждал с друзьями планы своего
правления, столь непохожие на отцовские. «Нас, — пи­
шет он в том же письме, — всего только четверо, а имен­
но: Новосильцев, граф Строгонов и молодой князь Чар-
торыйский, мой адъютант». г
В первое время правления Павел был под бдительной
опекой двух женщин — имп. Марии Федоровны и фрей­
лины Нелидовой, заботливо сглаживавших угловатости
его неуравновешенного нрава. Императрица сплотила
своим влиянием правящую группу, в которой главную
роль играли: Куракины, Безбородко и Н. П. Панин. Но
это своего рода регентство было скоро разбито влиянием
Кутайсова и Растопчипа, не без предательства, по-види­
мому, со стороны лукавого старика Безбородка; интрига
дошла до подсунутого Павлу романа с А. П. Лопухиной,
разбила его семейную обстановку, вывела его из послед­
него равновесия. Коснулась она и Александра. Его дру­
зья были удалены от него, разосланы по разным местам.
Павел, видимо, готов был довести этот домашний и при­
дворный переворот до крайности, устранить Александра
и передать наследство принцу Евгению вюртембергско­
му, выдав за него одну из дочерей, Екатерину; во дворце
ожидали заточения Марии Федоровны в монастырь.
Трудно судить, насколько тут были более или менее дей­
ствительные намерения, а насколько случайные вспыш­
ки раздражения и подозрительности, быть может, взвин­
ченных смутным ощущением нараставшего разрыва
с окружающими, за которым чуялся созревший заговор.
Гневные выходки по адресу’жены и детей, угрозы и не­
скрываемое подозрение в отрицании его власти — закон­
чились 10 марта сценой повторной присяги старших сы­
новей отцу, которую тот вынудил: Александр принес ее,
зная о заговоре и давши согласие на устранение отца от
власти. Самый срок выполнения — в ночь с 11 на 12 мар­
та— указан был им (Пален, руководитель всего дела,
предполагал 8-го), потому что на карауле во дворце бу­
дет лично для него наиболее надежная воинская часть.
Александр дал свое согласие за несколько месяцев до
того на переворот, подготовленный Н. П. Паниным. Па­
нин указывал на государственную необходимость: дейст­
вия Павла грозят «гибелью империи». Круто нарастав­
ший произвол самодержца, у которого каждое движение
неуравновешенной натуры безудержно переходило в «вы­
сочайшие повеления», жестокие, необдуманные и бес­
связные, создавал нетерпимую обстановку спутанности
всех дел и отношений, случайности всех личных судеб
и решения всех важнейших и мельчайших очередных во­
просов. Главный же толчок, который скрепил нарастав­
шее недовольство в организованный заговор, был дан
165 крутым поворотом во внешней политике Павла: к выходу
из антифранцузской коалиции, разрыву с Англией, союзу
с Наполеоном. Поворот этот слишком сильно ударял по
интересам русской торговли и русской правящей знати,
казался безумным нарушением «английской ориента­
ции», скрепленной недавними договорами. Панин пред­
полагал передачу регентства Александру, по-видимому,
по решению Сената, быть может, в расширенном составе,
с привлечением высших военных и гражданских чинов,
предполагал даже, что Александр лично примет на себя
руководство исполнением всего плана, чтобы не допус­
тить излишних крайностей. Дело обсуждалось еще в кон­
це 1799 г. между Паниным, адмиралом Рибасом и анг­
лийским послом Витвортом; заговор созрел в гостиной
О. А. Жеребцовой, сестры Платона Зубова; охватил ши­
роко гвардейские и сановные круги Петербурга; был из­
вестен старшим членам царской семьи, не выключая, по-
видимому, и самой императрицы Марии Федоровны, ле­
леявшей, однако, по свидетельству ее вюртембергского
племянника, свои планы на регентство; получил согласие
Александра, хотя и уклонившегося от личного участия
в выполнении. Но в роковую ночь с 11 на 12 марта
1801 г. дело получило иной оборот. Группа заговорщи­
ков, взявшая на себя выполнение, руководимая петер­
бургским военным губернатором Паленом, вошла во дво­
рец с актом об отречении Павла от престола, чтобы вы­
нудить его подписать и арестовать его, а кончила
безобразной расправой над ним, с побоями и удушением.
Через труп отца прошел Александр к престолу. Пере­
ворот получился не английский — государственный,
а русский — дворцовый; иного и не могло быть при са­
модержавном строе: дело шло о личной власти, не о «на­
циональных полномочиях» конституционализма. Алек­
сандр получил власть не от Сената, не от правящих сил
дворянского класса, а по собственному праву, по «основ­
ному» закону о престолонаследии, применительно к ко­
торому и присяга принесена была при вступлении на
престол Павла не только на имя отца-императора, но
и сына — законного наследника. Убийцы Павла лишь
ускорили вступление на престол сына, отстранили не­
уместные притязания матери на власть (о проявлении
которых сохранились любопытные свидетельства), рас­
чистили ему дорогу.
Несомненно, что память от 11 марта нависла тяже­
166 лой тенью над всей дальнейшей жизнью и деятельностью
Александра — императора. И не столько потому, что он
не мог считать себя чистым от кровавой грязи события.
Он был участником заговора; он принял его кровавый
исход, не объявил выполнителей убийства преступника­
ми, сохранил их себе сотрудниками, а если кого и отда­
лил, то по иным мотивам; тот, кого надо признать глав­
ным виновником кровавого исхода (он же и Марию Фе­
доровну сумел поставить на место), Беннигсен, не
испытал никакой «опалы», а если и получил временно
назначение вне столицы, то и это не было какой-либо ка­
рой, а лишь тактическим приемом Александра. В общем,
нет оснований строить на этой стороне воспоминаний
Александра от 11 марта какую-либо личную его драму.
Пережитое легло, конечно, на семейные отношения пе­
тербургского двора. Поведение императрицы-матери,
о которой Чарторыйский, например, сообщает, что она
в ту ночь «казалась в первые моменты решившейся на
смелое выступление, чтобы захватить бразды правления
и отомстить за убийство мужа», вызвала Александра на
недоверчивый надзор за ней, доходивший до перлюстра­
ции ее переписки, особенно с вюртембергским двором,
А Мария Федоровна то и дело пыталась повлиять на по­
литику сына своими наставлениями, вызывая с его сто-
роны почтительные, но твердые разъяснения, группиро­
вала около себя недовольных его решениями, сумела со­
хранить за собой первенствующее положение во дворце,
не щадя в письмах к сыну упоминаний о том внимании!
с каким относился к ее желаниям «незабвенный» покой­
ник. В ином смысле шантажировал Александра памятью
о Павле Аракчеев. Надпись на памятнике, который он
воздвиг Павлу в своем Грузине: «Сердце чисто и дух
прав перед Тобою», проявлялась им так: «Кто чист ду­
шою и помышлением моему единственному Отцу и Бла=>
годетелю, также вечно будет предан и всеавгустейшему
его семейству». Такими ходами Аракчеев попадал в са
мую суть значения 11 марта для Александра. Этот по­
следний образец дворянских дворцовых переворотов
XVIII в. был грозным для самодержца напоминанием об
его зависимости от окружающей престол среды. А созна­
ние такой зависимости, тревожившее Александра в те­
чение всей его деятельности, во всех важнейших вопро­
сах и внешней, и внутренней политики, в корень проти­
воречило всей идеологии Александра, всем усвоенным
167 им воззрениям на власть, на ее задачи и способы дейст­
вия, как и вскормленным на этой идеологии личным
свойствам его характера.